Горгона

Повелитель морей и океанов Посейдон приметил юную гречанку. Родной брат Зевса, он был так же неудержимо похотлив и любвеобилен, как и верховный олимпиец. Обратясь чёрным альбатросом, морской бог выследил девицу. В тот закатный час она в одиночестве прогуливалась по прибрежному песку, собирая ракушки и прочую ерунду, которую обычно выносит прибой на сушу. Зловещая птица, кружась, начала опускаться. Девушка испугалась и бросилась бежать. Но куда? — вокруг ни души, только дюны и море; лишь за оливковой рощей белел стройной колоннадой храм Афины. Именно там беглянка и спряталась.

Именно там Посейдон и изнасиловал Горгону.

Развратный акт, совершённый в храме, считался не только серьёзным грехом, но и прямым оскорблением божества, в чьём храме совершилось злодеяние. Афина, узнав о безобразии, разумеется, пришла в ярость. Оно и понятно: не какая-то второсортная провинциальная задрыга, вроде Ники или Тюхе, Афина сама входит в дюжину верховных богов Олимпа. К тому же она любимая дочь Зевса, (родившаяся из его головы — оставлю эту информацию на волю вашей фантазии) покровительница мудрости и военных искусств, разумеется, она не могла — да просто не имела права — закрыть глаза и спустить на тормозах такое дерзкое кощунство.

Вот как раз в этом месте нашей истории и происходит логический диссонанс: наказание получает не насильник, а жертва. Афина не просто лишает бедняжку красоты, она превращает её в чудовище. В монстра. Вместо волос — гадюки и аспиды, вместо гладкой кожи — чешуя. Перепончатые крылья нетопыря за спиной. Клыки и когти, короче, весь набор. К тому же теперь от одного взгляда Горгоны любой мужчина, юноша или невинный мальчик в два счёта обращается в камень. Явный перебор: для отпугивания кавалеров, думаю, вполне хватило бы гадюк и чешуи.

Наказание, иезуитское по своей экстравагантности, оно не только жестокое, но и по-женски просчитанное: ах, все так восторгаются твоими волосами — вот тебе новая причёска! Белая кожа нежнее финикийского шёлка — как теперь, чешуйки не жмут? Сладострастные ухажёры ловили твой взгляд — ну-ка, дорогуша, взгляни на них теперь!

И не надо забывать, комплект кар исходит не от какого-то зловредного божества со скверным характером и дурной репутацией, вроде Гекаты, отвечающей за колдовство и чёрную магию, или злобной повелительницы штормов Кето. Нет, всё это придумала мудрая и рациональная Афина. То есть она однозначно считала саму жертву изнасилования виноватой в этом изнасиловании. Любопытно, не правда ли?





Часть вторая

Тигровый глаз




11




Ненавижу все свои детские клички. Даже Кармен. Не говоря уже про Ворону. Впрочем, не в восторге я и от моего настоящего имени. Особенно в уменьшительно-ласкательной интерпретации.

Того красивого мальчика в ковбойской шляпе на самом деле звали Сергей Лебядкин. Но об этом я узнала гораздо позже, от следователя, поскольку так — по имени — к нему никто из приятелей не обращался. Даже, когда говорили о нём за глаза, его звали Америкой.

«Вот это кличка!» — позавидовала я, когда услышала в первый раз, — «мне б такую». Но все, включая Америку, снова звали меня Кармен.

То чем они занимались, классифицировалось уголовным кодексом как мошенничество. Предварительный сговор группы лиц с целью присвоения имущества или денежных средств путём обмана либо злоупотребления доверием. Статья номер сто сорок семь, пункт второй. Наказывается лишением свободы на срок до шести лет с конфискацией имущества или без таковой или исправительными работами на срок до двух лет с конфискацией имущества или без таковой.

Как щепетилен язык уголовного кодекса, как элегантно сотканы формулировки: «злоупотребление доверием» или «сговор группы лиц» — тут же невольно представляешь бледных господ во всём чёрном. Сидят за круглым столом, на руках тугие лайковые перчатки, плотные шторы задёрнуты, свет предусмотрительно выключен. Овалы лиц похожи на лунные пятна, как на зимних пейзажах Куинджи. Происходит предварительный сговор с целью присвоения имущества и денежных средств.

На деле группа лиц выглядела не столь зловеще. Для начала мне нужен задник, фон из точно составленных компонентов — запах московского лета (тёплый асфальт, пыль и гарь, немного бензина, тополиная горечь), кусок городского пейзажа где-то в районе Бронных или закоулков за кинотеатром «Октябрь» на Калининском. Саундтрек — ровный гул машин с редкими воплями милицейских сирен.

Портрет группы лиц будет выполнен мной в динамичной манере. Не Рембрандт — помните групповой портрет господ в шляпах вокруг вскрытого трупа на столе — не так, а скорее в стиле Репинских живописных эскизов к «Заседанию Думы». Несколько точных мазков, пара ударов кистью — и вот вам Победоносцев. Блик на пенсне, пух бакенбардов и блеск аксельбантов, орлиный клюв — готово! Лучше, чем живой.

Начну с персонажей второстепенных, постепенно перейду к главным.

Вот Котя Людковский, милый и свежий мальчик, румяный как купидон, он похож на кудрявого Ленина с октябрятского значка. Живёт в коммуналке на Беговой, живёт с мамой, которая через пару лет повесится, когда узнает, что Котю зарезали в пересыльной тюрьме под Владимиром.

А вот Спектор. Я так никогда и не узнала фамилия это или кличка. Он из профессорской семьи, порода видна сразу — тонкие пальцы, узкие запястья, бледная шея, на виске голубая жилка. Спустя тысячу лет он позвонит мне из Австралии, кажется, из Мельбурна. Будет показывать фотографии дочерей, уже почти взрослых и тоже породистых. Мы проговорим час и ни разу не помянем ни то лето, ни тех людей. Под конец он признается, что я ему дико нравилась — тогда, в прошлом веке. Ещё он скажет, что у его жены рак и ей осталось месяца два-три.

Кумец и Ерохин — этих нужно описывать парой. Второй напоминает не совсем удачную копию первого: с лицом что-то не так и подбородок вялый, но в остальном — не отличить. И тряпки, и жесты, и смех; даже курят они одинаково — элегантно отставив надломленную кисть. Кстати, именно Кумец и Ерохин колотили Алика Купера в тот день у Планетария.

Миша Дункель — заносчивый и драчливый, из состоятельной еврейской семьи: мама директорствует в меховом ателье, папа ходит в белой рубашке даже дома. Живут в Кунцево, по стенам настоящие холсты в рамах — натюрморты и осенние пейзажи. Дача в Переделкино, почти в писательском посёлке. Дункель отсидит два года, после эмигрирует в Германию, где сколотит банду из поляков и поволжских немцев, которые будут грабить транзитные фуры на трассе Франкфурт-Познань. В перестрелке его ранят в грудь, но удачно — пуля пройдёт навылет, не задев жизненно важных органов. Впрочем, я всегда сомневалась в их наличии. Дункель будет хвастать шрамами, задрав рубашку прямо в ресторане — вот входное отверстие, а вот там, под лопаткой, выходное. Ещё он мне покажет двести тысяч долларов сотенными купюрами, металлический чемодан (совсем как в кино), будет стоять на стуле рядом с ним весь ужин.

Наконец, Америка. Белая ковбойская шляпа, пардон, стэтсон, — неотделимый компонент образа; так невозможно представить Сталина безусым или Черчилля без сигары. Его лицо, словно уловив стиль эпохи, удачно сочетало в себе черты Элвиса и Делона, причём, в профиль он больше походил на американца, а в анфас — на француза. Америка явно знал об этом сходстве и наверняка провёл перед зеркалом не один час, копируя презрительно вздёрнутую губу и голубоглазый прищур под изогнутой бровью.

Он мне нравился — чего скрывать, да, он мне нравился. Он просто не мог не нравится, если тебе семнадцать. К тому же на фоне наших унылых пейзажей, где преобладает палитра серо-милицейских оттенков и вариации на тему цвета хаки, он был подобен радужной бабочке, угодившей в чёрно-белое кино на заводскую тему. Есть существа, созданные для красоты, для любования — вроде павлина или вуалехвоста.

Глядя на Америку, и даже зная, что живёт он где-то на Ленинском, мне мерещились рыжие каньоны с лиловыми горами на горизонте, тугой топот копыт по выжженной прерии, искры костра, улетающие в ночное, бездонно бархатное небо. И постепенно моё воображение, одолжив недостающие компоненты из книжек и фильмов, достроило образ. Образ ни в коем случае не положительный (хоть тут у меня достало ума и куцего опыта), но невероятно притягательный. Обаятельный негодяй и остроумный мерзавец, такие искупают все грехи, когда гибнут в финале, спасая ребёнка или щенка. Лекало тут одно — падший ангел, мятежный демон. Сила, которая стремится к злу, но непроизвольно творит добро. И если уж начистоту, то качественный злодей всегда многогранней, интересней и притягательней положительного героя. Особенно, если этот герой из нашего пролетарского иконостаса: шахтёр, нарубивший сто норм, сталевар, выплавивший сто тонн, доярка, отдоившая сто коров.

Лидерство Америки казалось безусловным. Лишь раз или два в неделю, когда к Планетарию подруливала белая «двадцать четвёрка», ситуация менялась. Дежуривший мент Сомов кивал и благодушно козырял, когда машина заезжала под «кирпич», неспешно переваливала через бордюр и останавливалась на газоне. И то как Америка семенил за «двадцать четвёркой», приседая и вглядываясь в чернильные стёкла, и то, как все остальные тут же стихали и сбивались в стайку вокруг плевательницы под липой, наглядно демонстрировали, кто тут на самом деле хозяин.

Генрих был невысок, сухощав и спокоен. Он курил солдатский «кэмел» без фильтра и никогда не повышал голоса. Иногда он улыбался, но от этой улыбки хотелось удавиться. Не хочу уходить в банальности про волчий взгляд или звериные повадки, но если вам доводилось беседовать с настоящим рецидивистом, вы поймёте о чём идёт речь.

Генрих приезжал за деньгами, иногда он давал работу. Америка был вежлив до придворной учтивости — просто юный виконт, только что представленный монарху. Шёл чуть позади, слушал, внимательно наклонив голову, изредка кивал. Иногда что-то записывал на сигаретной пачке. Они прогуливались от Планетария до Садового и обратно. Потом Генрих уезжал.

Говорили, что он сидел несколько раз. Дункель рассказывал, рассказывал почти с вожделением, как давным-давно Генрих приехал на танцы в Болшево и местная шпана избила его. Он вернулся через неделю, нашёл обидчиков на танцплощадке. Предложил им выйти, чтобы не мешать отдыхающим. За забором, у гаражей, Генрих предложил хулиганам извиниться, сказал, что простит каждого, кто встанет на колени и попросит прощения. Разумеется, хулиганы рассмеялись ему в лицо — их было восемь против одного. Тогда Генрих распахнул плащ (а он был в плаще), под плащом был «калаш». Вскинув автомат, одной длинной очередью он высадил весь рожок.

— Двадцать семь пуль и восемь трупов.

Голос Дункеля под конец становился зловещим и низким. Я слышала эту кровавую историю раза четыре, действие из Болшева перемещалось то в Кратово, то в Подлипки. Дункель, скорее всего, сочинил всю эту абракадабру. Весьма вероятно, учитывая его фантастическую способность доводить людей до бешенства за минимальный отрезок времени, нечто подобное приключилось с ним самим. Где-нибудь на танцах в Переделкино. Разумеется, минус двадцать семь пуль и восемь трупов.





12





Квинтэссенция мошенничества — доверие. Вера. Таким образом, любая религиозная организация, равно как и любое правительство, а уж подавно, которое обещает построение небывалого, почти райского, общества, не более чем банальное мошенничество. Только в крупных масштабах. Впрочем, суть от размера не меняется.

Америка обожал трепаться. Если он начинал теоретизировать, то остановить его было непросто. Уверена, он бы выстроил шикарную карьеру в комсомоле, занимаясь пропагандой. Его голос — тенор — поначалу казался мне высоковат для столь брутального экстерьера, в кино такие типажи как правило обладают сиплыми баритонами. Но модуляции, паузы, словарный запас и эрудиция делали своё дело, речь текла будто песня, словно река, и постепенно ты сам уплывал с этим потоком, убаюканный и послушный.

Мошенничество — это искусство. И даже больше. Чем рискует актёр на сцене, а? — что его освищут. Всего-то! А художник? Картину не примет выставком. А писатель? Рукопись зарубит издательство. И всё! В нашем случае: цена — свобода! Статья рубль сорок семь, пункт второй, со всеми вытекающими последствиями. О последствиях узнай у Козлова и Лёки — три года «химии» каждому.

Понятия не имею, что такое «химия» и в глаза не видела ни Лёку, ни Козлова. Однако прерывать течение потока не хочется. Я слушаю дальше, но уже вполуха. Разглядываю свою руку с сигаретой — тонкие пальцы, красные ногти. Ленивым щелчком стряхиваю пепел в стальную пепельницу с логотипом «Интурист».

Мы сидим на втором этаже, в баре. В длинном зеркале отражаются пёстрые бутылки, моё лицо и его затылок, панорама сумрачных огней за окном, вывернутая наизнанку вывеска магазина на той стороне.

— Ик-ра-доп, — шёпотом читаю я.

Янтарный воздух кажется тягучим. Пахнет хорошим табаком и ещё чем-то удивительно вкусным. Официант плывёт к нам, на подносе два высоких стакана. Он почтителен, будто мы настоящие взрослые.

— Шампань-коблер для дамы… Для вас — джин-тоник.

— Спасибо, Дима, — Америка закидывает локоть на спинку кожаного кресла.

Диме больше лет, чем нам вместе. Он учтиво кланяется и уплывает в никуда, зажав блестящий поднос под мышкой. Сквозь стекло разглядываю лёд в стакане, сочную вишню на дне. Мелкие пузырики тянутся цепочкой к поверхности и исчезают. Жёлтые огни стекают по стенам, стены тоже текут, будто плавятся. Кресла и столы покачиваются в такт музыке. Сигаретный дым вьётся затейливыми кольцами. Люди, точно в лодках, они улыбаются, должно быть они счастливы. Вдруг всё вокруг замирает. Мир на мгновенье приходит в идеальное равновесие. Радостный покой наполняет и меня. Я люблю всех и готова простить каждого. Дотянувшись губами до соломинки, я втягиваю ледяную жидкость и делаю большой глоток. Это мой четвёртый шампань-коблер.

Америка тогда казался мне отвратительно красивым и совершенно трезвым. Мы разглядывали посетителей и он по одному виду угадывал из какой страны они приехали.

— Типичный бритиш, — говорил щурясь. — Из богатых, причём.

— Да ну, инженер какой-то. Или учитель черчения. Белая рубашка, часы «Победа».

— Ну ты, конда, Кармен! Это ж «Картье». Там в головку вставлен настоящий топаз.

— Топаз? В головку? — серьёзно спросила я и захохотала.

— Ну тебя… Эти котлы пять кусков зеленью тянут. А вон, у окна, видишь сидят двое? Ага, бородатый и другой, в джинсовом батнике. Эти — бундесы, сто пудов.

— А вон тот, за стойкой сидит в белом пиджаке? Вылитый француз.

— Француз? — Америка хмыкнул, — это Лёха Нос. Утюг.

— В смысле?

— Фирму бомбит. Фарца. А рядом, вон, рыжий мартын, в ботфортах, видишь?

Через один стул от фальшивого француза сидела экзотическая красотка с африканской копной медных кудряшек. Нерусский загар и красный рот, вольная мушкетёрская рубаха в рюшках, тугие кожаные лосины и лиловые сапоги до половины бедра. Казалось, если спуститься вниз, то выйдешь не на улицу Горького, а в Булонский лес.

— Мексиканка? — наугад спросила я.

Америка молчал и ухмылялся.

— Аргентинка? Итальянка?

— Итальянка, ага, — Америка вытащил соломинку и вылил остатки жидкости в рот. — Тоня-Крокодил, лоретка валютная.

— Фига себе… Просто шлюха?

— Шлюхи на Трёх банах, — он с хрустом разгрыз ледышки. — Но фирму утюжить — дикий гимор, они все под конторой ходят. На коротком поводке. Про Лёху и Крокодила я даже и не говорю. Там багаж до Норильска упакован.

Он закурил, бросил позолоченный «ронсон» на стол.

— И Дима, и Стасик, бармен который, — все под конторой. Все стучат. У всех свои шакалы, которым они отчёты строчат. И на тебя там целая телега, листик к листику, полное собрание сочинений. И жив ты лишь до той поры, пока шакал тобой доволен.

Он глубоко затянулся, выпустил дым, неожиданно весёлым голосом сказал:

— Кстати, про итальянцев. Вот тебе настоящие «аллюры».

Шумная группа человек в пять вошла в бар. Болтая, они расселись за столом, Дима проворно принёс ещё одно кресло.

— Испанцы, — невозмутимо возразила я, прислушиваясь к разговору. — Из Барселоны. Говорят, что тут гораздо лучше климат, но русские просрали экологию, от выхлопных газов дышать нечем. Завтра едут в Питер, надеются, что там воздух почище.

Америка вытянул лицо, одобрительно покачал головой.

— Спецшкола номер сто десять, — сказала я, гордо закуривая. — С углублённым преподаванием ряда предметов на испанском языке.

После первой затяжки, я поняла, что вряд ли успею добежать до туалета и меня вырвет прямо здесь и прямо сейчас.