Голоса из подвала
Часть 47 из 56 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Теперь да. Мои апелляции не были приняты во внимание. Адвокат и прокурор – лучшие друзья, а может, даже любовники. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит… Смешно было слушать весь этот бред. Какие-то свидетели, чьи-то родственники… Как они кричали, как они плакали, как они проклинали меня! А я сидел и улыбался, глядя на весь этот нелепый спектакль. Но, несмотря на молчание, именно я оставался главным действующим лицом на сцене.
Громыхнул засов. Лязгнули поочередно замки. Со скрипом приоткрылась дверь. В комнату заглянул молодой кареглазый надзиратель, со значением кивнул на часы. Петр сделал ему знак, что понял, и дверь закрылась.
– У нас мало времени, Савелий. Скоро вас поведут обратно в камеру.
– Тебе интересно, что я там буду делать? Буду ли я ласкать себя на койке, представляя, как вспарываю твое писательское брюшко?
Петр фыркнул.
– Нет, если честно, совсем неинтересно. Все равно ведь вы этого не сделаете. Вы не из таких. Более утонченная натура.
– Что тогда? Хочешь, оставлю маленькое послание твоим читателям?
Писатель задумался.
– Пожалуй, это мысль. – Он подвинул микрофон еще чуть ближе к решетке. – Надеюсь, вы сообщите им нечто… значительное.
– Никак иначе. – Существо в камере наклонилось к разделяющей их ограде. Свет лампы упал на бритый череп, отразился в блеклых маловыразительных глазах.
– Вам снились когда-нибудь кошмары? – вкрадчиво прошептал Савелий, обращаясь уже не к Петру. – Мне – да. Особенно часто в детстве. Как и всем, наверное. По крайней мере, когда я спрашивал у своих знакомых – Адамукайте, Максимова и прочих, они обычно отвечали утвердительно. Ну, пока им было, чем отвечать… Что до меня, то я начинал с малого: голуби, крысы, другие мелкие твари… Мне было любопытно заглянуть в их нутро. Потом кошки, щенки – обычное дело. Но с возрастом аппетиты росли, и я не смог вовремя остановиться. Но я не жалею, я ни о чем не жалею! Вместо этого я говорю вам, я спрашиваю: чем ВЫ отличаетесь от меня? На самом деле. Разве вам никогда не хотелось сделать то, что сделал я? И разве не останавливал вас страх? Этот липкий, неприятный, стесняющий вас страх? Мелочная боязнь потерять работу, друзей, семью, стать изгоем в обществе… Так чем же, в конечном счете, ВЫ лучше МЕНЯ? Я – свободен, даже сидя в камере. А вы все – рабы и грязь под ногтями. Даже умерев, я останусь тем, кто решал, жить вам или нет. Хозяином!
Безумец в клетке оскалил зубы как бешеный зверь. Крепко сжал прутья решетки и тряхнул их с такой силой, что Петр невольно отшатнулся. Савелий задрожал в припадке, тряхнул решетку еще раз, другой, а затем неожиданно сник. Хватка его ослабла, а затем и сам он медленно отошел, едва ли не отполз назад, чтобы вновь слиться с тенью.
– Все… – донесся усталый шепот. – Хорошая глава должна получиться.
– Это точно.
Петр медленно протянул руку и выключил запись на магнитофоне. Подобрал с пола кейс, начал неспешно складывать туда бумаги и принадлежности со стола.
Пока он собирался, дверь снова открылась, и в комнату зашли двое в форме. Со всеми предосторожностями открыли камеру, заставили осужденного встать на колени и сложить руки за спиной, сковали. Один мужчина пошел впереди, другой позади Савелия. У выхода кареглазый обернулся к Петру:
– Вы идете? Мне еще дверь закрывать.
Петр кивнул, извиняясь.
Выйдя, он проследовал за первым надзирателем, который вел сгорбившегося Савелия по слабо освещенному коридору от одной решетчатой перегородки к другой. Смертник тащился, вяло реагируя на приказания пошевеливаться, не оглядываясь по сторонам, словно на его плечах висел груз неимоверной тяжести. В одном из глухих поворотов, когда охранник приказал Савелию встать лицом к стене и тот подчинился, Петр догнал их, достал из кобуры под полой куртки пистолет и выстрелил в затылок «соавтору». Надзиратель отвернулся, дожидаясь напарника, а палач еще дважды нажал на курок. Чтобы наверняка.
Сейчас
Петр Сергеевич вытер ладонь салфеткой, снял подаренные сыном наушники и положил на стол перед монитором. Теперь можно и покурить.
Встал, выудил из-под занавески початую пачку «Явы» – пристрастился к этой гадости еще в девяностых. Внутри лежал коробок со спичками.
За окном вечерело. Жужжал комар. Петр Сергеевич пришлепнул гадину на подоконнике, чиркнул спичкой и при свете маленького огня увидел собственное отражение в пыльном стекле – Галине ход в его кабинет был заказан, так что окна здесь не мыли уже давно.
На него смотрел человек-тень с большими квадратными глазами-очками, в которых плясало адское пламя.
Сколько лет прошло с того дня, когда отменили смертную казнь? Точно уже и не скажешь. Память старика, а он осознавал свои годы, слаба, выборочна. Савушка и другие «соавторы» давным-давно сгнили в своих безымянных могилах, оставив в память о себе лишь несколько аудиозаписей.
И еще книги, конечно. Их книги, пусть все они наполнены ложью и недомолвками, даже лучшие из них, что разошлись когда-то миллионными тиражами. Читатель не ведал, как добывается материал. Читатель не знал, кем работает человек с фотокарточки в углу обложки. Обманывать публику было так же весело, как и играть с «соавторами». Савушка, бедный Савушка! Ты мнил себя Жнецом, а Жнец сидел напротив. Ты думал, что играешь со мной, а все было в точности до наоборот.
В молодости осознание этого доставляло Петру известное удовлетворение. Ведь всякий раз, когда он брал в руку перо (карандаш, ручку – не важно), когда описывал на бумаге свои беседы с людьми из камеры смертников, – воспоминания вставали перед ним живой и яркой картиной. Сейчас, после многих лет без работы, эти картины поблекли и стерлись из памяти.
Но зато, спасибо Витьку, с ним оставались голоса… Даже теперь, спустя столько лет, голоса действовали безотказно.
Живые мертвецы говорили с ним в наушниках – визжали, ревели, стенали. Бахвалились, угрожали, смеялись, плакали. Кричали, шептали, мечтали. Доверяли ему самые сокровенные мысли, самые безумные идеи, дарили свои последние мгновения. Рассказывали о ночных кошмарах…
И Петр Сергеевич наслаждался. Всякий раз, когда накатывало волной, водопадом обрушивалось Великое Понимание: Он – лучший.
В дверь требовательно постучали.
– Дед, ну ты что, уснул, что ли? Обещал ведь на речку за карасями сводить!
– Сейчас, внучка, сейчас.
Петр Сергеевич улыбнулся своему отражению и затушил сигарету.
Он могущественнее их всех, он над богом и миром. Он отнимал жизни и рассказывал о своих жертвах, не таясь и не страшась ничего и никого. Он сделал бизнес на крови, обеспечив себя и семью.
Он – лучшая Парка.
Потому что всему свое время, а главное – каждому свое место.
И старик совсем не боялся смерти. Того мгновения, когда Жнец Жнецов коснется его невидимой рукой.
Петр был готов пожать эту руку.
Девочки спускаются в подвал
Она пришла в себя раньше, чем ожидал Алексей. Подняла голову, задышала носом. Закашлялась сквозь кляп, которым был заткнут рот. Оглянулась ошалело по сторонам. Заметила его.
Он поставил вторую канистру на мокрый дощатый пол, скрестил руки на груди и улыбнулся Фросе:
– Какая ты сильная. Я бы на твоем месте еще часа три дрых. Столько таблеток за один раз…
Не сразу, но в ее глазах начал теплиться огонек понимания. И почти сразу вспыхнул пламенем ужаса и гнева. Фрося яростно рванулась, деревянный стул под ней протестующе затрещал.
– Не шуми, пожалуйста, – попросил Алексей. – Слушай…
Она замерла. Роды и не самое правильное питание сказались – потяжелела. С него семь потов сошло, пока тащил бесчувственное тело сюда, вниз. Сейчас, когда к Фросе вернулась воля, под слоем жира на предплечьях взбугрились напряженные мышцы, что делало ее даже красивой. Алексей невольно залюбовался. В памяти всплыла прошлая ночь и предыдущие, когда они трахались наверху, в спальне, как сумасшедшие, и ее широкие сильные бедра сжимали его узкий таз.
– Слушай, – повторил он и, прикрыв глаза, прислушался сам.
– Они говорят. Слышишь? – спросил позже, посмотрев на пленницу с надеждой.
Та в ответ что-то нечленораздельно промычала сквозь кляп и замотала головой.
– Нет? Ну ничего, ничего… Не переживай, – наклонившись к стулу, Алексей провел ладонями по лицу Фроси, стирая прохладную влагу со лба и щек. – Я все объясню. Я ведь должен ей объяснить?..
Вопрос повис в тишине подвала, заставляя связанную женщину дрожать от страха и таращиться выпученными от ужаса глазами на стоявшего перед ней безумца. Тот, чуть отвернув голову, внимательно вглядывался в темноту за ее спиной, будто кто-то и правда ему сейчас отвечал оттуда.
Фрося затаила дыхание и тоже прислушалась.
И услышала.
Алексей тихонько, вполголоса, засмеялся.
– Мне никто не верил, никогда не верил, понимаешь?.. Всю свою жизнь я сталкиваюсь с этим. Бабушка могла бы подтвердить, что я говорю правду, но бабушка умерла. Доктор заставила пить таблетки и почти убедила меня в том, что эти голоса я сам себе придумал. Почти убедила…
Фрося завыла сквозь кляп, задергалась всем телом на стуле, под аккомпанемент трещащего дерева. Алексей нежно, но крепко сжал ее плечи, удерживая на месте.
– Я знаю, знаю, что ты их не слышишь! – горячо прошептал он на ухо Фросе. – Так и должно быть. Они объяснили! Все дело в том, что услышать их можно лишь в детстве. И тогда если услышишь, то уже никогда не забудешь, они останутся с тобой навечно. Их можно заглушить при помощи таблеток, но лишь временно, понимаешь?
Она попыталась ударить его, боднув головой, но Алексей легко увернулся. Позади, в темноте, раздавался детский плач – единственное, что Фрося сейчас на самом деле слышала.
– Я так устал… Все эти годы, представь, я ведь и сам не знал, есть они или нет. Думал, что Березовая-шестнадцать права, что я просто псих, шизофреник, шизоид долбанутый. Как и моя бабушка, как и моя мать. Дурная наследственность!
Еще раз погладив ее по щеке, он поднялся в полный рост. Заговорил громче, уверенней, его голос возвысился и зазвучал в пустоте подвала, как глас священника под сводом храма:
– Мне надо было проверить! Надо было узнать правду! Поэтому я взял твою дочь – чтобы она услышала их!
А потом тон его резко снизился почти до шепота:
– А если не услышит… Что ж, тогда мы все будем тлеть тут, во мраке.
Фрося перестала биться в путах. Алексей вышел из поля ее зрения, скрылся за спиной – там, где плакала Лиза. А еще она почувствовала, что веревка на запястьях немного ослабла. Фросе не хватало кислорода, в груди у нее словно развели костер, пламя которого обжигало легкие и гортань, голова кружилась, а сумрак перед глазами полнился тенями. Ее тошнило из-за тряпки во рту, ноги и руки затекли, мышцы покалывало изнутри, и все ее тело вопило от боли и страха. Но она все-таки заставила себя расслабиться – настолько, насколько это было возможно, слыша хныканье дочери и смешки психопата сзади.
– Тише, девочка, тише… Просто прислушайся… Тебе ведь нравятся сказки? О, у них так много замечательных сказок для нас с тобой!
Фрося сжала руки в кулак, затем снова расслабилась. И опять сжала. Веревки слабели.
– Слышишь? Ты слышишь их, девочка?..
Если он заметит ее возню – все кончено. Фрося старалась об этом не думать, сосредоточившись на веревках и собственном теле. Потянула правую руку, обдирая кожу на запястье. Кажется, получается!..
Дочь тоненько закричала, и это подействовало на Фросю, как спусковой крючок действует на пулю. Большой палец с хрустом вывернулся, когда она рывком высвободила руку. От резкого движения ее повело вместе со стулом, и Фрося упала, завалившись на бок. Ударилась виском о дощатый пол и, кажется, на секунду потеряла сознание, потому как все вокруг потемнело, а в ушах зашумело-загудело.
И в этом гуле ей почудились голоса.
Громыхнул засов. Лязгнули поочередно замки. Со скрипом приоткрылась дверь. В комнату заглянул молодой кареглазый надзиратель, со значением кивнул на часы. Петр сделал ему знак, что понял, и дверь закрылась.
– У нас мало времени, Савелий. Скоро вас поведут обратно в камеру.
– Тебе интересно, что я там буду делать? Буду ли я ласкать себя на койке, представляя, как вспарываю твое писательское брюшко?
Петр фыркнул.
– Нет, если честно, совсем неинтересно. Все равно ведь вы этого не сделаете. Вы не из таких. Более утонченная натура.
– Что тогда? Хочешь, оставлю маленькое послание твоим читателям?
Писатель задумался.
– Пожалуй, это мысль. – Он подвинул микрофон еще чуть ближе к решетке. – Надеюсь, вы сообщите им нечто… значительное.
– Никак иначе. – Существо в камере наклонилось к разделяющей их ограде. Свет лампы упал на бритый череп, отразился в блеклых маловыразительных глазах.
– Вам снились когда-нибудь кошмары? – вкрадчиво прошептал Савелий, обращаясь уже не к Петру. – Мне – да. Особенно часто в детстве. Как и всем, наверное. По крайней мере, когда я спрашивал у своих знакомых – Адамукайте, Максимова и прочих, они обычно отвечали утвердительно. Ну, пока им было, чем отвечать… Что до меня, то я начинал с малого: голуби, крысы, другие мелкие твари… Мне было любопытно заглянуть в их нутро. Потом кошки, щенки – обычное дело. Но с возрастом аппетиты росли, и я не смог вовремя остановиться. Но я не жалею, я ни о чем не жалею! Вместо этого я говорю вам, я спрашиваю: чем ВЫ отличаетесь от меня? На самом деле. Разве вам никогда не хотелось сделать то, что сделал я? И разве не останавливал вас страх? Этот липкий, неприятный, стесняющий вас страх? Мелочная боязнь потерять работу, друзей, семью, стать изгоем в обществе… Так чем же, в конечном счете, ВЫ лучше МЕНЯ? Я – свободен, даже сидя в камере. А вы все – рабы и грязь под ногтями. Даже умерев, я останусь тем, кто решал, жить вам или нет. Хозяином!
Безумец в клетке оскалил зубы как бешеный зверь. Крепко сжал прутья решетки и тряхнул их с такой силой, что Петр невольно отшатнулся. Савелий задрожал в припадке, тряхнул решетку еще раз, другой, а затем неожиданно сник. Хватка его ослабла, а затем и сам он медленно отошел, едва ли не отполз назад, чтобы вновь слиться с тенью.
– Все… – донесся усталый шепот. – Хорошая глава должна получиться.
– Это точно.
Петр медленно протянул руку и выключил запись на магнитофоне. Подобрал с пола кейс, начал неспешно складывать туда бумаги и принадлежности со стола.
Пока он собирался, дверь снова открылась, и в комнату зашли двое в форме. Со всеми предосторожностями открыли камеру, заставили осужденного встать на колени и сложить руки за спиной, сковали. Один мужчина пошел впереди, другой позади Савелия. У выхода кареглазый обернулся к Петру:
– Вы идете? Мне еще дверь закрывать.
Петр кивнул, извиняясь.
Выйдя, он проследовал за первым надзирателем, который вел сгорбившегося Савелия по слабо освещенному коридору от одной решетчатой перегородки к другой. Смертник тащился, вяло реагируя на приказания пошевеливаться, не оглядываясь по сторонам, словно на его плечах висел груз неимоверной тяжести. В одном из глухих поворотов, когда охранник приказал Савелию встать лицом к стене и тот подчинился, Петр догнал их, достал из кобуры под полой куртки пистолет и выстрелил в затылок «соавтору». Надзиратель отвернулся, дожидаясь напарника, а палач еще дважды нажал на курок. Чтобы наверняка.
Сейчас
Петр Сергеевич вытер ладонь салфеткой, снял подаренные сыном наушники и положил на стол перед монитором. Теперь можно и покурить.
Встал, выудил из-под занавески початую пачку «Явы» – пристрастился к этой гадости еще в девяностых. Внутри лежал коробок со спичками.
За окном вечерело. Жужжал комар. Петр Сергеевич пришлепнул гадину на подоконнике, чиркнул спичкой и при свете маленького огня увидел собственное отражение в пыльном стекле – Галине ход в его кабинет был заказан, так что окна здесь не мыли уже давно.
На него смотрел человек-тень с большими квадратными глазами-очками, в которых плясало адское пламя.
Сколько лет прошло с того дня, когда отменили смертную казнь? Точно уже и не скажешь. Память старика, а он осознавал свои годы, слаба, выборочна. Савушка и другие «соавторы» давным-давно сгнили в своих безымянных могилах, оставив в память о себе лишь несколько аудиозаписей.
И еще книги, конечно. Их книги, пусть все они наполнены ложью и недомолвками, даже лучшие из них, что разошлись когда-то миллионными тиражами. Читатель не ведал, как добывается материал. Читатель не знал, кем работает человек с фотокарточки в углу обложки. Обманывать публику было так же весело, как и играть с «соавторами». Савушка, бедный Савушка! Ты мнил себя Жнецом, а Жнец сидел напротив. Ты думал, что играешь со мной, а все было в точности до наоборот.
В молодости осознание этого доставляло Петру известное удовлетворение. Ведь всякий раз, когда он брал в руку перо (карандаш, ручку – не важно), когда описывал на бумаге свои беседы с людьми из камеры смертников, – воспоминания вставали перед ним живой и яркой картиной. Сейчас, после многих лет без работы, эти картины поблекли и стерлись из памяти.
Но зато, спасибо Витьку, с ним оставались голоса… Даже теперь, спустя столько лет, голоса действовали безотказно.
Живые мертвецы говорили с ним в наушниках – визжали, ревели, стенали. Бахвалились, угрожали, смеялись, плакали. Кричали, шептали, мечтали. Доверяли ему самые сокровенные мысли, самые безумные идеи, дарили свои последние мгновения. Рассказывали о ночных кошмарах…
И Петр Сергеевич наслаждался. Всякий раз, когда накатывало волной, водопадом обрушивалось Великое Понимание: Он – лучший.
В дверь требовательно постучали.
– Дед, ну ты что, уснул, что ли? Обещал ведь на речку за карасями сводить!
– Сейчас, внучка, сейчас.
Петр Сергеевич улыбнулся своему отражению и затушил сигарету.
Он могущественнее их всех, он над богом и миром. Он отнимал жизни и рассказывал о своих жертвах, не таясь и не страшась ничего и никого. Он сделал бизнес на крови, обеспечив себя и семью.
Он – лучшая Парка.
Потому что всему свое время, а главное – каждому свое место.
И старик совсем не боялся смерти. Того мгновения, когда Жнец Жнецов коснется его невидимой рукой.
Петр был готов пожать эту руку.
Девочки спускаются в подвал
Она пришла в себя раньше, чем ожидал Алексей. Подняла голову, задышала носом. Закашлялась сквозь кляп, которым был заткнут рот. Оглянулась ошалело по сторонам. Заметила его.
Он поставил вторую канистру на мокрый дощатый пол, скрестил руки на груди и улыбнулся Фросе:
– Какая ты сильная. Я бы на твоем месте еще часа три дрых. Столько таблеток за один раз…
Не сразу, но в ее глазах начал теплиться огонек понимания. И почти сразу вспыхнул пламенем ужаса и гнева. Фрося яростно рванулась, деревянный стул под ней протестующе затрещал.
– Не шуми, пожалуйста, – попросил Алексей. – Слушай…
Она замерла. Роды и не самое правильное питание сказались – потяжелела. С него семь потов сошло, пока тащил бесчувственное тело сюда, вниз. Сейчас, когда к Фросе вернулась воля, под слоем жира на предплечьях взбугрились напряженные мышцы, что делало ее даже красивой. Алексей невольно залюбовался. В памяти всплыла прошлая ночь и предыдущие, когда они трахались наверху, в спальне, как сумасшедшие, и ее широкие сильные бедра сжимали его узкий таз.
– Слушай, – повторил он и, прикрыв глаза, прислушался сам.
– Они говорят. Слышишь? – спросил позже, посмотрев на пленницу с надеждой.
Та в ответ что-то нечленораздельно промычала сквозь кляп и замотала головой.
– Нет? Ну ничего, ничего… Не переживай, – наклонившись к стулу, Алексей провел ладонями по лицу Фроси, стирая прохладную влагу со лба и щек. – Я все объясню. Я ведь должен ей объяснить?..
Вопрос повис в тишине подвала, заставляя связанную женщину дрожать от страха и таращиться выпученными от ужаса глазами на стоявшего перед ней безумца. Тот, чуть отвернув голову, внимательно вглядывался в темноту за ее спиной, будто кто-то и правда ему сейчас отвечал оттуда.
Фрося затаила дыхание и тоже прислушалась.
И услышала.
Алексей тихонько, вполголоса, засмеялся.
– Мне никто не верил, никогда не верил, понимаешь?.. Всю свою жизнь я сталкиваюсь с этим. Бабушка могла бы подтвердить, что я говорю правду, но бабушка умерла. Доктор заставила пить таблетки и почти убедила меня в том, что эти голоса я сам себе придумал. Почти убедила…
Фрося завыла сквозь кляп, задергалась всем телом на стуле, под аккомпанемент трещащего дерева. Алексей нежно, но крепко сжал ее плечи, удерживая на месте.
– Я знаю, знаю, что ты их не слышишь! – горячо прошептал он на ухо Фросе. – Так и должно быть. Они объяснили! Все дело в том, что услышать их можно лишь в детстве. И тогда если услышишь, то уже никогда не забудешь, они останутся с тобой навечно. Их можно заглушить при помощи таблеток, но лишь временно, понимаешь?
Она попыталась ударить его, боднув головой, но Алексей легко увернулся. Позади, в темноте, раздавался детский плач – единственное, что Фрося сейчас на самом деле слышала.
– Я так устал… Все эти годы, представь, я ведь и сам не знал, есть они или нет. Думал, что Березовая-шестнадцать права, что я просто псих, шизофреник, шизоид долбанутый. Как и моя бабушка, как и моя мать. Дурная наследственность!
Еще раз погладив ее по щеке, он поднялся в полный рост. Заговорил громче, уверенней, его голос возвысился и зазвучал в пустоте подвала, как глас священника под сводом храма:
– Мне надо было проверить! Надо было узнать правду! Поэтому я взял твою дочь – чтобы она услышала их!
А потом тон его резко снизился почти до шепота:
– А если не услышит… Что ж, тогда мы все будем тлеть тут, во мраке.
Фрося перестала биться в путах. Алексей вышел из поля ее зрения, скрылся за спиной – там, где плакала Лиза. А еще она почувствовала, что веревка на запястьях немного ослабла. Фросе не хватало кислорода, в груди у нее словно развели костер, пламя которого обжигало легкие и гортань, голова кружилась, а сумрак перед глазами полнился тенями. Ее тошнило из-за тряпки во рту, ноги и руки затекли, мышцы покалывало изнутри, и все ее тело вопило от боли и страха. Но она все-таки заставила себя расслабиться – настолько, насколько это было возможно, слыша хныканье дочери и смешки психопата сзади.
– Тише, девочка, тише… Просто прислушайся… Тебе ведь нравятся сказки? О, у них так много замечательных сказок для нас с тобой!
Фрося сжала руки в кулак, затем снова расслабилась. И опять сжала. Веревки слабели.
– Слышишь? Ты слышишь их, девочка?..
Если он заметит ее возню – все кончено. Фрося старалась об этом не думать, сосредоточившись на веревках и собственном теле. Потянула правую руку, обдирая кожу на запястье. Кажется, получается!..
Дочь тоненько закричала, и это подействовало на Фросю, как спусковой крючок действует на пулю. Большой палец с хрустом вывернулся, когда она рывком высвободила руку. От резкого движения ее повело вместе со стулом, и Фрося упала, завалившись на бок. Ударилась виском о дощатый пол и, кажется, на секунду потеряла сознание, потому как все вокруг потемнело, а в ушах зашумело-загудело.
И в этом гуле ей почудились голоса.