Голоса из подвала

– Все запуталось из-за таблеток…

– Плохо, плохо, плохо…

– Превратилось в обрывки рецептов…

– Хорошо, что есть сны…

– Спи, спи, спи…

– И ты все еще слышишь истории…





Обрывки




Юки просыпается ночью, вырванная из беспокойного сна глухим протяжным стоном:

– Ю-у-ля-я… Ю-у-ля-я, помоги!..

Быстрый взгляд поверх покрывала на заплутавший в проводах от зарядки и наушников телефон.

Полтретьего, Киселева, поздравляю. Тебе удалось поспать два часа, целых два часа! А еще через два с половиной – пора валить из дома.

Работать, пока бабушка спит.

– Скорее! – вопит старуха.

Злой, требовательный вой вдруг срывается в хныкающий плач, от звуков которого Юки начинает дрожать. Ее трясет, мобильник скользит из рук обратно, в путаницу проводков. Сознание Юки тоже скользит по вязкой жиже между сном и явью.

Ведь она помнит, прекрасно помнит, в голове мелькают яркие живые картинки, будто листки с ее первыми детскими комиксами из альбома, что бабушка подарила на десятый день варенья, то есть целую вечность назад.

– Юлька, зараза! Да где ж тебя носит?! Тварина, шаболда, дырка вонючая!

…помнит, какая бабуля раньше была, до падения и перелома, до больницы и психиатра, до галоперидола лошадиными дозами в таблетках и ампулах.

– Ю-у-ля-я-я…

– Сейчас!

Главное, самой не свихнуться.

Ее смывает по влажной простыне, тьма кружит, спертый воздух душит, липкая от пота кожа на руках и шее чешется. В квартире у бабушки жара, но паркет дышит ночным холодом, леденит ступни до онемения. Холод пробирается сквозь тонкие девчачьи носочки, покрывает щиколотки колючими мурашками.

В темноте – некогда шарить по полу в поисках тапок – Юки спешит к дверям. Стекло подкрашено с одного края желтым – это снаружи, из ванной. Тусклый свет тянет щупальца, ползет могильными червями по мутной мозаике. Нога задевает валяющийся подле кровати рюкзак. Нутро рюкзака отвечает сухим, как дряхлая старушечья кожа, шорохом. Юки, споткнувшись, чуть не падает.

Главное, самой не сломаться.

Желтая полоса на порченом линолеуме указывает путь к ванной. Свежие коричневые ляпы. От резкой вони мутит больше, чем с недосыпа.

– Ю-у-ля-я-я…

– Иду я, иду!

Шатающейся походкой Юки бредет к ванной. Огибает лужицы экскрементов, цепочкой наметившие дорожку от бабулиной спальни через весь коридор.

Старуха раскорячилась на унитазе, жалкая и уродливая. Ночная рубаха задрана до пояса, дряблые ляжки расхлястаны, перепачканный рваный памперс сполз на колено. Одна рука уцепилась за край ванной, сереют широкие полоски грязи под отросшими ногтями. Другая рука ощупывает в поисках опоры полотенцесушитель: ладонь хаотично ползает по трубе, как огромный слепой паук. Лицо бабули перекошено, с губы свисает нитка белой, влажно поблескивающей слюны.

Выпученные от напряжения глаза, блеклые, затянутые катарактой, словно водой залитые, с трудом фокусируются на дверном проеме.

– Вот ты где, тварь неблагодарная? Помоги, не могу подняться!

Юки не отвечает на брань. Привыкла пропускать оскорбления, пусть каждое и ранит, впивается острой занозой в сердце. Но еще больнее, когда ругательства сменяются ласковыми словами и мольбой.

– Ну давай же, Юлечка, миленькая… – хнычет бабуля, и по дрожащим щекам катятся крупные, кристальной чистоты слезы.

Юки тоже готова заплакать. Но – нельзя. Главное, самой не пасть духом.

– Минутку посиди, ба, – просит она. – Я только приберусь.


Ныряет в желтый муторный свет ванной комнаты. В тени под раковиной гофр в паутине, под ним пластиковое ведро и половая тряпка. Юки наскоро протирает заляпанный кафель. Включает воду, набирает ведро, окунает полотенце. Помогает бабуле встать с унитаза, переступить через упавший памперс. Обтирает бледные, словно выцветшие от времени, бедра, дистрофичные икры, стянутые сеткой варикоза стопы.

Памперс источает вонь совсем рядом. Юки старается дышать ртом.

– Зачем же ты в туалет-то пошла, ба? Ночью вставать нельзя, вдруг опять упадешь…

– Совсем старая стала, – хнычет бабуля, хватая грязными суетливыми пальцами за плечо, шею, касаясь щеки.

– Ничего не старая, – говорит Юки, отпихивая испорченный памперс к стене, в угол, чтобы потом забрать и выкинуть. – Забывчивая просто.

– Кто, я? – старуха смеется. Ее смех похож на звук рвущейся бумаги. – Нет, я все помню! Даже войну помню, немца. И как суп из крапивы мама варила нам с сестрами…

Юки отводит бабушку в спальню. Меняет простыни. Разрывает новую упаковку бесплатных памперсов, спасибо соцподдержке хоть за это, помогает надеть. Укатывает старуху на бок, набрасывает одеяло.

– Юля?.. – Взгляд бабули растекается по сторонам. Учащенное дыхание выравнивается, становится спокойным.

– Я тут, ба.

– Юль, а зачем та женщина приходила?

– Какая женщина, ба?

– Да ты знаешь! Оксанка, сестра моя двоюродная.

Юки вздрагивает. Она помнит, что бабушкина сестра умерла лет двадцать назад, еще до ее рождения, – родители говорили.

– Стоит вон там, – кивает старуха на окно, за которым чернеет глубокая ночь. – Улыбается. Зачем она улыбается? Машет, зовет куда-то…

В груди у Юки холодеет. Неужели это оно, то самое? Неужели вот так все и происходит?

– Ты поспи лучше, ба, – шепчет Юки, не зная, проснется ли бабушка утром.





* * *


Сама Юки пробуждается в очередной раз, когда выделенную ей маленькую комнату уже переполняет предрассветная серость. Ясно видит каждую трещинку в известке на потолке. А не должна – привыкла вставать затемно.

В панике вскакивает, хватает телефон – точно, проспала! Целых полчаса проспала! Подъем, Киселева, бегом, бегом!

У нее все расписано – есть время для работы, по утрам: лишние пять-шесть тысяч в месяц. Бывает немножко времени после обеда, когда бабушка дремлет, чтобы рисовать в альбом или читать фэнтези. Вечером минут двадцать – позвонить, поболтать, как дела, все в порядке, только ни в коем случае не жаловаться, маме после инсульта лишние волнения ни к чему. Все остальное время – уборка, готовка, мытье полов, спину ломит, обтирание бабули, кормление, совок-веник, собрать крошки, каждый день, каждый божий день одно и то же. Опаздывать никуда нельзя, опаздывать просто некогда.

Поэтому Юки в спешке натягивает спортивный костюм, сует ноги в кроссы, набрасывает капюшон. Скомканный вонючий памперс – в шуршащий пакет, к прочему мусору. Ключи – в руку, не забыть оба замка, а то однажды бабушка чуть было не убежала, спасибо соседям, что задержали у детской площадки… Выпить кофе, как же хочется кофе, дешевого растворимого кофе! Но некогда, некогда, некогда.

Бумага рвется.

Юки знаком этот звук, как никакой другой. Только доноситься он должен откуда угодно, но только не из бабулиной спальни.

– Ба?..

Ее кровать пуста. Юки бросает взгляд на окно: Стоит вон там, улыбается, зачем она улыбается?.. – серое утро наползает туманом.

В углу старуха скребет ногтями облезлые обои. В образовавшейся проплешине виден бетон, клочки бумаги усеивают пол и обвитые набухшими голубыми венами ноги.

– Ба, что ты делаешь?

Старуха, склонив голову, косится в сторону Юки. Хитро прищуренные глазки блестят, как у озорной девчонки. Старуха хихикает и, подцепив ногтем, отрывает полоску обоев с сухим протяжным звуком.

– Они там, – говорит старуха. – Оксанка и остальные, все там. Прячутся под бумагой. Я догадалась!





* * *


Вколов бабуле дозу нейролептика, Юки наконец убегает из дома. Восемь ступеней вниз, скрипучая дверь, привет бородатому дворнику. Свежо, прохладно. Вонючий пакет – в ржавый короб, клипсы – в уши, шапочку натянуть – и дальше, «под звуки му», с рюкзачком за плечами. Мимо детского сада, Дома культуры и школы номер двадцать пять, по давно заученному маршруту.

В рюкзаке флакон «Момента», кисточка и пачка объявлений для расклейки. В кармане курточки телефон, он же плеер, он же фотоаппарат. Юки выбилась из графика, у нее – меньше полутора часов на все про все. Хорошо, если что-то со вчерашнего утра осталось нетронутым, но надежды мало. Юки спешит, чтобы всюду успеть, перебегает с одной точки на другую. Отдыхает в перерывах между пробежками, наклеивая одно объявление поверх другого.