Голоса из подвала
Часть 17 из 56 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
* * *
– Падаль, – сказал Владдух. – Тухлятина. Мертвечина. Чем гнилее, тем слаще, сечешь? Могилку отрыть, зверушку дохлую подобрать. А кровь живых – ни-ни, мы с нее блюем. С живыми вообще дел лучше не иметь.
Дима медленно поднялся на ноги. Повернулся. Он должен уйти. Прочь от этой мерзости. Прочь от безумного старого упыря.
– Но куда же ты? – удивился Владдух, ловко выпрыгивая из ямы. – Ты свою часть договора исполнил, теперь моя очередь.
– Я передумал, – срывающимся голосом произнес мальчик, хватаясь за ограду, – Мне надо домой.
– А вот и нет. Я тут размышлял… ты прав, пацан. Мы с тобой команда. Ты будешь копать, я кушать, ты доедать. Из города в город, от кладбища к кладбищу. Надолго нигде не задержишься. Вдвоем оно сподручнее. Веселее.
Дима рванулся, прыгнул через ограду, приземлился на тропинку, ведущую к воротам, к свободе.
Владдух прыгнул сверху, накрыл его собой.
И укусил.
* * *
Могилу несчастной Валерии Лавровой они засыпали наспех: небо уже серело, предвещая обжигающий рассвет.
Дима чувствовал себя разбитым, опустошенным и… голодным. Ему было о чем подумать, например о своем будущем, но все его мысли рано или поздно соскальзывали к одной вещи, лежащей в мешке Владдуха. Это была серая и скользкая, похожая на медузу, фигня со сморщенным соском.
Еда.
Когда пришло время, Дима молча поплелся за стариком, разглядывая по дороге свои следы. Они шли вперед. Отпечатки ног вели назад, к кладбищу.
Эта штука их всегда выдавала.
«Хотя бы в одном Стокер оказался прав, – сонно подумал Дима, – мы действительно бессмертны».
– Забавная история, поучительная. Правда, мальчик?..
– Правда, правда, правда…
– Как говорится, не все вампиры одинаково полезны…
– Не все вампиры одинаково вампиры…
– И не все мечты сбываются…
– Не так, как хотелось…
– Хотелось, хотелось…
– Никто не забирает мальчика…
– Мама и папа забыли о нем…
– И мальчик расстроен…
– Расстроен, расстроен…
– Мальчику грустно…
– Но мы знаем так много грустных историй…
– Много-много, очень много…
– Про то, что все меняется…
– Послушай, послушай, послушай…
Весна
До того как мы стали им, Женя Федотов думал, что звезды сияют.
Даже не думал. Просто привык так считать, потому что никогда не всматривался в ночной небосвод особо внимательно, не изучал. В фильмах и сериалах то и дело болтали про сияние звезд, в книжках всяких писаки с поэтами о том же строчили – чего тут думать, сияют и все.
Точно так же, не задумываясь, Женя однажды взял и написал о сияющих, как звезды, глазах, Вике из параллельного. В личке «ВКонтакте» написал, где ж еще, со смайликами и смешным стикером из бесплатного набора.
Ему и правда казалось, что он любит Вику и что звезды сияют.
Настоящую любовь Женя познал, когда вдохнул нас. В него вошел космос. С падающей звездой мы просыпались в облака и уже оттуда пролились мягким росистым дождем на землю. На зеленое покрывало сосен, на шапки берез и вуали ив, в траву и цветы, растущие у погоста на западной окраине. Сначала мы стали пыльцой на ромашках, а затем, когда Женя, проходя мимо, сорвал их для своей Вики и зачем-то понюхал собранный букет, мы вошли в него и стали им.
Для всех остальных – родителей, друзей и той же Вики из параллельного – Женя в тот момент умер. Мы убили его, потому что…
Ну, мы всегда убиваем тех, кого любим.
Другим пока не понять, но Женя уже понимает, что смерть не страшна, что это лишь переход из одной формы в другую. Прекрасное перерождение, начало новой жизни, в которой будет все: истинное сияние, тысячи лет накопленной в космической пустоте любви и поиска новых сосудов, куда эту любовь можно излить. Убивать – все равно что опылять цветы или заниматься сексом (чего Жене, увы, уже не ощутить в полной мере, поэтому мы пользуемся лишь его фантазиями на сей счет). Убийство – как признание. Как холодный звездный свет, пронзающий пространство и время (и Женя ощущает все это прямо сейчас, пока мы наполняем его едва тлеющий разум собой).
Теперь, когда мы стали Женей Федотовым, ему не нужно таращиться ночами на небо, чтобы видеть. Не нужно даже открывать зашитые хирургической нитью веки – звездный свет пронизывает кожу подобно тонкой игле. С той же легкостью, с какой проникает сквозь крышку гроба и атлас обивки, через серые тучи и атмосферные слои.
Мы смотрим на звезды вместе с Женей. Звезды похожи на нас – такие же микроскопические, такие же бесконечно огромные. Мы – дети звезд. Мы – цветы на могилах.
Мы – звезды, мы – Женя. Мы – слезы. Мы – дождь.
Нас так много!
Мы-Женя видим под звездами прямоугольник неба в обрамлении глинистой почвы – на фоне этой картины мелькают скорбные лица, края траурных черных зонтов. Парочка припухших – и отнюдь не от слез – физиономий: могильщики травят скользкие веревки. У одного из них, небритого мужика с больной печенью (нам с Женей не нужны ноздри, чтобы слышать запах его болезни), синяк под глазом. У другого рак легких на ранней стадии, о чем он еще не догадывается. Но, когда мы придем к нему – а мы придем, – он излечится. И его приятель забудет о тошноте и болях в боку – мы похороним всю боль этого мира в безбрежном океане нашей любви, как хоронили в тысячах миров и сотнях галактик прежде.
Ну а пока эти двое деловито хоронят нас. Женю Федотова хоронят, не ведая о том, что он сейчас живее, чем когда-либо. Не замечая, как мы с Женей наблюдаем за происходящим, скорчившись внутри гроба на дне могилы. Не зная, о чем мы-Женя думаем, не видя нашей довольной усмешки.
Звезды не сияют. Там, наверху, потускнело и лицо Федотова-старшего. Мы слышим его чувства – они такие сильные, что в нас просыпается голод и на губах у Жени, на его сшитых хирургической нитью губах, выступает слюна.
Отец Жени думает, что больше не хочет дышать. Что больше никогда не обнимет сына, не похлопает ободряюще по плечу, проходя рядом. Не возьмет с собой на тихий пруд рядом с речкой в деревне Пряхино. Думает, что ему уже не гулять на свадьбе Жени. А ведь парень только-только вроде бы начал встречаться с той милой девочкой, Викой из «А»…
Вон она, кстати, хлюпает носом в платок, и ее примитивные мыслечувства мы тоже слышим. Вика плачет потому, что так полагается, а вообще ей холодно, скучно и немного обидно – не дождалась ни первого свидания, ни первого поцелуя.
Ничего, неслышно шепчем мы-Женя, дозревая в своей могиле. Ничего, Вика, все еще будет…
А Федотову-старшему горько по-настоящему, Федотов-старший в руинах. Он бы хотел забыться в вине, уснуть с непотушенной сигаретой в руке и сгореть в пожаре, утонуть в пруду рядом с речкой в Пряхино, прыгнуть к нам сюда, вниз, с криком: «Вставай! Поднимайся! Хватит корчить из себя мертвеца!..»
Он почти угадал, мужчина-руина. Нам с Женей хочется хихикнуть.
Волевой подбородок – все, что осталось у Жениного отца волевого.
Нам и Жене хочется хохотать в голос.
Мы-Женя меняемся. Становимся Мной.
Я – первоцвет. Не единственный, нет, один из многих. Звездное семя, которому удалось пустить корни и прорасти. Женя Федотов всегда хотел, сколько я-мы себя-его помним, выделиться из общего ряда. Лучше всех на районе играть в «Танки». Целовать самую красивую девчонку в школе. Обнаружить в себе какой-нибудь великий талант. Изобрести что-то такое, что изменит мир. Добиться чего-либо значимого, стать кем-то важным… Положить начало.
Звездное семя дает всходы, и Женя преображается. Его мечты воплощаются в жизнь. Мы, дети звезд, цветы на ваших могилах, и вот уже совсем скоро я-Женя – новый «я» – расцвету и восторжествую.
Мои губы уже стали лучше и растягиваются в улыбку, влажным песком обтекая нити, их сшивающие. Там, наверху, никто не замечает моего веселья. Сунули Женю Федотова в ящик, заколотили крышку, обмотали лентами, бросили на дно глубокой ямы, словно желая утопить в грязи. Я нахожу в доставшейся Мне вместе с Женей памяти слова, сочиненные кем-то, чьего имени Женя не сохранил: «Когда б вы знали, из какого сора растут цветы…»
Первая горсть падает вниз, ко Мне, рассыпается в двадцати сантиметрах от нашей с Женей новой груди на крышке гроба. Спасибо, мама. Еще пара мокрых комьев – это Федотов-старший передает последний привет.
Ох, у отца трясутся руки. Он, не глядя, оттирает их платком. Платок скользит вниз меж ослабевших пальцев и повисает жалкой тряпкой на краю ямы, зацепившись за склизкий осколок глины. Отец берет маму за локоть – не чтобы ее поддержать, а как… (беглый поиск подходящего образа) …как утопающий хватается за спасательный круг. Не поддержать, но удержаться. Чтобы не утонуть.
Ох, папа. Ох, мама. Я так люблю вас, что давлюсь со смеху.
Даже улавливая мыслечувства кого-то еще, постороннего и незнакомого, направленные – кто это, такой спокойный?.. – на вас, все равно смеюсь. С каждой минутой любовь и голод переполняют Меня все сильнее, и их хватит на всех: и на вас, и на хмурых могильщиков, и на Вику.
И на него, того седовласого в очках, прячущего глаза и разум за толстыми, непроницаемыми для Меня стеклами. Из-за стекляшек и расстояния Я ощущаю старика хуже, чем остальных, но все-таки нащупываю, хотя и с трудом. Вот он наблюдает за церемонией со стороны. Его чувства холодны на ощупь, его мысли сложно уловить. Что-то о…
Старик думает о наших с Женей родителях, о самом Жене и… обо Мне?
Отворачивается, бредет к машине, черному фургону, все дальше от Меня. Его мысли – как неразборчивый шепот. Но он прав, папа, он прав, что-то невидимое пришло к твоему Жене с небес и взяло его, и напитало, и напиталось им. Став нами. Став Мной.
И теперь Я сам цветок, и уже скоро, этой ночью, Я восстану из грязи.
А ты думал, что никто не живет вечно, папа!.. Когда над могилой начнут свои игры блуждающие огни, Я выйду – в Жениной памяти есть подходящий образ, пусть сам Женя и слабо понимал, о чем речь, – подобно Лазарю. Я расцвету и явлюсь всем вам. Подарю скорбящим радость мертвого аромата, чтобы и вы могли зацвести. Вдохну в вас Себя. Брошу семя. Вместе мы посетим всех соседей и осчастливим их, и старика в очках тоже найдем, чтобы наполнить его холодное сердце любовью. Нас будет больше с каждой ночью – да, папа! – и уже совсем скоро этот мрачный дождливый город станет прекрасным ночным садом. Как и другие города и деревни, малые и большие, иные страны и целые континенты. Блуждающие огни, дети звезд, станут танцевать над крышами, а когда все закончится – космический ветер понесет нашу пыльцу дальше, дальше.
– Падаль, – сказал Владдух. – Тухлятина. Мертвечина. Чем гнилее, тем слаще, сечешь? Могилку отрыть, зверушку дохлую подобрать. А кровь живых – ни-ни, мы с нее блюем. С живыми вообще дел лучше не иметь.
Дима медленно поднялся на ноги. Повернулся. Он должен уйти. Прочь от этой мерзости. Прочь от безумного старого упыря.
– Но куда же ты? – удивился Владдух, ловко выпрыгивая из ямы. – Ты свою часть договора исполнил, теперь моя очередь.
– Я передумал, – срывающимся голосом произнес мальчик, хватаясь за ограду, – Мне надо домой.
– А вот и нет. Я тут размышлял… ты прав, пацан. Мы с тобой команда. Ты будешь копать, я кушать, ты доедать. Из города в город, от кладбища к кладбищу. Надолго нигде не задержишься. Вдвоем оно сподручнее. Веселее.
Дима рванулся, прыгнул через ограду, приземлился на тропинку, ведущую к воротам, к свободе.
Владдух прыгнул сверху, накрыл его собой.
И укусил.
* * *
Могилу несчастной Валерии Лавровой они засыпали наспех: небо уже серело, предвещая обжигающий рассвет.
Дима чувствовал себя разбитым, опустошенным и… голодным. Ему было о чем подумать, например о своем будущем, но все его мысли рано или поздно соскальзывали к одной вещи, лежащей в мешке Владдуха. Это была серая и скользкая, похожая на медузу, фигня со сморщенным соском.
Еда.
Когда пришло время, Дима молча поплелся за стариком, разглядывая по дороге свои следы. Они шли вперед. Отпечатки ног вели назад, к кладбищу.
Эта штука их всегда выдавала.
«Хотя бы в одном Стокер оказался прав, – сонно подумал Дима, – мы действительно бессмертны».
– Забавная история, поучительная. Правда, мальчик?..
– Правда, правда, правда…
– Как говорится, не все вампиры одинаково полезны…
– Не все вампиры одинаково вампиры…
– И не все мечты сбываются…
– Не так, как хотелось…
– Хотелось, хотелось…
– Никто не забирает мальчика…
– Мама и папа забыли о нем…
– И мальчик расстроен…
– Расстроен, расстроен…
– Мальчику грустно…
– Но мы знаем так много грустных историй…
– Много-много, очень много…
– Про то, что все меняется…
– Послушай, послушай, послушай…
Весна
До того как мы стали им, Женя Федотов думал, что звезды сияют.
Даже не думал. Просто привык так считать, потому что никогда не всматривался в ночной небосвод особо внимательно, не изучал. В фильмах и сериалах то и дело болтали про сияние звезд, в книжках всяких писаки с поэтами о том же строчили – чего тут думать, сияют и все.
Точно так же, не задумываясь, Женя однажды взял и написал о сияющих, как звезды, глазах, Вике из параллельного. В личке «ВКонтакте» написал, где ж еще, со смайликами и смешным стикером из бесплатного набора.
Ему и правда казалось, что он любит Вику и что звезды сияют.
Настоящую любовь Женя познал, когда вдохнул нас. В него вошел космос. С падающей звездой мы просыпались в облака и уже оттуда пролились мягким росистым дождем на землю. На зеленое покрывало сосен, на шапки берез и вуали ив, в траву и цветы, растущие у погоста на западной окраине. Сначала мы стали пыльцой на ромашках, а затем, когда Женя, проходя мимо, сорвал их для своей Вики и зачем-то понюхал собранный букет, мы вошли в него и стали им.
Для всех остальных – родителей, друзей и той же Вики из параллельного – Женя в тот момент умер. Мы убили его, потому что…
Ну, мы всегда убиваем тех, кого любим.
Другим пока не понять, но Женя уже понимает, что смерть не страшна, что это лишь переход из одной формы в другую. Прекрасное перерождение, начало новой жизни, в которой будет все: истинное сияние, тысячи лет накопленной в космической пустоте любви и поиска новых сосудов, куда эту любовь можно излить. Убивать – все равно что опылять цветы или заниматься сексом (чего Жене, увы, уже не ощутить в полной мере, поэтому мы пользуемся лишь его фантазиями на сей счет). Убийство – как признание. Как холодный звездный свет, пронзающий пространство и время (и Женя ощущает все это прямо сейчас, пока мы наполняем его едва тлеющий разум собой).
Теперь, когда мы стали Женей Федотовым, ему не нужно таращиться ночами на небо, чтобы видеть. Не нужно даже открывать зашитые хирургической нитью веки – звездный свет пронизывает кожу подобно тонкой игле. С той же легкостью, с какой проникает сквозь крышку гроба и атлас обивки, через серые тучи и атмосферные слои.
Мы смотрим на звезды вместе с Женей. Звезды похожи на нас – такие же микроскопические, такие же бесконечно огромные. Мы – дети звезд. Мы – цветы на могилах.
Мы – звезды, мы – Женя. Мы – слезы. Мы – дождь.
Нас так много!
Мы-Женя видим под звездами прямоугольник неба в обрамлении глинистой почвы – на фоне этой картины мелькают скорбные лица, края траурных черных зонтов. Парочка припухших – и отнюдь не от слез – физиономий: могильщики травят скользкие веревки. У одного из них, небритого мужика с больной печенью (нам с Женей не нужны ноздри, чтобы слышать запах его болезни), синяк под глазом. У другого рак легких на ранней стадии, о чем он еще не догадывается. Но, когда мы придем к нему – а мы придем, – он излечится. И его приятель забудет о тошноте и болях в боку – мы похороним всю боль этого мира в безбрежном океане нашей любви, как хоронили в тысячах миров и сотнях галактик прежде.
Ну а пока эти двое деловито хоронят нас. Женю Федотова хоронят, не ведая о том, что он сейчас живее, чем когда-либо. Не замечая, как мы с Женей наблюдаем за происходящим, скорчившись внутри гроба на дне могилы. Не зная, о чем мы-Женя думаем, не видя нашей довольной усмешки.
Звезды не сияют. Там, наверху, потускнело и лицо Федотова-старшего. Мы слышим его чувства – они такие сильные, что в нас просыпается голод и на губах у Жени, на его сшитых хирургической нитью губах, выступает слюна.
Отец Жени думает, что больше не хочет дышать. Что больше никогда не обнимет сына, не похлопает ободряюще по плечу, проходя рядом. Не возьмет с собой на тихий пруд рядом с речкой в деревне Пряхино. Думает, что ему уже не гулять на свадьбе Жени. А ведь парень только-только вроде бы начал встречаться с той милой девочкой, Викой из «А»…
Вон она, кстати, хлюпает носом в платок, и ее примитивные мыслечувства мы тоже слышим. Вика плачет потому, что так полагается, а вообще ей холодно, скучно и немного обидно – не дождалась ни первого свидания, ни первого поцелуя.
Ничего, неслышно шепчем мы-Женя, дозревая в своей могиле. Ничего, Вика, все еще будет…
А Федотову-старшему горько по-настоящему, Федотов-старший в руинах. Он бы хотел забыться в вине, уснуть с непотушенной сигаретой в руке и сгореть в пожаре, утонуть в пруду рядом с речкой в Пряхино, прыгнуть к нам сюда, вниз, с криком: «Вставай! Поднимайся! Хватит корчить из себя мертвеца!..»
Он почти угадал, мужчина-руина. Нам с Женей хочется хихикнуть.
Волевой подбородок – все, что осталось у Жениного отца волевого.
Нам и Жене хочется хохотать в голос.
Мы-Женя меняемся. Становимся Мной.
Я – первоцвет. Не единственный, нет, один из многих. Звездное семя, которому удалось пустить корни и прорасти. Женя Федотов всегда хотел, сколько я-мы себя-его помним, выделиться из общего ряда. Лучше всех на районе играть в «Танки». Целовать самую красивую девчонку в школе. Обнаружить в себе какой-нибудь великий талант. Изобрести что-то такое, что изменит мир. Добиться чего-либо значимого, стать кем-то важным… Положить начало.
Звездное семя дает всходы, и Женя преображается. Его мечты воплощаются в жизнь. Мы, дети звезд, цветы на ваших могилах, и вот уже совсем скоро я-Женя – новый «я» – расцвету и восторжествую.
Мои губы уже стали лучше и растягиваются в улыбку, влажным песком обтекая нити, их сшивающие. Там, наверху, никто не замечает моего веселья. Сунули Женю Федотова в ящик, заколотили крышку, обмотали лентами, бросили на дно глубокой ямы, словно желая утопить в грязи. Я нахожу в доставшейся Мне вместе с Женей памяти слова, сочиненные кем-то, чьего имени Женя не сохранил: «Когда б вы знали, из какого сора растут цветы…»
Первая горсть падает вниз, ко Мне, рассыпается в двадцати сантиметрах от нашей с Женей новой груди на крышке гроба. Спасибо, мама. Еще пара мокрых комьев – это Федотов-старший передает последний привет.
Ох, у отца трясутся руки. Он, не глядя, оттирает их платком. Платок скользит вниз меж ослабевших пальцев и повисает жалкой тряпкой на краю ямы, зацепившись за склизкий осколок глины. Отец берет маму за локоть – не чтобы ее поддержать, а как… (беглый поиск подходящего образа) …как утопающий хватается за спасательный круг. Не поддержать, но удержаться. Чтобы не утонуть.
Ох, папа. Ох, мама. Я так люблю вас, что давлюсь со смеху.
Даже улавливая мыслечувства кого-то еще, постороннего и незнакомого, направленные – кто это, такой спокойный?.. – на вас, все равно смеюсь. С каждой минутой любовь и голод переполняют Меня все сильнее, и их хватит на всех: и на вас, и на хмурых могильщиков, и на Вику.
И на него, того седовласого в очках, прячущего глаза и разум за толстыми, непроницаемыми для Меня стеклами. Из-за стекляшек и расстояния Я ощущаю старика хуже, чем остальных, но все-таки нащупываю, хотя и с трудом. Вот он наблюдает за церемонией со стороны. Его чувства холодны на ощупь, его мысли сложно уловить. Что-то о…
Старик думает о наших с Женей родителях, о самом Жене и… обо Мне?
Отворачивается, бредет к машине, черному фургону, все дальше от Меня. Его мысли – как неразборчивый шепот. Но он прав, папа, он прав, что-то невидимое пришло к твоему Жене с небес и взяло его, и напитало, и напиталось им. Став нами. Став Мной.
И теперь Я сам цветок, и уже скоро, этой ночью, Я восстану из грязи.
А ты думал, что никто не живет вечно, папа!.. Когда над могилой начнут свои игры блуждающие огни, Я выйду – в Жениной памяти есть подходящий образ, пусть сам Женя и слабо понимал, о чем речь, – подобно Лазарю. Я расцвету и явлюсь всем вам. Подарю скорбящим радость мертвого аромата, чтобы и вы могли зацвести. Вдохну в вас Себя. Брошу семя. Вместе мы посетим всех соседей и осчастливим их, и старика в очках тоже найдем, чтобы наполнить его холодное сердце любовью. Нас будет больше с каждой ночью – да, папа! – и уже совсем скоро этот мрачный дождливый город станет прекрасным ночным садом. Как и другие города и деревни, малые и большие, иные страны и целые континенты. Блуждающие огни, дети звезд, станут танцевать над крышами, а когда все закончится – космический ветер понесет нашу пыльцу дальше, дальше.