Год, когда я всему говорила ДА

Если бы меня спросили, я бы сказала «нет».

Серьезно?

Я вылезаю из постели и встаю на ноги. Теперь у сна нет ни одного шанса. Это требует осмысления. Это требует вина. Спустившись вниз, я падаю на диван и вглядываюсь в огоньки наряженной елки. Держа в руке бокал с вином, запиваю этот вопрос.

Почему я сказала бы «нет»?

Теперь я знаю ответ. Я знала этот ответ еще до того, как встала с постели. Мне просто хотелось вина.

Потому что это страшно.

Я ответила бы «нет» на предложение сидеть в президентской ложе в Кеннеди-центре с президентом и первой леди, потому что перспектива сказать «да» меня пугает.

Я сказала бы «нет», потому что, если бы я сказала «да», мне пришлось бы на самом деле сделать это. Мне пришлось бы действительно пойти и сидеть в ложе, присутствовать там и познакомиться с президентом и первой леди. Мне пришлось бы вести светскую беседу и о чем-то говорить. Мне пришлось бы пить коктейли рядом с Карлосом Сантаной.

Мне пришлось бы делать все то, что я на самом деле делала в тот вечер.

И я замечательно провела время. При всем при том это был один из самых памятных вечеров в моей жизни.

Слушайте, я же славлюсь тем, что умею сочинять хорошие истории.

Того рода хорошие истории, которые, будучи рассказаны за ужином, смешат моих друзей. Которые порой заставляют моего спутника на свидании поперхнуться коктейлем и забрызгать весь стол. Того рода хорошие истории, из-за которых все просят меня «еще раз рассказать вот эту». Это моя суперспособность – рассказывать хорошие истории. Гладкие истории. Забавные истории. Эпичные истории.

Я могу сделать хорошей любую историю. Я могу взять самую невыразительную историю и сделать ее привлекательной. Дело в том, что хорошая история – это не преднамеренное вранье. Самые лучшие истории правдивы. Чтобы история была хорошей, от меня просто требуется… опустить неприглядные фрагменты.

Те фрагменты, в которых, прежде чем отбыть в Белый дом, я десять минут убеждаю себя, что у меня нет желудочного гриппа, что я в порядке. В которых я всерьез раздумываю, не вылизать ли пыль с донышка пузырька от ксанакса[8], потому что – о да, я больше не принимаю ксанакс, прошло двенадцать лет с тех пор, как этот препарат был моим другом. Фу, ведь этой ксанаксовой пыли действительно двенадцать лет?

В которых я сплю четырнадцать часов подряд, потому что настолько отупела от стресса, что теперь – либо спать, либо бежать. И я не имею в виду – бежать на беговой дорожке. Я имею в виду – спасаться бегством. В смысле прыгнуть в машину, поехать в аэропорт, сесть в самолет и скрыться.

Бежать.

Это кажется мне гораздо лучшим планом, чем выходить на публику, ощущая, как в моем теле вопит каждый нерв.

Вот кто я есть.

Молчунья.

Тихоня.

Интроверт.

Мне комфортнее с книгами, чем с новыми ситуациями.

Я с детства живу внутри своей головы. Мои самые первые воспоминания – о том, как я сижу на полу в кухонной кладовке. Я сидела там, во тьме и тепле, часами, играя в королевство, которое создавала из консервных банок.

Мое детство не было несчастливым. Поскольку я была младшей в семье из восьми человек, в любой конкретный момент рядом находился кто-то готовый почитать мне, аплодировать придуманной мною истории или позволить подслушать свои подростковые секреты. Любые сестринские и братские ссоры из-за лишней печеньки или последнего куска торта всегда заканчивались уравнительным вздохом: «Отдай это малышке».

Я была любима, я была звездой, я была Блю Айви[9] своего мира. Я не была несчастливым ребенком.

Я просто была необычным ребенком.

К счастью для меня, родители высоко ценили все необычное. И поэтому, когда мне хотелось часами играть в кладовке с консервными банками, мама не велела мне прекратить баловаться с едой и пойти играть в другое место. Вместо этого она прикрывала дверь и оставляла меня в покое, объявляя это признаком творческой натуры.

Вы должны поблагодарить ее за мою любовь к длинным сериальным драмам.

Мир, который я создавала в маленькой кладовке, наполненной консервными банками и коробками круп, был серьезен: в те дни я описала бы его как сольную игру в стиле «зима-близко-где-мои-драконы», но это было не HBO[10]. Это были пригороды 1970-х. Нам не требовались реалити-TV, потому что TV было реальным.

Это было время заката Никсона. Когда в крохотном черно-белом телевизоре, который моя мать притащила в кухню и установила на стул рядом с дверью кладовки, разыгрывался Уотергейт, мое трехлетнее воображение создавало собственный мир. Большие банки с ямсом повелевали горошком и фасолью, в то время как крохотные горожане Помидории планировали революцию с целью свергнуть власть. Там были заседания правительств, неудачные покушения и отставки. Время от времени мама распахивала дверь кладовки, наводняя мой мир светом. Она вежливо сообщала мне, что ей нужны овощи к ужину. Консервное судилище приговаривало банку кукурузы к смерти за предательство, и я передавала обвиняемую в руки палача.

Господи, как мне было весело в той кладовке!

Вы видите проблему? Вы прочли эту проблему?

Господи, как весело было в той кладовке!

Эти слова только что слетели с моих уст. Я действительно проговорила их вслух, В ТО ВРЕМЯ КАК набирала текст. И я произнесла их без малейшей иронии. Я выговорила их с широченной придурковатой мечтательной улыбкой на лице.

У меня было замечательное детство, но я жила настолько глубоко в своем воображении, что чувствовала себя куда счастливее с консервами, чем с людьми. В кладовке мне было безопаснее. Свободнее. Это было так в мои три года.

И каким-то образом стало еще более так в мои сорок три.

Сидя на диване и уставившись на рождественскую гирлянду, я осознаю, что до сих пор развлекалась бы в своей кладовке, если бы думала, что мне это сойдет с рук. Если бы у меня не было детей, которым нужна реальная я в этом мире. Я сражаюсь с этим инстинктом каждый день. Вот почему теперь у меня есть огород для овощей.


Если бы меня спросили, я бы сказала «нет».

Я бы сказала «нет».

Потому что я всегда говорю «нет».

И вот тут-то взрывается граната.

Внезапно снова День благодарения, и я снова в кухне, измазанная отрыгнутым молоком, смотрю, как моя сестра рубит лук. И теперь я ее понимаю.

Ты никогда ничему не говоришь «да».

Я не просто понимаю ее – я верю ей. Я слышу ее. И знаю. Она права.

БУМ!

Граната.

Когда пыль оседает и все проясняется, я остаюсь с одной мыслью, гремящей в голове.

Я несчастна.

Она заставляет меня опустить бокал. Я что, пьяна? Я что, шучу над собой? Я что, только что это подумала?

Честно говоря, я чуточку негодую сама на себя. Мне стыдно уже оттого, что у меня мелькнула такая мысль. Мне до ужаса стыдно, если уж хотите знать. Я прямо купаюсь в стыде.

Я несчастна?

Мне до сих пор немного стыдно сейчас повторять это вам.

Я несчастна.

Да кем, черт возьми, я себя возомнила?!

Нюня. Вот кто я. Большая старая нюня.

Знаете, кто должен быть несчастным? Малала[11]. Потому что кто-то выстрелил ей в лицо.

Знаете, кто еще? Школьницы из Чибока. Потому что террористическая группировка «Боко Харам» выкрала их из школы для насильственного брака, который точь-в-точь такой же, как обычный брак, только его полная противоположность с постоянным изнасилованием, и всем уже наплевать.

Знаете, кто еще? Анна Франк. Потому что ее и еще около шести миллионов других евреев замучили нацисты.

Еще? Мать Тереза. Потому что все остальные были слишком ленивы, чтобы лечить прокаженных, и это пришлось делать ей.

Ужасно позорно сидеть и говорить, что я несчастна, когда никто не стреляет мне в лицо, никто не крадет меня, не убивает, не оставляет в одиночку лечить всех прокаженных на свете.

Я росла в семье, где упорный труд не был делом добровольным. Мои родители трудились в поте лица, чтобы вырастить и выучить шестерых – посчитайте, шестерых (!) – детей. И в какой-то момент до меня дошло, что причина, по которой я никогда ни в чем не нуждалась, заключалась в том, что родители трудились как проклятые, чтобы у нас были всякие безумные блага вроде еды, бензина, одежды и образования.

В старшей школе я начала подрабатывать, фасуя мороженое в «Баскин Роббинс», и с тех пор у меня всегда была какая-нибудь работа. Так что я прекрасно осознаю: в те дни я жила в привилегированном мире. Я знаю, что мне невероятно повезло. Я знаю, что у меня невероятные дети, фантастические родственники, великолепные друзья, впечатляющая работа, чудный дом, и все мои руки, ноги, пальцы и органы при мне и в неприкосновенности. Я знаю, что у меня нет права жаловаться. Уж точно не на мою жизнь в сравнении с жизнью кого-то другого. Если только этот кто-то не Бейонсе.

Проклятье, моя жизнь так плоха по сравнению с жизнью Бейонсе! Так же как и ваша. По сравнению с ее жизнью плоха жизнь кого угодно. Если вы имеете иные сведения, если вам известно, что по какой-то причине жизнь Бейонсе ужасна, пожалуйста, не подходите ко мне на улице и не пытайтесь открыть мне глаза. Мне необходимо верить, что жизнь Бейонсе совершенна. Это меня поддерживает.

Но, если не считать Бейонсе, я знаю, как мне повезло. У меня нет иллюзий на тему того, что мои страдания хоть сколько-то реальны. И поэтому мне действительно стыдно это говорить. Я имею в виду, никто ведь не слышит жалоб от Малалы.

Но знаете, почему вы не слышите жалоб от Малалы?

Потому что Малала и ее духовные сестры, мать Тереза и Анна Франк, – НАМНОГО лучшие люди, чем я. Очевидно. Ибо ясно, что я – гигантский хнычущий младенец, я – полный отстой. Потому что в предрассветных сумерках, уставившись на свою рождественскую гирлянду, я не могу этого избежать. Это осознание подобно прыжку в ледяное озеро.

Я несчастна.

Признание вышибает из меня дух. Ощущение такое, будто я раскрываю новую информацию, узнаю тайну, которую прятала от себя самой.

Я несчастна.

По-настоящему, глубоко несчастна.

В декабре 2013 года я была невероятно успешной. У меня были в эфире две потрясающе популярные телепрограммы – «Анатомия страсти» и «Скандал», – и только что завершился третий проект, «Частная практика». Моя компания, «Шондалэнд», как раз работала с писателем Питером Ноуолком над созданием шоу, которому вскоре предстояло стать нашим новым хитом, – «Как избежать наказания за убийство». Так что – да, думаю, снаружи все это выглядело замечательно. И пока я писала, пока мои пальцы летали над клавиатурой, пока я была в «Сиэтл Грейс» или «Поуп и партнеры», пока я укладывала рельсы и ощущала в мозгу тот самый гул – я была в порядке. Я была счастлива.

Я старалась внушать себе мысль о том, что моя жизнь идеальна. И пыталась не слишком о ней задумываться.

Я ходила в офис. Я много работала. Возвращалась домой. Проводила время с детьми. Проводила время с мужчиной, с которым встречалась. Спала.

И все.

На публике я улыбалась. Много. Я УЖАСНО много улыбалась. И занималась тем, что называю «спортивным трепом». «Спортивный треп» – это то, что происходит во всех интервью, которые берут сразу после спортивных событий и транслируют по ТВ. После матча по боксу или игры НБА. После того как Серена Уильямс бьет какой-нибудь рекорд в теннисе. После олимпийского плавания.