Год, когда я всему говорила ДА
Часть 12 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Бум.
Ноль.
Нет, я не дура. Я не из тех матерей, которые позволяют детям вести себя словно монстры и вытирать об меня ноги.
Я воспитана в старомодном стиле.
Я стремлюсь быть старомодной.
Мои дети – не мои друзья. Они мои дети. Моя цель не в том, чтобы заставить их любить меня. Моя цель – воспитать граждан. Мой мир не вращается вокруг них. Единственный вертолет в моей жизни – игрушка, с которой играют дети.
Так что в ответ на слова моей дочери Харпер я не заламываю руки и не извиняюсь в слезах. Никто не заламывал руки и не извинялся, воспитывая меня, и я превратилась… в писателя.
– Я работаю, чтобы кормить и одевать тебя. Тебе нужны еда и одежда? Тогда помалкивай и будь благодарна.
Вот что я говорю своей дочери-подростку.
Но внутри? Ноль в Материнской Карточке. Еще немного провернутый нож. А вступительная речь… у меня остается все меньше и меньше времени, чтобы сосредоточиться на ней, трепыхаться из-за нее, беспокоиться из-за нее. На дворе конец ТВ-сезона, конец школьного года.
В тот день, когда мне нужно вылететь в Хановер, штат Нью-Гемпшир, я провожу раннее утро с младшими дочерями. Потом еду в школу к старшей, чтобы присутствовать на церемонии окончания учебного года. Моя дочь получит награду за учебу – я это знаю, а она пока не в курсе. Я не хочу упустить возможность увидеть ее лицо, когда она это узнает. Я приезжаю как раз вовремя, чтобы услышать, как ее вызывают, и когда ее лицо освещается радостью, я нападаю на нее с камерой, делая фотографии. Объятия, улыбки, радость. И, хотя я напоминала ей об этом каждый день на протяжении нескольких недель, я вижу разочарованное лицо: она слышит, что мне нужно уехать. Снова провернув нож, я спешу в аэропорт.
Только сев в самолет, удаляясь от своей реальной жизни и оказавшись в окружении близких друзей, которых взяла с собой для поддержки, я действительно просматриваю речь, которую написала. Действительно смотрю ей в лицо.
Мне ненадолго делается дурно. Холодный, твердый камень приземляется на дно моего желудка. Как раз такого рода речи я всегда и пишу. Энергичные, остроумные, содержательные. В ней есть подъемы и спады. Шутки. Она умна и блестяща. И звучит как раз так, как надо. Вот разве что на самом деле я в ней ничего не говорю. Ничего не раскрываю. Ничем не делюсь. В ней нет ничего от меня. Я говорю из-за кулис. Это как фокус – я открываю рот, но вы на самом деле не слышите меня. Вы слышите только мой голос. Эта речь – сплошной «спортивный треп».
Я представляю себе, как завтра буду стоять на сцене, смотреть в лицо этим выпускникам и… Что? Если я не скажу ничего существенного, ничем не поделюсь, ничего не дам… то зачем? Зачем мне вообще быть там?
Что́ я боюсь им показать, если буду по-настоящему собой?
Я знаю, что дело не в выпускниках. Дело во всем остальном мире. Это все остальные люди в мире услышат мою речь и будут судить и критиковать ее. И по ней узнавать что-то обо мне. Не уверена, что хочу, чтобы они меня знали. Потому что… потому что… Я и сама до сих пор по-настоящему не знаю себя.
Но я знаю, что не могу произнести эту речь.
Я знаю, что не стану читать эту речь.
Эта речь – не ДА.
Я перечитываю ее еще четыре или пять раз. Потом убираю ее в новую папку в своем ноутбуке. И называю эту папку – ФИГНЯ.
А потом начинаю заново.
То, что я пишу, не так официально, не так старомодно, не так стилизованно.
То, что я пишу, – непринужденно, немного небрежно и порой неподобающе.
Но зато честно.
И похоже на меня.
Это и есть я.
Если я буду произносить речь, если я собираюсь стоять на сцене и произносить речь перед этими людьми, если я собираюсь совершить этот прыжок…
…если я собираюсь сказать «да»…
Если я собираюсь сказать ДА…
То я вполне могу сказать «да» и быть собой.
Никакого «спортивного трепа».
Никаких фокусов.
Я просто расскажу правду.
Когда я заканчиваю, самолет мчится по ночному небу, и я нажимаю кнопку «сохранить». И обещаю себе, что не стану больше усиленно думать об этой речи до тех пор, пока не выйду на сцену.
Утром в день вручения дипломов я оказываюсь на ногах еще до рассвета. Мне нужно попрыгать. Растянуться. Подышать. Я встаю в «позу силы» больше чем на пару минут. Из окна моего номера в «Хановер-Инн» видна сцена. Я вижу традиционную Старую Сосновую Кафедру, которая служит возвышением. С нее я буду говорить.
Я долго-долго гляжу на нее в рассветных сумерках.
Я буду говорить «да» всему, что меня пугает.
Я жду, пока меня окатит волной страха и паники. Но она не приходит. Пожимаю плечами – сама себе. Я знаю, она нагрянет в любую минуту. Я напряжена, жду ее. В любую секунду привычная замораживающая паника – страх сцены – накроет меня. Меня собьет с ног цунами.
Но ничего не происходит.
Я нервничаю. Я напугана. Но и только.
Следующие несколько часов – сплошной вихрь. Фото. Мантии и шапочки. Несчетные рукопожатия. Волны ностальгии. А я все жду нервного припадка, который обычно делает меня ни на что не способной. Который заставляет меня превращаться в потную кучку гипервентиляции. Я жду, пока мы идем к сцене. Я жду, пока мне вместе с другими вручают мой почетный докторский диплом. Я все еще жду, пока ректор Хэнлон представляет меня присутствующим и приглашает выйти на сцену.
Я поднимаюсь на возвышение.
А потом…
Происходит нечто совершенно необыкновенное.
Если посмотрите видео, то увидите момент, в который это случилось.
Я стою на сцене. Обвожу взглядом толпу. Делаю глубокий вдох. Я все еще жду этого: страха, паники, нервов. Я чуть ли не напрашиваюсь на них. Ищу их. Оглядываюсь в поисках. Они должны быть где-то здесь. Но когда я вглядываюсь в эту толпу студентов-выпускников в зеленых шапочках и мантиях, все, что я вижу, это… я.
Двадцать лет назад я сидела на этих стульях, в этой толпе, в зеленой шапочке и мантии. Точь-в-точь как они. Я узнаю́ их. Я знаю их. Этот взгляд на их лицах. В их глазах плещется неуверенность. И я понимаю, что страх, паника, нервы, которых я жду, придут сегодня не ко мне. Все это пришло к ним. Страх, который они испытывают перед тем, что ждет впереди, намного больше, чем любой страх, который могу испытывать я. И меня вдруг отпускает. Я больше не боюсь говорить с ними. Я больше не боюсь стоять там, одна на сцене, в течение двадцати минут и быть с ними самой собой, честно и беззащитно. Потому что когда-то давным-давно я была ими. А где-то в своем будущем они будут мной.
Что бы я ни сказала – это предназначено не для меня. Это не для внешнего мира. Не имеет значения, как будут на это реагировать или как будут судить другие люди. Я не обращаюсь ни к кому, кроме этих выпускников, сидящих передо мной. Это только для них.
И я выдыхаю.
Это видно.
Если вы посмотрите видео, то заметите, как я выдохнула.
Вы увидите этот самый последний миг, самый последний момент, самый последний выдох моего страха. Начиная с этого выдоха и далее я становлюсь кем-то совершенно новым. Кем-то спокойным. Кем-то не испытывающим страха.
Мое тело расслабляется. Я улыбаюсь. Я успокаиваюсь в душе. И впервые в жизни стою на сцене и громко обращаюсь к публике с полной уверенностью и без грана паники. Впервые в своей жизни я говорю с аудиторией как я сама – и ощущаю радость.
Вот что я говорю:
ДАРТМУТСКАЯ ПРИВЕТСТВЕННАЯ РЕЧЬ
8 июня 2014 года
Хановер, Нью-Гемпшир
МЕЧТЫ – УДЕЛ НЕУДАЧНИКОВ
Ректор Хэнлон, преподаватели, сотрудники, уважаемые гости, родители, студенты, родственники и друзья – доброго вам утра, и поздравляю вас с выпуском Дартмутского колледжа 2014 года!
Итак.
Это странно.
Странно для меня – выступать с этой речью.
Вообще-то я не люблю произносить речи. Для того чтобы произнести речь, требуется встать перед большой группой людей, которые на тебя смотрят, и что-то говорить при этом. Стоять у меня получается неплохо. Но вот когда «вы смотрите», а «я говорю»… я НЕ фанатка этого дела. Меня одолевает чувство страха.
Даже ужаса, на самом-то деле.
Во рту сухость, сердце бьется быстро-быстро, все как будто в чуть замедленном воспроизведении.
Словно я могла бы потерять сознание. Или умереть. Или наложить в штаны, или еще что-то.
Нет-нет, не волнуйтесь. Я не намерена ни падать в обморок, ни умирать, ни накладывать в штаны. Главным образом потому, что я, сказав вам, что это может случиться, каким-то образом нейтрализовала эти варианты. Словно проговорить их вслух – значит наложить своего рода заклинание, после которого это теперь совершенно невозможно.
Рвота. Меня могло бы вырвать.
Понятно? Теперь и рвота не вариант.
Я ее нейтрализовала. У нас все в порядке.
В общем, это я к тому, что не люблю произносить речи. Я писатель. Я телесценарист. Я предпочитаю писать то, что произносят другие люди. На самом деле я думала о том, чтобы взять с собой сюда Эллен Помпео или Керри Вашингтон, чтобы они прочли мою речь за меня… но мой адвокат отсоветовал. Мол, когда перевозишь людей через границы штатов против их воли, тебя объявляет в розыск ФБР, так что…
Короче, не люблю я произносить речи. В общем и целом. Из-за страха. И ужаса. Но эта речь? Эту речь я не хотела произносить совершенно.
Ноль.
Нет, я не дура. Я не из тех матерей, которые позволяют детям вести себя словно монстры и вытирать об меня ноги.
Я воспитана в старомодном стиле.
Я стремлюсь быть старомодной.
Мои дети – не мои друзья. Они мои дети. Моя цель не в том, чтобы заставить их любить меня. Моя цель – воспитать граждан. Мой мир не вращается вокруг них. Единственный вертолет в моей жизни – игрушка, с которой играют дети.
Так что в ответ на слова моей дочери Харпер я не заламываю руки и не извиняюсь в слезах. Никто не заламывал руки и не извинялся, воспитывая меня, и я превратилась… в писателя.
– Я работаю, чтобы кормить и одевать тебя. Тебе нужны еда и одежда? Тогда помалкивай и будь благодарна.
Вот что я говорю своей дочери-подростку.
Но внутри? Ноль в Материнской Карточке. Еще немного провернутый нож. А вступительная речь… у меня остается все меньше и меньше времени, чтобы сосредоточиться на ней, трепыхаться из-за нее, беспокоиться из-за нее. На дворе конец ТВ-сезона, конец школьного года.
В тот день, когда мне нужно вылететь в Хановер, штат Нью-Гемпшир, я провожу раннее утро с младшими дочерями. Потом еду в школу к старшей, чтобы присутствовать на церемонии окончания учебного года. Моя дочь получит награду за учебу – я это знаю, а она пока не в курсе. Я не хочу упустить возможность увидеть ее лицо, когда она это узнает. Я приезжаю как раз вовремя, чтобы услышать, как ее вызывают, и когда ее лицо освещается радостью, я нападаю на нее с камерой, делая фотографии. Объятия, улыбки, радость. И, хотя я напоминала ей об этом каждый день на протяжении нескольких недель, я вижу разочарованное лицо: она слышит, что мне нужно уехать. Снова провернув нож, я спешу в аэропорт.
Только сев в самолет, удаляясь от своей реальной жизни и оказавшись в окружении близких друзей, которых взяла с собой для поддержки, я действительно просматриваю речь, которую написала. Действительно смотрю ей в лицо.
Мне ненадолго делается дурно. Холодный, твердый камень приземляется на дно моего желудка. Как раз такого рода речи я всегда и пишу. Энергичные, остроумные, содержательные. В ней есть подъемы и спады. Шутки. Она умна и блестяща. И звучит как раз так, как надо. Вот разве что на самом деле я в ней ничего не говорю. Ничего не раскрываю. Ничем не делюсь. В ней нет ничего от меня. Я говорю из-за кулис. Это как фокус – я открываю рот, но вы на самом деле не слышите меня. Вы слышите только мой голос. Эта речь – сплошной «спортивный треп».
Я представляю себе, как завтра буду стоять на сцене, смотреть в лицо этим выпускникам и… Что? Если я не скажу ничего существенного, ничем не поделюсь, ничего не дам… то зачем? Зачем мне вообще быть там?
Что́ я боюсь им показать, если буду по-настоящему собой?
Я знаю, что дело не в выпускниках. Дело во всем остальном мире. Это все остальные люди в мире услышат мою речь и будут судить и критиковать ее. И по ней узнавать что-то обо мне. Не уверена, что хочу, чтобы они меня знали. Потому что… потому что… Я и сама до сих пор по-настоящему не знаю себя.
Но я знаю, что не могу произнести эту речь.
Я знаю, что не стану читать эту речь.
Эта речь – не ДА.
Я перечитываю ее еще четыре или пять раз. Потом убираю ее в новую папку в своем ноутбуке. И называю эту папку – ФИГНЯ.
А потом начинаю заново.
То, что я пишу, не так официально, не так старомодно, не так стилизованно.
То, что я пишу, – непринужденно, немного небрежно и порой неподобающе.
Но зато честно.
И похоже на меня.
Это и есть я.
Если я буду произносить речь, если я собираюсь стоять на сцене и произносить речь перед этими людьми, если я собираюсь совершить этот прыжок…
…если я собираюсь сказать «да»…
Если я собираюсь сказать ДА…
То я вполне могу сказать «да» и быть собой.
Никакого «спортивного трепа».
Никаких фокусов.
Я просто расскажу правду.
Когда я заканчиваю, самолет мчится по ночному небу, и я нажимаю кнопку «сохранить». И обещаю себе, что не стану больше усиленно думать об этой речи до тех пор, пока не выйду на сцену.
Утром в день вручения дипломов я оказываюсь на ногах еще до рассвета. Мне нужно попрыгать. Растянуться. Подышать. Я встаю в «позу силы» больше чем на пару минут. Из окна моего номера в «Хановер-Инн» видна сцена. Я вижу традиционную Старую Сосновую Кафедру, которая служит возвышением. С нее я буду говорить.
Я долго-долго гляжу на нее в рассветных сумерках.
Я буду говорить «да» всему, что меня пугает.
Я жду, пока меня окатит волной страха и паники. Но она не приходит. Пожимаю плечами – сама себе. Я знаю, она нагрянет в любую минуту. Я напряжена, жду ее. В любую секунду привычная замораживающая паника – страх сцены – накроет меня. Меня собьет с ног цунами.
Но ничего не происходит.
Я нервничаю. Я напугана. Но и только.
Следующие несколько часов – сплошной вихрь. Фото. Мантии и шапочки. Несчетные рукопожатия. Волны ностальгии. А я все жду нервного припадка, который обычно делает меня ни на что не способной. Который заставляет меня превращаться в потную кучку гипервентиляции. Я жду, пока мы идем к сцене. Я жду, пока мне вместе с другими вручают мой почетный докторский диплом. Я все еще жду, пока ректор Хэнлон представляет меня присутствующим и приглашает выйти на сцену.
Я поднимаюсь на возвышение.
А потом…
Происходит нечто совершенно необыкновенное.
Если посмотрите видео, то увидите момент, в который это случилось.
Я стою на сцене. Обвожу взглядом толпу. Делаю глубокий вдох. Я все еще жду этого: страха, паники, нервов. Я чуть ли не напрашиваюсь на них. Ищу их. Оглядываюсь в поисках. Они должны быть где-то здесь. Но когда я вглядываюсь в эту толпу студентов-выпускников в зеленых шапочках и мантиях, все, что я вижу, это… я.
Двадцать лет назад я сидела на этих стульях, в этой толпе, в зеленой шапочке и мантии. Точь-в-точь как они. Я узнаю́ их. Я знаю их. Этот взгляд на их лицах. В их глазах плещется неуверенность. И я понимаю, что страх, паника, нервы, которых я жду, придут сегодня не ко мне. Все это пришло к ним. Страх, который они испытывают перед тем, что ждет впереди, намного больше, чем любой страх, который могу испытывать я. И меня вдруг отпускает. Я больше не боюсь говорить с ними. Я больше не боюсь стоять там, одна на сцене, в течение двадцати минут и быть с ними самой собой, честно и беззащитно. Потому что когда-то давным-давно я была ими. А где-то в своем будущем они будут мной.
Что бы я ни сказала – это предназначено не для меня. Это не для внешнего мира. Не имеет значения, как будут на это реагировать или как будут судить другие люди. Я не обращаюсь ни к кому, кроме этих выпускников, сидящих передо мной. Это только для них.
И я выдыхаю.
Это видно.
Если вы посмотрите видео, то заметите, как я выдохнула.
Вы увидите этот самый последний миг, самый последний момент, самый последний выдох моего страха. Начиная с этого выдоха и далее я становлюсь кем-то совершенно новым. Кем-то спокойным. Кем-то не испытывающим страха.
Мое тело расслабляется. Я улыбаюсь. Я успокаиваюсь в душе. И впервые в жизни стою на сцене и громко обращаюсь к публике с полной уверенностью и без грана паники. Впервые в своей жизни я говорю с аудиторией как я сама – и ощущаю радость.
Вот что я говорю:
ДАРТМУТСКАЯ ПРИВЕТСТВЕННАЯ РЕЧЬ
8 июня 2014 года
Хановер, Нью-Гемпшир
МЕЧТЫ – УДЕЛ НЕУДАЧНИКОВ
Ректор Хэнлон, преподаватели, сотрудники, уважаемые гости, родители, студенты, родственники и друзья – доброго вам утра, и поздравляю вас с выпуском Дартмутского колледжа 2014 года!
Итак.
Это странно.
Странно для меня – выступать с этой речью.
Вообще-то я не люблю произносить речи. Для того чтобы произнести речь, требуется встать перед большой группой людей, которые на тебя смотрят, и что-то говорить при этом. Стоять у меня получается неплохо. Но вот когда «вы смотрите», а «я говорю»… я НЕ фанатка этого дела. Меня одолевает чувство страха.
Даже ужаса, на самом-то деле.
Во рту сухость, сердце бьется быстро-быстро, все как будто в чуть замедленном воспроизведении.
Словно я могла бы потерять сознание. Или умереть. Или наложить в штаны, или еще что-то.
Нет-нет, не волнуйтесь. Я не намерена ни падать в обморок, ни умирать, ни накладывать в штаны. Главным образом потому, что я, сказав вам, что это может случиться, каким-то образом нейтрализовала эти варианты. Словно проговорить их вслух – значит наложить своего рода заклинание, после которого это теперь совершенно невозможно.
Рвота. Меня могло бы вырвать.
Понятно? Теперь и рвота не вариант.
Я ее нейтрализовала. У нас все в порядке.
В общем, это я к тому, что не люблю произносить речи. Я писатель. Я телесценарист. Я предпочитаю писать то, что произносят другие люди. На самом деле я думала о том, чтобы взять с собой сюда Эллен Помпео или Керри Вашингтон, чтобы они прочли мою речь за меня… но мой адвокат отсоветовал. Мол, когда перевозишь людей через границы штатов против их воли, тебя объявляет в розыск ФБР, так что…
Короче, не люблю я произносить речи. В общем и целом. Из-за страха. И ужаса. Но эта речь? Эту речь я не хотела произносить совершенно.