Герой

— А, всё равно! — беспечно отозвался Мышата. — Печенеги города осаждать не умеют. А врасплох они Киев не застанут.

— Эх, знал бы — собственноручно этого твоего Филофея прирезал!

— У тебя еще будет такая возможность. Никифор, мне говорили, его в Преславу посылает. Сватом.

— Да ты что! К Святославу?

— Зачем к Святославу? У него и дочерей нет. К царю Борису.

— А к этому зачем? — удивился Сергей.

— А затем, что у Бориса есть сестры. И сестер этих Никифор хочет выдать замуж за константинопольских кесаревичей.

— Что-то я не понял. Разве мать царя Бориса — не византийская кесаревна?

— Точно так. Она была частью мирного договора между кесарем Петром и Византией.

— Но тогда получается, что булгарские царевны выйдут замуж за собственных братьев?

— А вот за это, брат, я бы не поручился. Потому как мать их, императрица Феофано, отличается ангельской красотой, но отнюдь не ангельскими добродетелями. Не зря же отец императора Романа Константин заявил, что она никогда не будет императрицей. Но помер. И Роман ее тут же возвел на престол. Ну да ты, верно, и сам знаешь.

— Слушай, Мыш, откуда мне это знать? — воскликнул Духарев. — Это у тебя дом в Константинополе! А я там не был ни разу!

— Так я же тебе рассказывал! — удивился Мышата. — Забыл?

— Забыл. Расскажи еще раз.

— Ладно. Слушай и запоминай. Василевс Константин был сыном василевса Романа Багрянородного. И у него был сын, тоже Роман. Этот Роман, в отличие от своего деда, о государстве радел мало, зато гулял знатно. Особенно любил красивым девкам под юбки лазать. Без разбору — хоть знатным, хоть простолюдинкам. Феофано эта как раз простолюдинка и есть. Говорят, в трактире у своего отца танцевала. И тоже, говорят, на передок слаба. Но кесаревич на нее крепко запал. Так, что решил жениться. Однако в это время еще жив был Константин, и ему, ясное дело, не понравилось, что в Золотой Палате трактирная потаскуха будет восседать, пусть даже красоты и статей необычайных. И не быть бы Феофано императрицей, да тут василевс Константин возьми да и помри. Причем при довольно странных обстоятельствах. После Константина василевсом стал его сын Роман, который немедленно с Феофано и обвенчался.

Мышата облизнулся, глотнул вина, оглядел стол с сожалением: практически всё съедено, причем три четверти — самим Мышатой; подумал немного, глотнул еще вина и продолжил:

— Прожили они вместе года примерно три. И под конец не очень-то ладили. Роман, как я уже говорил, был гуляка и пьяница. Государством не правил, а только злато из казны тянул. Понятно, что при таком кесаре ближники его большую силу набрали. А ближники у такого кесаря — кто? Кравчие да постельничие. То есть — дворцовые евнухи. Они все указы писали, а Роман лишь печать прикладывал. Или сам, или, вместо него, императрица Феофано. Но были у евнухов и соперники. Например, архистратиг Никифор Фока, нынешний император. Роман ему верил. Архистратигом назначил. И не зря. Никифор тогда в Азии многих врагов ромейских побил. И больше побил бы, но Роман вызвал его в столицу. Видно, чуял недоброе и хотел верного человека рядом иметь.

Но когда Никифор приехал в Константинополь, Романа он в живых уже не застал. Странная, скажу тебе, смерть. Вернулся однажды Роман с охоты — и помер. Народу объявили, что, мол, от долгой верховой езды начались у василевса спазмы в животе, от коих он и преставился.

— Это как? — удизился Духарев, который знал множество народа, проводившего в седле больше времени, чем на земле, но не знал никого, кто бы от этого умер.

— Да уж так! — развел руками Мышата. — Тебе лучше знать, как это бывает. Ехал-ехал человек, а потом приехал, выпил винца с приправой... Тут ему и конец.

— Полагаешь, отравили?

Мышата пожал плечами.

— И что дальше было? — спросил Духарев.

— Дальше? Остались после Романа двое малолетних сироток — Василий и Константин, которых сейчас к булгарским царевнам сватают, и овдовевшая императрица Феофано. А при них — целая прорва евнухов во главе с Иосифом-паракимоменом, это спальник по-нашему. Евнухи эти при Романе все дела решали и надеялись, что и дальше так будет. Оно и проще — при младенцах-василевсах. Может, они Романа отравили, может — Феофано, а может — вместе сговорились... Кто знает... Но, чтобы править без помех, им надо было избавиться еще от одного человека — архистратига Никифора Фоки.

— Нынешнего императора?

— Его самого. Никифора вызвали во дворец, чтобы схватить, якобы за измену, ослепить и выслать в какой-нибудь монастырь подальше. Но Никифор во дворец не пошел, а двинулся прямиком к патриарху, который отправился во дворец вместе с ним, собрал синклит и погубить Никифора не позволил. С Никифора взяли клятву, что не будет злоумышлять против малолетних василевсов, и вновь провозгласили стратигом-автократором Азии. Никифор отбыл к своей армии, но евнух Иосиф, он же не дурак — понимал, что власть его под угрозой, пока Никифор жив. И направил наш спальник доверенного человека к стратигу Иоанну Цимисхию, военачальнику немногим менее славному, чем Никифор. Посол вручил Цимисхию письмо, в котором Иосиф предлагал заковать стратига-автократора в цепи и тайно отправить в столицу. А в награду Цимисхий получит место стратига-автократора, а потом, быть может, кое-что повыше.

— И что же Цимисхий?

— А то! Цимисхий, двоюродный брат Никифора по матери, берет это письмо и отправляется с ним прямиком к стратигу-автократору. Тот посылает к воронам все данные синклиту клятвы, собирает армию и провозглашает себя императором. Не медля, он назначает своих стратигов и отправляет их спешно занять все морские пути, мосты и переправы, чтобы ничто не препятствовало его маршу к столице. Затем объявляет Цимисхия вместо себя стратигом-автократором, оставляет его в Азии, а сам с верными войсками идет к Константинополю. Уже по дороге, уверенный в своих силах, Никифор посылает в столицу известного тебе Филофея с письмом к патриарху, синклиту и его главе Иосифу. В письме Никифор сообщает, что он теперь — автократор Византии, что есть несомненное благо для державы и малолетних василевсов, о коих он обещает заботиться вплоть до их совершеннолетия. А если некоторые не согласны, что император Никифор — это великое счастье для всех ромеев, то пусть пеняют на себя.

Некоторые были готовы пенять.

Филофея в цепях отправили в темницу. Иосиф с верными ему патрикиями затворили город и приготовились к длительной осаде.

Но у Никифора в городе тоже были сторонники. И немало. А чуть позже оказалось, что не только в городе, но и во дворце, охрана которого без всякого сопротивления перешла на сторону Никифора.

— А вот это уже интересно, — заметил Духарев. — Разве они не приносили клятву верности? Неужели все оказались отступниками?

— Приносили, — подтвердил Мышата. — Только клялись они в верности василевсу и трону, а не спальнику Иосифу. А василевс кто? Никифор. Который вдобавок во всеуслышанье объявил детей Феофано своими соправителями. А чуть позже — взял да и женился на их матери. Говорили: Феофано сама в него влюбилась без памяти. Поверить можно. Никифор тогда был муж видный: хоть борода с проседью, но телом крепок, лицом красив. И вдобавок первый полководец империи. Так что, может, и влюбилась Феофано. А вот что он в нее влюбился — это точно. По сей день все прихоти ее исполняет. Но и его можно понять — такая красавица. Вдобавок обольстительна и хитра, как сицилийский купец. Тут даже святой не...

— Погоди! — перебил его Сергей, которого порядки в императорской гвардии интересовали намного больше любовных коллизий константинопольских венценосцев. — Выходит, можно убрать одного императора и посадить на его место другого при полном попустительстве стражи?

— Можно, — кивнул Мышата. — При двух условиях. Первое: прежний император должен быть мертв; второе: новый император должен проявить щедрость. Полагаю, трехмесячного жалованья будет достаточно.

— Никифор тоже проязил щедрость? — поинтересовался Духарев.

— Еще какую. До сих пор проявляет. Особенно по отношению к своим родственникам.


— И к печенегам, — добавил Сергей. — А к нам почему-то нет. Мы помогаем ему воевать с Булгарией, а он отвечает нам черной неблагодарностью.

— Никифор не воюет с Булгарией, — возразил Мышата. — У Константинополя с Булгарией мир и дружба. Я, брат, своими глазами видел, как этим летом в честь булгарских послов Никифор прием устраивал. И на этом приеме послы булгарские сидели выше Лиудпранда, посла императора Оттона Первого. Но наши послы тоже там были. Хоть и сидели пониже, и содержания получили на двадцать милиарисиев[9] меньше. Зато я два своих корабля с товарами в Италию отправил! — похвастался Мышата. — Вместе с византийской флотилией. А это, брат, не горсть монет серебряных, а полный бочонок золота. И в этом бочонке — твоя десятина, брат.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Духарев. — Мне подарков не надо. Своего золота хватает. Есть кое-что подороже золота.

— Есть, — согласился Мышата. — Вот те списки, что ты из Итиля привез. В них же вся торговля хузарская. Все пути описаны, все цены названы, все купцы-продавцы поименованы. Эх, брат, до сих пор поверить не могу, что ты такую ценность раздобыл.

— Рад, что тебе пригодилось, — сухо ответил Духарев, уловивший в тоне названого брата отчетливый подтекст, содержащий весьма невысокую оценку деловых качеств Сергея.

Мышата, впрочем, тоже был в подтекстах искушен — профессия обязывала, угадал недовольство брата, улыбнулся добродушно и сказал:

— Я тебе подарок привез. Тоже — дороже золота. Пойдем, покажу.

Подарком оказался конь. Таких Духарев еще не видел. Красавец. Тонконогий, небольшой, с маленькой изящной головой, но такими безупречными статями, каких Духарев не видел даже у лучших Машеговых жеребцов.

— Тебе! — с гордостью сказал Мышата.

— Хорош! — с восхищением произнес Духарев. — Только, боюсь, мелковат для меня...

— А ты попробуй! — предложил Мышата. Духарев попробовал. И его восхищение возросло многократно.

— Чудо, а не конь! Жаль, что холощеный! Готов спорить — за жеребенка его Машег серебром по весу заплатил бы!

— Золотом, — сказал Мышата. — Потому и холощеный. Жеребца мне бы ни за какие деньги не продали. Это арабский скакун, брат. Самых лучших кровей. Теперь он твой. Но одна просьба...

— Какая? — насторожился Духарев.

— Не зови его Пеплом. Его имя — Калиф.





Глава пятая





Киев в осаде




Четыре большие лодьи со спущенными по причине встречного ветра парусами увидели с киевских стен на рассвете. Лодьи шли ходко, хоть и против течения. Сразу видно — руки у гребцов дюжие.

А когда самые глазастые разглядели на мачте первой лодьи стяг Святослава, на стенах раздались такие радостные вопли, каких Киев не слышал уже давно.

Весть о том, что возвращается великий князь, ликующей волной прокатилась по городу вверх, до внутренних стен Горы. Но здесь уже знали. Тут были свои наблюдатели, и княгине с княжичами немедля сообщили радостное известие.

Ольга сама уже стояла на стене, щурясь, глядела, как крохотные, похожие на насекомых-многоножек, корабли скользят по синеве днепровской воды.

Рядом с княгиней — княжичи. Старший, Ярополк, вскарабкался на гребень стены. Младшему, Олегу, не позволили.

— Вижу, вижу! — кричал Ярополк, приплясывая на каменной полке в локоть шириной. — Вижу стяги батюшки-князя! Вижу стяги воевод: Икмора, Свенельда, Серегея, Щенкеля!

Но княгиня его восторга не разделяла.

— А другие лодьи видишь? — спросила она. — Где весь флот княжий?

— Нет, — с явным разочарованием проговорил княжич. — Других кораблей не вижу. Только эти четыре лодьи. К нам идут.

— Викула, — обратилась она к самому старшему из столпившихся рядом дружинных. — Надо князя о копченых упредить. Худое может случиться.

— Не тревожься, матушка, — прогудел Викула. — Чай, у князя нашего глаза есть. Увидит стан печенежский. Поостережется.

— Не нравится мне это... — пробормотала княгиня.

— Что тебе не нравится, бабушка? — удивился княжич Олег. — Батька возвращается. Теперь все хорошо будет. Уж он-то печенегов отгонит!

— Дурень ты, — Ярополк спрыгнул со стены, отвесил младшему подзатыльник. — Четыре лодьи — это ж сколько воев, ну-ка посчитай!

Млаший нахмурил лоб: