Герой

Духарев покачал головой:

— Они — воины. Их дело — не жать-пахать, а следить, чтобы пахарей не обижали. К тому же я сегодня уезжаю.

— Как? — ахнула Людмила. — Почему сегодня?

— Мне надо быть в Преславе, — нехотя проговорил Духарев. — Это мой долг. Моим ручательством скреплено обещание не чинить городу обид. Я должен быть там, чтобы подтвердить наш с патриархом договор, когда приедет мой князь. Чтобы закончить войну.

— Война не закончится, — хрипло проговорил Пчёлко. — Кесаревич Борис, я слыхал, уже идет сюда из Константинополя. С ромейским войском.

— Не будет ромейского войска, — уверенно сказал Духарев.

«Если Калокир не солгал, — добавил он мысленно. — И если не солгал его повелитель, кесарь византийский».

— Однако если другие города не последуют примеру Преславы, мой князь спустит с цепи печенегов.

— Печенеги не умеют брать крепости.

— Зато они умеют жечь и резать. Угры и печенеги превратят в пустыню все здешние земли.

Так и будет. По договору с Никифором Святослав не должен был занимать эти территории. Если он нарушит эту часть договора, Никифор вправе не выполнить свою. Более того, он может выступить на стороне булгар. Это и есть истинно имперская традиция: стравить два народа, дождаться, пока война измотает их, и тогда, выступив якобы миротяорцем, прибрать к рукам земли обоих. Но если булгары и русы договорятся, Никифор не посмеет выступить.

— Я хочу, чтобы между булгарами и русами был мир.

— Понимаю, — сказал Пчёлко. — Ты должен ехать. Но возьми с собой Людомилу. Нельзя ей тут оставаться. Как только ты уйдешь, вернутся еретики.

— Они не посмеют, — возразил Сергей.

— Они вернутся. Нет больше закона в Булгарии. Нет больше веры. Только ересь. Исчадие ада, Аззанаил, непременно вернется. И с ним придут тысячи еретиков.

— Людомилу я беру с собой, — быстро сказал Духарев.

Людомила встрепенулась обрадованно... И тут же угасла.

— Я не поеду, — грустно проговорила хозяйка Межича. Взяла маленькими ручками ручищу Духарева, прижала к щеке.

— Не сердись, Сережа. Не могу я. Пойми! Как же мне Пчёлку бросить («Нет, не слушай ее!» — прохрипел Пчёлко), людей моих оставить без опоры? Пойми, родной: это же всё мои люди! Я с детства — их хозяйка. Как же мне тела их еретикам на поругание отдать, а души обречь на погибель вечную?

Духарев ее понимал. Но что теперь делать? Остаться? Ах, как ему хотелось остаться! Хоть на пару дней... Хоть еще на одну ночь! Нет, не о том сейчас надо думать. О жизни. Если они останутся живы, у них будет еще много ночей. Потому он должен мыслить как воевода, а не как хмельной от любви юнец.

Выполнить долг перед князем, перед своей дружиной. И уберечь Людомилу. Обязательно. Защитить. Пчёлко прав. Богумилы вполне могут вернуться. Конечно, в большинстве своем это сброд. Неуклюжие смерды с вилами и косами. Их сила — исключительно в фанатизме, напрочь отрубающем инстинкт самосохранения. Но и в усадьбе — такие же смерды. Только трусливые. Тех, кто по-храбрее да половчее, перебили при первом налете. А единственный настоящий воин Пчёлко сейчас не то что меч, ложку поднять не в состоянии.

— Ладно, — наконец решился Духарев. — Оставлю вам Велима и с ним — четыре десятка гридней. До моего возвращения как-нибудь продержитесь.

— А ты? — спросила Людомила. — Кто тебя защитит на пути в Преславу?

— Возьму с собой шестерых. Доеду как-нибудь, — успокоил ее Духарев. — От мелких шаек отобьемся, от сильных — уйдем. Не тревожься, сердце мое. Всё хорошо будет.

— Не тревожься, батько. Все хорошо будет, — в свою очередь заверил воеводу Велим, когда Сергей сообщил ему, что тот остается охранять усадьбу. — Обороним твоих булгарят. Этих, с кожаными мордами, пусть хоть тыща набежит — всех положим.

— Ты, главное, за смердами здешними посматривай. Среди них наверняка есть и послухи, и пособники еретиков. Следи, чтоб нож в спину не воткнули.

— Прослежу, батько, — сурово ответил Стемид. — Как уедешь, всех перетрясу. В ком усомнюсь — башку долой.

— Ну, так сурово не надо, — возразил Духарев. — Кому тогда жито убирать? Просто выгони из усадьбы и всё. А доверять можешь тем, на кого Пчёлко укажет. Запомни: Пчёлко, а не хозяйка. Она — женщина. На мир другими глазами смотрит.

— ... А глаза у нее — как два солнышка... — подхватил Стемид и фамильярно подмигнул: — ... когда на воеводу глядит!

— Это тебя не касается, — сказал Сергей. — А вот ежели не сможешь сберечь — спрошу сурово.

— Я твоего спроса уже не услышу, — ответил сотник. — Потому как умру. Но ты, воевода, коли не сберегу твою любу, можешь не жечь тело мое по нашему обычаю, а по-хузарски в землю закопать.

Духарев, наклоняясь, взял его крепко за ремень, даже приподнял слегка над землей.

— Мне не труп твой нужен, а живая Людомила! — процедил он, прожигая сотника взглядом. — Забыл, кто я? Не сбережешь, я тебя и за кромкой найду! — поставил сотника на землю. — Понял меня, гридь?

— Понял, как не понять, — Стемид поправил бронь и не удержался, добавил с ухмылочкой: — А здоров ты, батько! Чистый мишка! И впрямь одной рукой заломаешь.

— Да ну тебя, — буркнул Духарев, повернулся и пошел седлать Пепла.

Хотелось ему надеяться, что в случае критическом Велим не станет стоять насмерть, а увезет Людомилу подальше от опасности.






Глава тринадцатая





Ромейский дозор




Семеро воинов — это много. Если речь идет о том, чтобы разогнать разбойничью шайку. А настоящему противнику здесь взяться неоткуда. Булгарское войско рассеяно, уцелевшие сидят по городам и замкам. А если наткнешься на какой-нибудь крупный отряд, всегда можно улизнуть. У каждого духаревского гридня по две лошади. От печенегов уходили, не то что от здешних виноградарей.

Так рассуждал Духарев, когда решил взять с собой только шестерых: пятерых варягов и Йонаха. Этого взял в первую очередь потому, что оставлять не хотел. Уж больно шустрый парнишка вырос у Машега. Как бы не накуролесил чего.

Одного не учел Сергей. Здесь — не Дикое Поле, где на сотни поприщ — голая степь. И не Русь, где на десять квадратных километров приходится сто кабанов, три медведя, пять леших и один бортник. Здесь — цивилизованные территории. С древних великоримских времен. Не зря ведь нынешние «особо культурные» ромеи булгар мисянами называют, хотя царя булгарского Симеона византийцы еще полвека назад признали (правда, не совсем добровольно) булгарским царем, и его сына Петра официально «василевсом булгар» титуловали. «Мисяне» — это оттуда, из времен Великого Рима, когда здесь не царство булгарское было, а римская провинция Мезия. То есть с намеком: Булгария, мол, исконно римские земли, а Константинополь, соответственно, законный древнего Рима наследник. Опора цивилизации. И как следствие — имеет естественное право повелевать всякими «тавроскифами». Литературно обоснованное. Да и словосочетания «архонт тавроскифов» и «вождь мисян» для имперского уха много благозвучнее, чем «великий князь киевский, хакан тмутороканский». А уж «василевс булгар» звучит и вовсе неприлично, ибо уравнивает какого-то «мисянина» с самим василевсом византийским.

В общем, издревле цивилизованная земля — Булгария. Издревле — римская. Так что нынче, в году девятьсот шестьдесят восьмом от Рождества Христова[5], ромейские всадники, топчущие булгарскую землю, и не захватчики вовсе, а законные хозяева, возвращающиеся после шестивекового отпуска.

Вот на этих «хозяев» и напоролся по роковой случайности воевода киевский Серегей со своими шестью спутниками.

Их перехватили километрах в двадцати от Преславы. Катафракты. И не булгарские, а ромейские. Боевой дозор.

Дорога шла между холмами. На одном склоне — виноградник, на другом — кладбище. Над кладбищем — маленькая деревянная церковь. Там размеренно бил колокол. Духареву бы насторожиться, а он... Задумался о личном. О Людомиле. И проворонил приближение врага. И его спутники, привыкшие к тому, что воевода, ведун, чует беду за три поприща, глядя на спокойного батьку, тоже расслабились.

Ромеи и русы увидели друг друга одновременно. Русы — снизу, ромеи — сверху. Духарев и его гридни всё еще были в облачении булгарских катафрактов, но ромеев это не смутило. Стальные перья копий опустились в боевое положение, всадники сомкнулись и устремились в атаку.

Духарев колебался лишь несколько секунд. Скакать обратно по дороге — дать преимущество конным латникам. Через виноградник не уйти. Значит — через кладбище. Не по могилам, конечно, а по узенькой тропке, ведущей вверх, к церкви. Вражеские всадники — следом. Вернее, следом — лишь часть. Остальные, разделившись, поскакали в обход, чтобы попробовать перехватить русов по ту сторону холма.

Прием старый, но эффективный.

— Йонах! — крикнул Духарев. — Твой конь — самый быстрый, а ты — самый лучший всадник! Не жди! Попробуй добраться до Преславы. Там — наши!

— А как же вы, батька?

— Мы в церкви засядем! Стрел много! Продержимся!

— Я вернусь, батька! — Йонах легко перемахнул с заводной в седло боевого коня, ожег его плетью и птицей полетел вверх, сразу оставив позади Духарева и его гридней.

Звонарь на колокольне остервенело бил в медный купол колокола. Церковь была небольшая, но крепкая, и двери ее уже затворялись, когда Духарев осадил коня, спрыгнул и буквально в самый последний момент успел втиснуть меж створок прикрытое кольчужной сеткой плечо. Рывок — служка-монашек полетел наземь, Духарев, не перекрестившись, будто язычник, ворвался внутрь.

Внутри царил полумрак, жались к стенам какие-то люди. Не воины.

— Прости меня, Господи, — прошептал Духарев.

А его гридни уже вводили под священный свод всхрапывающих, роняющих пену коней.

Полминуты — и толстый деревянный брус вошел в скобы, блокируя дверь.

— Не бойтесь! — крикнул Духарев. — Мы никого не тронем! Зван! За мной!

Подхватил лук с колчаном и бросился вверх по узкой лесенке, ведущей на колокольню.

Вид с колокольни открывался замечательный. Зеленые холмы, желтые опояски дорог, синяя речка. За ней, вдали, черный замок, теряющийся в дымке...

И сотни две всадников в доспехах, сверкающих на солнце, как надраенные бронзовые бляхи.

С колоколенки за всадниками наблюдали трое. Сам Духарев, Зван и гридень Азим, выбранный за выдающиеся стрелковые показатели. Двое оставшихся гридней разместились внизу: присматривать за дверьми, священнослужителями и несколькими прихожанами.

Говорят, на территории Византии церкви обладали правом убежища. Но на булгарские храмы это не распространялось.

Повертевшись вокруг церквушки и убедившись, что отпирать им никто не собирается, ромеи попытались выломать дверь. И были неприятно удивлены, обнаружив, что для хорошего лучника панцирь катафракта — не помеха.

Оставив подстреленных подрумяниваться на солнышке, катафракты поспешно отступили на безопасное расстояние. Вернее, на расстояние, которое они сами полагали безопасным. Духарев до времени решил их не разочаровывать и приказал своим не стрелять. Тем более стрелы надо было экономить. Совокупный боезапас его «войска» примерно соответствовал численности противника, так что каждая стрела была на счету.

Пока ромеи совещались, Духарев тоже времени не терял: высматривал командиров.

Минут через двадцать ромеи снова пошли на штурм. На этот раз с применением средств защиты, в качестве которых выступали две крестьянские телеги на высоких колесах, на которые сверху набросали всякой всячины. Когда телеги подкатились поближе, Духарев дал команду, и его маленький гарнизон «открыл огонь». Но не по телегам, как ожидали ромеи, а по кучке всадников, расположившихся без всякого прикрытия примерно в четверти километра от церкви.

«Скорострельность» опытного лучника составляет примерно двадцать выстрелов в минуту. Но первые три стрелы оказываются в воздухе в считанные секунды.

Залп — и боезапас русов уменьшился на девять стрел. А численность боеспособных противников сократилась на четыре единицы. Но это были очень важные «единицы». По крайней мере в своей «мишени» Сергей был уверен: во время совещания именно этот ромей жестикулировал активней всех. Точно определить, куда именно вошли стрелы, на таком расстоянии было трудно, но судя по тому, что ромей мешком выпал из седла, повреждения он получил достаточно серьезные.

Остальные катафракты отреагировали на потерю руководства по-разному. Самые храбрые бросились прикрывать начальство телами и щитами, большинство отступило еще на сотню метров, а штурмовая «подтележная» группа продолжала неторопливое движение к воротам.