Герой

— Давай, зайчиха, подол кверху, ноги врозь! — нетерпеливо прикрикнул еретик. — Сказано тебе — нос отрежу!

И упал на Людомилу.

Вернее — рядом. Страшный нож воткнулся в землю. Еретик содрогнулся раза три и обмяк. Людомила увидела, что из затылка его, между ремашками маски, торчит черен стрелы с тремя черными перьями. И тут еще несколько стрел влетели в конюшню, ударили в бревна, воткнулась в землю в пяди от ноги девушки. Людомила словно проснулась. Схватила нож еретика и бросилась в стойло Рыжика.

— Ну чего там? — спросил Аззанаил.

— Стоят, — ответил ему один из тех, что на стене. — Кабы стрелять не начали, — добавил он с опаской.

— Скифы... — пробормотал, как сплюнул, «праведный». Повернулся к тем, кто держал Пчёлку, оскалился:

— Заснули, грешники? Ну-ка взяли его да... — И, осекшись на полуслове, проворно нырнул под навес. А в следующий миг над головами палачей с визгом пропели стрелы и частой дробью ударили в стену дома. Палачи в испуге присели, выпустили Пчёлку, который был так слаб, что сразу повалился на землю.

Но не все стрелы ушли впустую. Из шести десятков богумилов, взобравшихся на стеку, по крайней мере половина полетела вниз. А с дюжину уцелевших попрыгали вниз сами. Остальные не последовали их примеру только потому, что медленнее соображали. Но и эти бросились плашмя на дощатый помост: кто — скуля от страха, кто — бормоча свои богумильские молитвы. Оно, конечно, понятно, что сие скорбное тело есть сосуд грешный, Сатаниилов, однако ж свой это «сосуд», жалко, если его стрела продырявит. А тут еще дикие русы испустили разом такой ужасный вой, что из богумилов последние остатки храбрости выдуло. Из всех, кроме Аззанаила. Этого воем было не напугать. Зато он мигом сообразил: усадьба потеряна. И сразу выкинул из головы и недобитого Пчёлку, и оставшуюся на конюшне Людомилу. Не успела петля первого аркана захлестнуть острый зуб частокола, как хитрый «праведный» сообразил, что делать. Выдернул стрелу из тела убитого сподвижника, содрал маску, вымазал кровью лицо и одежду и быстренько прилег у самой стены. Вовремя. Только устроился, как сверху спрыгнул рус. Приземлился в шаге от Аззанаила, глянул мельком — и сразу бросился открывать ворота. А еще один рус остался наверху — с луком наготове. Прикрывал.

Мог бы и не прикрывать. Аззанаилово «воинство» металось по двору, как отара перепуганных овец.

Ворота распахнулись, русы хлынули внутрь, и началась резня. Занятие это для победителей столь увлекательно, что никто не заметил, как за спинами русов «ожил» притулившийся у стены «труп». «Ожил» и осторожно пополз к воротам...



Стрелы больше не летели. Снаружи доносились вопли, лязг железа, мокрый хруст разрубаемой плоти.

Людомила вжалась в дальний уголок стойла. Она не знала, кто на этот раз напал на усадьбу. Очень хотелось верить, что это свои, булгары. Потому что если это дикие язычники, то они ничуть не лучше богумилов. Тоже не пощадят.

Людомила, дрожа, вслушивалась в страшные звуки, ждала... Недолго.

В конюшню вбежали сразу трое. Один помчался к противоположному выходу, второй застыл с луком наготове, третий, с обнаженным клинком, проверил пустые стойла, добрался до Рыжика. Вид у воина был ужасающий: меч в крови, лицо и бронь — тоже забрызганы красным. Рыжик, учуяв кровь, занервничал, попятился, едва не придавив Людомилу, но воин ухватил его за гриву, пошептал что-то в ухо. Мерин совершенно волшебным образом успокоился, позволил вывести себя из стойла.

Тут-то воин и заметил Людомилу, расхристанную, с ножом в руке...

Заметил и ухмыльнулся.

Ухмылка у него была такая, что Людомила сразу поняла: этот человек опаснее и страшнее любого еретика-богумила. И никакой нож ей точно не поможет. Рука сама собой разжалась, нож упал на солому...

— Вот это правильно, девка, — сказал страшный воин. Речь его звучала по-чужому, но была вполне понятна. — Запомни: меня Званом кличут. Придешь ко мне потом — я тебя ублажу. А ты меня. Только умыться не забудь.

— Я тебя сам ублажу! Мало не покажется!

За спиной первого возник еще один воин. Еще больше и еще страшнее. В шлеме, закрывающем пол-лица и едва не подпирающем потолок конюшни. И первый как-то сразу сник, стушевался.

— Да я так сказал, батька. Мы...

— Кыш! — рыкнул высокий воин, сдвинул шлем на затылок, и только теперь Людомила его узнала.

— Здравствуй, боярышня, — ласково произнес воевода киевский Серегей. — Прости, что не поспел вовремя.

— Здравствуй, воевода... — шепнула Людомила, посмотрела на свои ноги, поцарапанные, еле прикрытые порванной нижней рубашкой, и кровь прилила к ее щекам — от стыда и унижения.

А воевода будто угадал ее мысли.

— Корзно мое, живо! — велел он, не оборачиваясь.

Миг — и ему подали плащ. Дорогой, с шитьем и шелковой гладкой подкладкой.

Людомила и возразить ничего не успела, как воевода завернул ее в этот плащ, подхватил на руки и вынес из конюшни.

Во дворе распоряжались русы. Челядь стаскивала трупы в кучу. С десяток уцелевших еретиков, жалких, трясущихся, сидели на земле.

— Пчёлко... — шепнула Людомила. — Что с ним?

— Жив, — негромко ответил Духарев. — Не тревожься, боярышня. Худшее — позади.





Глава двенадцатая






Короткое военное счастье




Духарев лег спать поздно. Пришлось взять на себя наведение порядка: управляющий Пчёлко лежал в беспамятстве, а Людомилу он просто пожалел: натерпелась девушка.

Распорядился по-военному. Собрал всех смердов, поставил задачу: восстановить порушенное, похоронить мертвых.

Тем временем духаревские варяги рассортировали пленных еретиков. Выявили самых злостных, обработали на предмет получения информации, те сначала поупирались, но варяжская техника допросов была способна разговорить даже матерых викингов, не говоря уже о хилых булгарских смердах. Через час-полтора еретики просто мечтали поведать хоть что-нибудь, еще не известное следователям. К сожалению, главной, самой информированной твари, «праведному», удалось драть. Как выяснилось — уже не в первый раз. Такая вот ловкая дрянь. Зато межицких холопов, открывших еретикам ворота, пленные выдали с ходу. После допроса Духарев распорядился устроить в деревне показательную публичную казнь. Присутствие всех межицких подданных было обязательно. Сам Сергей от участия в мероприятии уклонился, но приказал Велиму сделать всё, чтобы местные жители как следует запомнили, то бывает с последователями учений сатанинского толка.

Ночевали русы, естественно, в усадьбе. Несмотря на то что все порядком устали, посты на ночь Духарев распорядился ставить по-боевому.

Себя назначил старшим предрассветной смены и опочил в полной уверенности, что проснется не раньше, чем через шесть часов.

Но ошибся. Только-только он задремал, как в спальню скользнула светлая тень. Рука Духарева потянулась в мечу раньше, чем он проснулся... И остановилась на полпути — Сергей узнал ночную гостью.

— Ты уверена, девочка, что это правильно? — спросил он, когда гостья нырнула к нему под одеяло.

Глупый вопрос. Он и договорить не успел, а руки сами проникли под шелковую ткань, царапнули мозолями нежную кожу бедер, сжали плотные округлости ягодиц. Шелковая рубаха сбилась к груди.

— Сними, — прошептал он, помог девушке выпростаться из рубахи, притянул к себе. Людомила обняла его шею, прижалась тесно-тесно: грудью, бедрами, животом.

Влажные губы коснулись уха:

— Возьми меня скорее, воевода... Любимый...

Сергею очень захотелось сделать именно так, как она сказала. Взять ее сразу, в это самое мгновение. Он чувствовал: эта девушка, ее тело, ее желания, чувства — созданы именно для него. И это было единственное, что он знал наверняка.

— Я так долго тебя ждала... — шептала девушка, вздрагивая от его прикосновений.

Сергей не отвечал. Его рот, губы, язык отвечали ей не словами, иначе... Он не думал о том, что делает, как воин, победивший в сотнях поединков, не думает о том, как двигаться и какими приемами запутать противника, подчинить себе, «подготовить», а затем, в точно определенный момент, нанести единственный, выверенный, неотразимый, стремительный удар.

Только это был не поединок. И торопиться было незачем, ведь до предрассветной стражи оставалось еще целых шесть часов...



— Ты почему меня не разбудил? — недовольно сказал Духарев. — Я же сказал: последняя стража — моя!

— Да ладно тебе, батька! Будто мы без тебя ворога не приметим, — непочтительно ответил Велим. — Чего серчаешь попусту? Ты — старый. Тебе отдохнуть надобно.

— Это я — старый? — Духарев даже опешил от такой наглости. — Да я тебя, сотник, одной рукой переломаю!

— Угу. Переломаешь. Только где это видано — чтоб воевода сам в караул заступал?

Нет, ну никакого уважения к приказам.

— Меду вели подать, — сказал Духарев.

Не было у него этим утром настроения «строить» нижестоящих.

— Откуда тут мед? — проворчал Велим. — Не дома, чай. Могу вина принести.

— Где это видано, чтобы сотник из старшей гриди сам за медом бегал? — передразнил Духарев. — Челядина пришли.

— А нету никого. Только наши да этот, как его, Пчёлко.

— Как это — никого нет?

— В поле все. Страда.

— А хозяйка?

— Так это она всех в поле и выгнала. Я, батька, с ней пару наших отрядил, Йошку и Азима-касога. Мало ли что.

— Вот это правильно, — одобрил Духарев, потягиваясь. — Поесть чего оставили батьке? Или слопали всё?



Людомила вернулась после полудня. Усталая и очень озабоченная.

Духарева она застала в комнате Пчёлки. Состояние раненого было тяжелое, но дурным запахом от ран не тянуло, и воспаление было умеренное. Выживет Пчёлко. Но на ноги встанет не скоро.

— День добрый, воевода. Прости, что оставила тебя, но сам понимаешь: не соберем урожай — беда будет. Рук не хватает. Может, помогут твои воины?