Герои умирают
Часть 66 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Его бесило, что хотя весь план был детально разработан, все концы тщательно спрятаны, но явился Кейн и, не имея даже видимости доказательств, просто угадал правду. Он, конечно, ничего не докажет. Ни один суд, ни в том мире, ни в этом, не откроет дело на основании кучи ничем не подтвержденных обвинений. Да к черту суд: то, в чем он их обвиняет, даже не подпадает под действие закона. Хотя такому, как Кейн, закон и судья без надобности – он как замашет кулачищами, что твоя ветряная мельница, и пиши пропало.
Такие мысли посещали Ламорака, пока он сидел над залитым водой полом в гнезде из пустых ящиков, которое соорудили для него благодарные токали. Бо́льшую часть ночи он лечил ногу – тянул на себя Поток и представлял, как тонкая кальциевая пленка сначала перебрасывает хрупкий мостик через место разлома, как он постепенно становится прочнее, наращивая слой за слоем, и как, наконец, скрепляет вместе расколотые края. Он очень надеялся, что к тому времени, когда Кейн материализуется здесь снова, его бедро уже достаточно окрепнет и будет не только держать его вес, но даст ему шанс в схватке.
Хотя схватка – это последнее, что ему нужно.
Пока Ламорак отдыхал от напряжения, связанного с починкой своей конечности магическими средствами, его вдруг осенило: а ведь магия может собрать воедино не только кость, но и сломанную жизнь. Он так и не понял, как дожил до тридцати четырех лет, не став звездой, ведь в детстве, еще мальчиком, и потом, студентом Консерватории и новичком-Актером на фримоде, он знал: настанет тот день, когда его имя украсит собой короткий список великих – Рэймонд Стори, Лин Чжан, Киль Буркхардт, Джонатан Мкембе…
И Хари Майклсон – по крайней мере, многие считают его одним из великих. Ламорак не мог понять и этого – почему карьера Кейна неуклонно идет вверх, можно сказать, воспаряет, тогда как его собственная вянет и чахнет с каждым днем. В тридцать четыре, когда многие Актеры уже думают об отставке и строят планы иной карьеры, он, Ламорак, еще ни разу не был в списке ста лучших. А Кейну сейчас сколько – тридцать девять? Сорок? Он-то как раз не думает увольняться, да и зачем ему, если каждое его Приключение стабильно пускает корни в Десятке Лучших так уверенно, словно заранее для нее предназначенное? Его карьера уже стала самодостаточной, прежние успехи питают ее так мощно, что качество новых Приключений никого больше не волнует. Люди платят, платят и платят, лишь бы успеть побыть Кейном, пока он не передумал и не уволился. Да и кто знает, сколько ему еще осталось? Какое Приключение станет для него последним?
А вообще-то, частенько думал Ламорак, кому какая разница?
Другой на его месте давно отчаялся бы, придавленный тяжестью неудач, но не Ламорак: ему окончательно стало ясно, что причина его бесконечных разочарований – в маркетинге, точнее, в отсутствии такового.
Кейн всегда получал лучшие Приключения потому, что этого ждали директора Студии, которые не жалели ни сил, ни денег, ни рекламных возможностей для того, чтобы удержать Кейна на самой верхотуре. Ему, Ламораку, нужен всего один шанс, одна возможность, но по-настоящему крупная, чтобы показать Студии и публике свои выдающиеся звездные качества.
Именно к этому он стремился сейчас: к удаче. К большому шансу, который выпадает раз в жизни.
Как Актер, он принадлежит к касте Профессионалов, но это временно: уйдя в отставку и навсегда забыв о Ламораке, он станет просто Карлом Шанксом, членом касты Бизнесменов, в которой родился. А уйти можно всегда, хоть завтра: место в семейном бизнесе ему обеспечено, в компании «СинТек», гиганте электронно-химической промышленности, он будет зарабатывать в пять раз больше, чем любой самый успешный Актер, даже такой, как Кейн.
Но для этого надо уйти из шоу-бизнеса.
То есть признать, что его отец, этот бесхребетный подлиза, прав. Что правы его братья и мать, которые твердили ему, что он никогда не добьется успеха как Актер. А главное, придется на коленях ползти к деду, этому старому маразматику, который подмял под себя управление компанией и сидит на нем, как чертов дракон на груде золота, ползти и умолять дать ему возможность доказать, что он истинный Шанкс.
Да, он презирает родственников, но не настолько, чтобы не пользоваться их связями и не давить через них на отборочную комиссию. Куда там, члены комиссии уже прямо дрожат при одном звуке его имени, и правильно, – кто они такие, кучка трусоватых Администраторов, и только. Но хотя он добился того, что его Приключения стали разнообразнее и чаще, его рекламный бюджет остался прежним, то есть с рекламным бюджетом Приключений Кейна не сравнить. А значит, и внимание зрителей устремлено по-прежнему на Кейна, а не на Ламорака.
И вдруг к нему по собственной инициативе обращается человек, почти единолично ответственный за безумный успех Кейна: Артуро Кольберг. И не просто обращается, а предлагает план.
«Сделай это для меня лично, – попросил он. – Подсыпь в Анхананскую эпопею Паллас Рил столько перца, чтобы Кейн зачесался, а я обещаю, что возьму тебя под крыло, как взял в свое время Кейна. Это я сделал его тем, кто он есть, а он зазнался и платит мне черной неблагодарностью и капризами. Так вот, я могу поставить тебя на его место, но мне нужно, чтобы ты отплатил Студии и мне лично уважением и хорошим отношением. Ты знаешь, что я под этим понимаю: верность, отвага и честь…»
А этот Кейн… если бы он понимал, если бы он только задумался о том, что Ламорак делает для него на самом деле, – ведь он же помогает карьере Паллас, не больше и не меньше, причем с риском для своего здоровья и даже жизни – вон ногу ему изувечили, чуть насмерть не запытали, а он терпел, и чего ради? Да только ради того, чтобы превратить обычное, захватанное Приключение в нечто восхитительное и запоминающееся. Да Кейн благодарить его за это должен. И не только он – они оба. Но нет, какая уж тут благодарность. Паллас носится со своими токали и фантазирует о своем муженьке, который готов не то что убить его, Ламорака, но разделать и съесть сырым. Вот ведь несправедливость гребаная…
Но теперь он знает, как с ними посчитаться, как отплатить им за то, что они превратили его в лузера: магией. Магия все изменит, магия заставит их пожалеть о своем пренебрежении к нему. Между прочим, они не подозревают, насколько хорошо он владеет магией на самом деле, вот и надо пустить в ход тайный козырь – пусть каждый получит то, чего заслуживает, и прежде всего он, Ламорак.
А когда здесь все кончится, он вернется на Землю, и его карьера станет набирать обороты.
Вот только думать об этом сейчас не стоит – образы грядущего успеха, фантазии о том, как он получит заслуженное уважение и почет, слишком сильны, они так кружат ему голову, что он забывает о настоящем. Так что лучше держать их на расстоянии, вернее, запрятать поглубже в подсознание, пусть остаются там, туманные и бесформенные. Эти фантазии и без того маячат за всем, что бы он ни делал, нашептывают ему ласковые, нежные слова, так что у него в груди спирает от восторга, но он все же не позволяет себе вслушиваться в них и потому не понимает их истинной природы.
Слова о том, что время Кейна ушло и настала пора ему, Ламораку, выступить вперед и занять его место. Они ворчали, что Паллас использует его, что вся ее любовь, которую она якобы испытывает к нему, испарится, едва они вернутся на Землю, где она просмотрит отчет о Приключении своего муженька. Они шептали, что Кейн им лгал: Паллас не может быть офлайн. Это же смешно. Он просто завидует, потому что его звезда зашла, а ее только восходит. Кейн всеми силами стремится разрушить Приключение Паллас, в то время как он, Ламорак, не жалея сил, делает его увлекательнее.
И наконец главный, самый могущественный шепоток, самый иррациональный и потому запрятанный глубже остальных: они сговорились против тебя. Кейн и Паллас вместе состряпали фантастический план, чтобы вывести тебя на чистую воду, а уж тогда поиздеваться над тобой вдоволь, унизить перед всем миром, разрушив твои надежды на счастье.
Загнанные в подсознание голоса звучали мощным хоралом справедливости – и Ламорак убедил себя в том, что все продумал, предусмотрел и то, что он делает сейчас, не только необходимо, но и правильно.
Решать проблему Кейна, как он выражался про себя, Ламорак начал еще ночью, когда они с Паллас вернулись со своей конференции вдвоем. Ламорака устроили в его гнезде, Паллас куда-то ушла страдать в одиночку, а к нему взобрался Король Воров и стал, будто бы невзначай, задавать вопросы о Кейне.
И скоро Ламорак понял, что Король подозревает Кейна в сотрудничестве с имперскими властями, хотя сам противится этому подозрению. Вот так удача!
Поняв это, он принялся искусно раздувать подозрения Короля, притворяясь, будто хочет их погасить. Даже исчезновение Кейна сыграло ему на руку. Ламорак, делая вид, что ему это неприятно, описал его так: «Он ничего не объяснил, просто исчез, и все». Он знал: то, что он предал Паллас и токали, не просто сойдет ему с рук – когда придет время, он все повесит на Кейна.
И ведь ему поверят! Взять хотя бы величество – он уже верит, пусть наполовину, пусть нехотя, но все же! Хотя заклятие Паллас тоже, конечно, работает: из-за него Король готов защищать ее от чего и от кого угодно, даже ценой собственной жизни. Тем больше шансов, что любой шаг Императора он воспримет сейчас как доказательство измены Кейна.
И завтра он такое доказательство получит.
Вот почему ранним утром, за полчаса до восхода, когда Паллас Рил ушла с первой группой токали, Ламорак без малейшего зазрения совести взялся за дело. Нет, совесть его не просто не мучила – она торжествовала, даря ему пьянящее чувство правоты и восхищения собственной смекалкой и умением.
А дело и впрямь требовало смекалки: надо было придумать, как дать Серым Котам знать, что произойдет в доках сегодня, но не подставиться при этом под удар бешеного Берна. И Ламорак нашел решение, которое не только полностью удовлетворяло обоим требованиям, но и до некоторой степени опиралось на традицию, а потому придавало его затее качество метафоры, тем самым укрепляя его веру в успешный исход.
Склад буквально кишел крысами; бумагу, жир и перочинный нож для нарезки на узкие ремешки куска кожи он с легкостью раздобыл у Подданных величества, солгав им, что все это нужно для исцеляющей магии. Суеверные невежды, они ничего не знали о магии и сразу купились на его вранье.
Затем он нашел уединенный уголок, чтобы заниматься делом без помех, а Таланн была только счастлива, когда он попросил ее подежурить у входа, чтобы никто его не отвлекал. Несколько минут ушло на то, чтобы направить магический Поток на подходящую крысу, изловить ее и отправить с сообщением в Старый город. Конечно, ему пришлось открыть мыслевзор и, оставаясь в нем, тянуть Поток, чтобы контролировать крысу, но в этом уже не было ничего страшного. Если Паллас вернется и спросит, почему Поток вихрится вокруг его каморки, Таланн и Подданные величества объяснят ей, что он лечит там свою ногу.
Итак, все складывалось одно к одному и так легко. Вот почему нерешительность, которую демонстрировала крыса в Старом городе, не имела ничего общего с сомнением: предавать или нет, просто Ламорак вспоминал, какой путь быстрее и надежнее всего приведет ее к казармам Серых Котов.
3
Крыса, петляя, бежала по улице Богов. Она старалась не покидать пространство под деревянными тротуарами – там, в тени, ее не доставали конские копыта, людские сапоги и метко брошенные обломки кирпичей, разве что отдельные проклятия; центральные улицы оказались даже безопаснее привычных подворотен, вотчины бродячих собак и хищных кошек, которых в Старом городе было великое множество. Однако возле дворца Колхари крысе пришлось покинуть свое убежище, чтобы пересечь площадь, где она едва не попала под окованное сталью колесо экипажа какого-то дворянина, а оттуда спуститься по Дворянской улице на юг Старого города, где по Королевскому мосту она перебежала на Южный берег.
У Серых Котов никогда не было настоящей штаб-квартиры – только обнесенный высоким забором двор при особняке, который Ма’элКот пожаловал Берну вместе с графским титулом, чтобы подтвердить неожиданно свалившуюся на того честь. Крыса юркнула под железные решетчатые ворота и устремилась к дому. Все двери и окна были распахнуты настежь, повсюду лежали люди, которые, судя по их расслабленно-замученным позам, спали с похмелья.
Вдруг один поднял голову, сонно потер глаза и увидел крысу. От неожиданности он вскрикнул, да так громко, что все его товарищи тут же проснулись и открыли заспанные глаза так быстро, точно и не спали.
Крыса не видела между ними Берна – может, он наверху, в спальне? Она бросилась к лестнице. Коты, которые накануне явно предавались попойке, повскакали с мест и завопили, словно охотники, чьи псы выгнали из норы лису.
Кинжал, гудя, вонзился в деревянную половицу прямо перед носом крысы, та метнулась в сторону. В следующий миг воздух наполнился летящей сталью, ножи втыкались в половицы, стены, откалывали куски резьбы на деревянных балясинах перил, и все это под дружный гогот Серых.
Крыса металась из стороны в сторону, упорно пробиваясь к лестнице, а когда поток ножей иссяк – должны же были они когда-то кончиться, – скакнула к нижней ступеньке. И тут что-то тяжелое ударило ее в спину, ледяным стежком перечеркнув хребет, задние лапы конвульсивно задергались, заскребли по полу, крыса изогнулась и укусила нож, который пригвоздил заднюю половину ее тела к полу.
Теперь, глядя на крысу, никто уже не заподозрил бы ее в избытке ума: налицо было лишь инстинктивное стремление ранить то, что ее убивало, попытка оставить свой след в жизни, которая выбрасывала ее из себя.
4
Один из Котов нагнулся над мертвой крысой и, щуря опухшие со сна глаза, разрезал шнурки, державшие на ее спине пакет. Поднял его к свету:
– Это еще что такое?
Вокруг него сгрудились остальные Коты.
Он развернул письмо и стал читать.
«Шут Саймон перевозит сегодня Актири из доков Промышленного парка на барже, вниз по течению, для Тераны. Закрывающий голову колпак из серебряной сетки разрушит чары, скрывающие их от чужих глаз».
Глаза Кота полезли на лоб, сердце часто забилось.
– Где Граф? – рявкнул он. – Кто знает, где Граф Берн провел эту ночь?
Но вместо ответа на него посыпались нетерпеливые вопросы. На бумаге послание? Что в нем? Для кого оно? Кто его писал? Он взмахнул листком над головой:
– Кто-то опять сдал нам Шута Саймона, на этот раз мы не должны оплошать. Скачите к Первой башне; пусть все встают к противокорабельной сетке – и найдите Графа!
5
Тоа-Ситель завтракал, когда к нему прибежал мальчишка-паж и, тяжело дыша, передал ему приказ немедленно явиться к Императору.
Спрашивать, где сейчас Император, не было нужды: раннее утро тот неизменно проводил в Малом бальном зале за Великим Трудом. Искусство, как любил говорить Император, творится от зари до полудня, когда восходящее солнце дарит ему свою силу; после полудня искусство становится декадентским, оно мельчает и вытягивает из художника жизненную энергию, замещая ею то, что уже не может дать повернувшее на закат светило.
Придя в Малый зал, Герцог застал там Берна. Граф был в одежде для боя – облегающий мундир и штаны из побуревшей саржи, некогда цвета давленой земляники. За плечами у Графа висел краденый клинок. Берн был хмур, точно с похмелья, – обычное для него состояние в утренние часы, – но явно свеж и готов к действию. Огонек возбуждения в его глазах предвещал лишь одно – перспективу скорого кровопролития.
Император стоял у края котла, пятна глины засыхали и трескались на его килте. Он был бос и почти наг, как всегда во время работы, разгорячен жаром от углей, а на руке, которую он протянул Тоа-Сителю, мышцы взбугрились так, словно под кожей перекатывались булыжники.
– Подойди ближе, мой Герцог. Что ты скажешь вот об этом?
И он вложил в ладонь Тоа-Сителя клочок пергамента. Но взгляд Герцога был прикован к статуе, сиротливо качавшейся в сыром от испарений воздухе, словно позабытой создателем.
Это снова был Кейн; накануне Ма’элКот потратил все утро, пытаясь найти ему место в своей скульптуре, вертел его и так и этак, прикладывал туда и сюда, но в конце концов признал поражение. Видимо, ночью его посетила новая мысль: статуя Кейна увеличилась до семи футов и почти не уступала в росте самому Императору.
Тоа-Ситель нахмурился. Почему-то это показалось ему кощунственным, хотя почему, он и сам не понимал. Будучи прагматиком до глубины души, Тоа-Ситель давно смирился со своей неспособностью ценить искусство, и не это волновало его сейчас, его беспокоила та необыкновенная быстрота, с которой Кейн занял столь значительное место в помыслах Императора.
Герцог опустил глаза и прочел сообщение на клочке пергамента: «Шут Саймон перевозит Актири, защита от чар – капюшон из серебряной сетки».
– Кто это писал?
– Ламорак, – коротко ответил Берн. – Я знаю его руку.
Герцог хмыкнул и перевернул листок – на обратной стороне ничего не было. Он пожал плечами:
– Кажется, ты не удивлен.
Улыбка скользнула по лицу Тоа-Сителя и пропала, сверкнув, как лезвие бритвы.
Такие мысли посещали Ламорака, пока он сидел над залитым водой полом в гнезде из пустых ящиков, которое соорудили для него благодарные токали. Бо́льшую часть ночи он лечил ногу – тянул на себя Поток и представлял, как тонкая кальциевая пленка сначала перебрасывает хрупкий мостик через место разлома, как он постепенно становится прочнее, наращивая слой за слоем, и как, наконец, скрепляет вместе расколотые края. Он очень надеялся, что к тому времени, когда Кейн материализуется здесь снова, его бедро уже достаточно окрепнет и будет не только держать его вес, но даст ему шанс в схватке.
Хотя схватка – это последнее, что ему нужно.
Пока Ламорак отдыхал от напряжения, связанного с починкой своей конечности магическими средствами, его вдруг осенило: а ведь магия может собрать воедино не только кость, но и сломанную жизнь. Он так и не понял, как дожил до тридцати четырех лет, не став звездой, ведь в детстве, еще мальчиком, и потом, студентом Консерватории и новичком-Актером на фримоде, он знал: настанет тот день, когда его имя украсит собой короткий список великих – Рэймонд Стори, Лин Чжан, Киль Буркхардт, Джонатан Мкембе…
И Хари Майклсон – по крайней мере, многие считают его одним из великих. Ламорак не мог понять и этого – почему карьера Кейна неуклонно идет вверх, можно сказать, воспаряет, тогда как его собственная вянет и чахнет с каждым днем. В тридцать четыре, когда многие Актеры уже думают об отставке и строят планы иной карьеры, он, Ламорак, еще ни разу не был в списке ста лучших. А Кейну сейчас сколько – тридцать девять? Сорок? Он-то как раз не думает увольняться, да и зачем ему, если каждое его Приключение стабильно пускает корни в Десятке Лучших так уверенно, словно заранее для нее предназначенное? Его карьера уже стала самодостаточной, прежние успехи питают ее так мощно, что качество новых Приключений никого больше не волнует. Люди платят, платят и платят, лишь бы успеть побыть Кейном, пока он не передумал и не уволился. Да и кто знает, сколько ему еще осталось? Какое Приключение станет для него последним?
А вообще-то, частенько думал Ламорак, кому какая разница?
Другой на его месте давно отчаялся бы, придавленный тяжестью неудач, но не Ламорак: ему окончательно стало ясно, что причина его бесконечных разочарований – в маркетинге, точнее, в отсутствии такового.
Кейн всегда получал лучшие Приключения потому, что этого ждали директора Студии, которые не жалели ни сил, ни денег, ни рекламных возможностей для того, чтобы удержать Кейна на самой верхотуре. Ему, Ламораку, нужен всего один шанс, одна возможность, но по-настоящему крупная, чтобы показать Студии и публике свои выдающиеся звездные качества.
Именно к этому он стремился сейчас: к удаче. К большому шансу, который выпадает раз в жизни.
Как Актер, он принадлежит к касте Профессионалов, но это временно: уйдя в отставку и навсегда забыв о Ламораке, он станет просто Карлом Шанксом, членом касты Бизнесменов, в которой родился. А уйти можно всегда, хоть завтра: место в семейном бизнесе ему обеспечено, в компании «СинТек», гиганте электронно-химической промышленности, он будет зарабатывать в пять раз больше, чем любой самый успешный Актер, даже такой, как Кейн.
Но для этого надо уйти из шоу-бизнеса.
То есть признать, что его отец, этот бесхребетный подлиза, прав. Что правы его братья и мать, которые твердили ему, что он никогда не добьется успеха как Актер. А главное, придется на коленях ползти к деду, этому старому маразматику, который подмял под себя управление компанией и сидит на нем, как чертов дракон на груде золота, ползти и умолять дать ему возможность доказать, что он истинный Шанкс.
Да, он презирает родственников, но не настолько, чтобы не пользоваться их связями и не давить через них на отборочную комиссию. Куда там, члены комиссии уже прямо дрожат при одном звуке его имени, и правильно, – кто они такие, кучка трусоватых Администраторов, и только. Но хотя он добился того, что его Приключения стали разнообразнее и чаще, его рекламный бюджет остался прежним, то есть с рекламным бюджетом Приключений Кейна не сравнить. А значит, и внимание зрителей устремлено по-прежнему на Кейна, а не на Ламорака.
И вдруг к нему по собственной инициативе обращается человек, почти единолично ответственный за безумный успех Кейна: Артуро Кольберг. И не просто обращается, а предлагает план.
«Сделай это для меня лично, – попросил он. – Подсыпь в Анхананскую эпопею Паллас Рил столько перца, чтобы Кейн зачесался, а я обещаю, что возьму тебя под крыло, как взял в свое время Кейна. Это я сделал его тем, кто он есть, а он зазнался и платит мне черной неблагодарностью и капризами. Так вот, я могу поставить тебя на его место, но мне нужно, чтобы ты отплатил Студии и мне лично уважением и хорошим отношением. Ты знаешь, что я под этим понимаю: верность, отвага и честь…»
А этот Кейн… если бы он понимал, если бы он только задумался о том, что Ламорак делает для него на самом деле, – ведь он же помогает карьере Паллас, не больше и не меньше, причем с риском для своего здоровья и даже жизни – вон ногу ему изувечили, чуть насмерть не запытали, а он терпел, и чего ради? Да только ради того, чтобы превратить обычное, захватанное Приключение в нечто восхитительное и запоминающееся. Да Кейн благодарить его за это должен. И не только он – они оба. Но нет, какая уж тут благодарность. Паллас носится со своими токали и фантазирует о своем муженьке, который готов не то что убить его, Ламорака, но разделать и съесть сырым. Вот ведь несправедливость гребаная…
Но теперь он знает, как с ними посчитаться, как отплатить им за то, что они превратили его в лузера: магией. Магия все изменит, магия заставит их пожалеть о своем пренебрежении к нему. Между прочим, они не подозревают, насколько хорошо он владеет магией на самом деле, вот и надо пустить в ход тайный козырь – пусть каждый получит то, чего заслуживает, и прежде всего он, Ламорак.
А когда здесь все кончится, он вернется на Землю, и его карьера станет набирать обороты.
Вот только думать об этом сейчас не стоит – образы грядущего успеха, фантазии о том, как он получит заслуженное уважение и почет, слишком сильны, они так кружат ему голову, что он забывает о настоящем. Так что лучше держать их на расстоянии, вернее, запрятать поглубже в подсознание, пусть остаются там, туманные и бесформенные. Эти фантазии и без того маячат за всем, что бы он ни делал, нашептывают ему ласковые, нежные слова, так что у него в груди спирает от восторга, но он все же не позволяет себе вслушиваться в них и потому не понимает их истинной природы.
Слова о том, что время Кейна ушло и настала пора ему, Ламораку, выступить вперед и занять его место. Они ворчали, что Паллас использует его, что вся ее любовь, которую она якобы испытывает к нему, испарится, едва они вернутся на Землю, где она просмотрит отчет о Приключении своего муженька. Они шептали, что Кейн им лгал: Паллас не может быть офлайн. Это же смешно. Он просто завидует, потому что его звезда зашла, а ее только восходит. Кейн всеми силами стремится разрушить Приключение Паллас, в то время как он, Ламорак, не жалея сил, делает его увлекательнее.
И наконец главный, самый могущественный шепоток, самый иррациональный и потому запрятанный глубже остальных: они сговорились против тебя. Кейн и Паллас вместе состряпали фантастический план, чтобы вывести тебя на чистую воду, а уж тогда поиздеваться над тобой вдоволь, унизить перед всем миром, разрушив твои надежды на счастье.
Загнанные в подсознание голоса звучали мощным хоралом справедливости – и Ламорак убедил себя в том, что все продумал, предусмотрел и то, что он делает сейчас, не только необходимо, но и правильно.
Решать проблему Кейна, как он выражался про себя, Ламорак начал еще ночью, когда они с Паллас вернулись со своей конференции вдвоем. Ламорака устроили в его гнезде, Паллас куда-то ушла страдать в одиночку, а к нему взобрался Король Воров и стал, будто бы невзначай, задавать вопросы о Кейне.
И скоро Ламорак понял, что Король подозревает Кейна в сотрудничестве с имперскими властями, хотя сам противится этому подозрению. Вот так удача!
Поняв это, он принялся искусно раздувать подозрения Короля, притворяясь, будто хочет их погасить. Даже исчезновение Кейна сыграло ему на руку. Ламорак, делая вид, что ему это неприятно, описал его так: «Он ничего не объяснил, просто исчез, и все». Он знал: то, что он предал Паллас и токали, не просто сойдет ему с рук – когда придет время, он все повесит на Кейна.
И ведь ему поверят! Взять хотя бы величество – он уже верит, пусть наполовину, пусть нехотя, но все же! Хотя заклятие Паллас тоже, конечно, работает: из-за него Король готов защищать ее от чего и от кого угодно, даже ценой собственной жизни. Тем больше шансов, что любой шаг Императора он воспримет сейчас как доказательство измены Кейна.
И завтра он такое доказательство получит.
Вот почему ранним утром, за полчаса до восхода, когда Паллас Рил ушла с первой группой токали, Ламорак без малейшего зазрения совести взялся за дело. Нет, совесть его не просто не мучила – она торжествовала, даря ему пьянящее чувство правоты и восхищения собственной смекалкой и умением.
А дело и впрямь требовало смекалки: надо было придумать, как дать Серым Котам знать, что произойдет в доках сегодня, но не подставиться при этом под удар бешеного Берна. И Ламорак нашел решение, которое не только полностью удовлетворяло обоим требованиям, но и до некоторой степени опиралось на традицию, а потому придавало его затее качество метафоры, тем самым укрепляя его веру в успешный исход.
Склад буквально кишел крысами; бумагу, жир и перочинный нож для нарезки на узкие ремешки куска кожи он с легкостью раздобыл у Подданных величества, солгав им, что все это нужно для исцеляющей магии. Суеверные невежды, они ничего не знали о магии и сразу купились на его вранье.
Затем он нашел уединенный уголок, чтобы заниматься делом без помех, а Таланн была только счастлива, когда он попросил ее подежурить у входа, чтобы никто его не отвлекал. Несколько минут ушло на то, чтобы направить магический Поток на подходящую крысу, изловить ее и отправить с сообщением в Старый город. Конечно, ему пришлось открыть мыслевзор и, оставаясь в нем, тянуть Поток, чтобы контролировать крысу, но в этом уже не было ничего страшного. Если Паллас вернется и спросит, почему Поток вихрится вокруг его каморки, Таланн и Подданные величества объяснят ей, что он лечит там свою ногу.
Итак, все складывалось одно к одному и так легко. Вот почему нерешительность, которую демонстрировала крыса в Старом городе, не имела ничего общего с сомнением: предавать или нет, просто Ламорак вспоминал, какой путь быстрее и надежнее всего приведет ее к казармам Серых Котов.
3
Крыса, петляя, бежала по улице Богов. Она старалась не покидать пространство под деревянными тротуарами – там, в тени, ее не доставали конские копыта, людские сапоги и метко брошенные обломки кирпичей, разве что отдельные проклятия; центральные улицы оказались даже безопаснее привычных подворотен, вотчины бродячих собак и хищных кошек, которых в Старом городе было великое множество. Однако возле дворца Колхари крысе пришлось покинуть свое убежище, чтобы пересечь площадь, где она едва не попала под окованное сталью колесо экипажа какого-то дворянина, а оттуда спуститься по Дворянской улице на юг Старого города, где по Королевскому мосту она перебежала на Южный берег.
У Серых Котов никогда не было настоящей штаб-квартиры – только обнесенный высоким забором двор при особняке, который Ма’элКот пожаловал Берну вместе с графским титулом, чтобы подтвердить неожиданно свалившуюся на того честь. Крыса юркнула под железные решетчатые ворота и устремилась к дому. Все двери и окна были распахнуты настежь, повсюду лежали люди, которые, судя по их расслабленно-замученным позам, спали с похмелья.
Вдруг один поднял голову, сонно потер глаза и увидел крысу. От неожиданности он вскрикнул, да так громко, что все его товарищи тут же проснулись и открыли заспанные глаза так быстро, точно и не спали.
Крыса не видела между ними Берна – может, он наверху, в спальне? Она бросилась к лестнице. Коты, которые накануне явно предавались попойке, повскакали с мест и завопили, словно охотники, чьи псы выгнали из норы лису.
Кинжал, гудя, вонзился в деревянную половицу прямо перед носом крысы, та метнулась в сторону. В следующий миг воздух наполнился летящей сталью, ножи втыкались в половицы, стены, откалывали куски резьбы на деревянных балясинах перил, и все это под дружный гогот Серых.
Крыса металась из стороны в сторону, упорно пробиваясь к лестнице, а когда поток ножей иссяк – должны же были они когда-то кончиться, – скакнула к нижней ступеньке. И тут что-то тяжелое ударило ее в спину, ледяным стежком перечеркнув хребет, задние лапы конвульсивно задергались, заскребли по полу, крыса изогнулась и укусила нож, который пригвоздил заднюю половину ее тела к полу.
Теперь, глядя на крысу, никто уже не заподозрил бы ее в избытке ума: налицо было лишь инстинктивное стремление ранить то, что ее убивало, попытка оставить свой след в жизни, которая выбрасывала ее из себя.
4
Один из Котов нагнулся над мертвой крысой и, щуря опухшие со сна глаза, разрезал шнурки, державшие на ее спине пакет. Поднял его к свету:
– Это еще что такое?
Вокруг него сгрудились остальные Коты.
Он развернул письмо и стал читать.
«Шут Саймон перевозит сегодня Актири из доков Промышленного парка на барже, вниз по течению, для Тераны. Закрывающий голову колпак из серебряной сетки разрушит чары, скрывающие их от чужих глаз».
Глаза Кота полезли на лоб, сердце часто забилось.
– Где Граф? – рявкнул он. – Кто знает, где Граф Берн провел эту ночь?
Но вместо ответа на него посыпались нетерпеливые вопросы. На бумаге послание? Что в нем? Для кого оно? Кто его писал? Он взмахнул листком над головой:
– Кто-то опять сдал нам Шута Саймона, на этот раз мы не должны оплошать. Скачите к Первой башне; пусть все встают к противокорабельной сетке – и найдите Графа!
5
Тоа-Ситель завтракал, когда к нему прибежал мальчишка-паж и, тяжело дыша, передал ему приказ немедленно явиться к Императору.
Спрашивать, где сейчас Император, не было нужды: раннее утро тот неизменно проводил в Малом бальном зале за Великим Трудом. Искусство, как любил говорить Император, творится от зари до полудня, когда восходящее солнце дарит ему свою силу; после полудня искусство становится декадентским, оно мельчает и вытягивает из художника жизненную энергию, замещая ею то, что уже не может дать повернувшее на закат светило.
Придя в Малый зал, Герцог застал там Берна. Граф был в одежде для боя – облегающий мундир и штаны из побуревшей саржи, некогда цвета давленой земляники. За плечами у Графа висел краденый клинок. Берн был хмур, точно с похмелья, – обычное для него состояние в утренние часы, – но явно свеж и готов к действию. Огонек возбуждения в его глазах предвещал лишь одно – перспективу скорого кровопролития.
Император стоял у края котла, пятна глины засыхали и трескались на его килте. Он был бос и почти наг, как всегда во время работы, разгорячен жаром от углей, а на руке, которую он протянул Тоа-Сителю, мышцы взбугрились так, словно под кожей перекатывались булыжники.
– Подойди ближе, мой Герцог. Что ты скажешь вот об этом?
И он вложил в ладонь Тоа-Сителя клочок пергамента. Но взгляд Герцога был прикован к статуе, сиротливо качавшейся в сыром от испарений воздухе, словно позабытой создателем.
Это снова был Кейн; накануне Ма’элКот потратил все утро, пытаясь найти ему место в своей скульптуре, вертел его и так и этак, прикладывал туда и сюда, но в конце концов признал поражение. Видимо, ночью его посетила новая мысль: статуя Кейна увеличилась до семи футов и почти не уступала в росте самому Императору.
Тоа-Ситель нахмурился. Почему-то это показалось ему кощунственным, хотя почему, он и сам не понимал. Будучи прагматиком до глубины души, Тоа-Ситель давно смирился со своей неспособностью ценить искусство, и не это волновало его сейчас, его беспокоила та необыкновенная быстрота, с которой Кейн занял столь значительное место в помыслах Императора.
Герцог опустил глаза и прочел сообщение на клочке пергамента: «Шут Саймон перевозит Актири, защита от чар – капюшон из серебряной сетки».
– Кто это писал?
– Ламорак, – коротко ответил Берн. – Я знаю его руку.
Герцог хмыкнул и перевернул листок – на обратной стороне ничего не было. Он пожал плечами:
– Кажется, ты не удивлен.
Улыбка скользнула по лицу Тоа-Сителя и пропала, сверкнув, как лезвие бритвы.