Герои умирают

Конечно, это может ни о чем не говорить. Просто семьи могли найти другое убежище, посуше и потеплее.

Но могло оказаться иначе: сквоттеры лежат сейчас связанные по рукам и ногам, а то и убитые, а Серые Коты караулят рядом, следя за ней неподвижными глазами сквозь отверстия, прогрызенные когда-то огнем.

Не зря они взяли себе такое имя: часами они могли сидеть неподвижно, ничем не выдавая своего присутствия, и неотрывно глядеть в одно место, – как кошка следит за мышиной норкой, так Серые Коты следили за подвалом, где прятались токали. Вот только одного они не знали: соседи беглецов имели привычку готовить еду в сумерках.

Паллас оттолкнулась от стены и пошла дальше, пока впереди не замаячил шпиль дворца Колхари, ясно видимый в прогалину между двумя наполовину обрушившимися складами. Вздохнув, она погрузилась в мыслевзор, и путаное кружево Потока заполнило улицу, колышимое иногда Оболочками прохожих. Прямого луча Силы, который исходил бы из дворца, в зоне видимости не было, но это еще не значит, что ей ничто не угрожает; конечно, Коты вряд ли нападут на нее сейчас, они же не знают, кто она, но вот Берн, если он с ними, наверняка узнает ее, и тогда…

Все, кто служил Императору, знали, что Шут Саймон – маг; доказательством тому были заклинания, которые мешали его отыскать. И уж конечно, Берн и Ма’элКот, устроив на него засаду, наверняка прикроют магический канал – оставлять его открытым все равно что развесить вокруг засады флаги и начать дуть в трубы: любой, даже мало-мальски опытный адепт сразу заподозрит неладное.

Правда, у Берна есть причины ненавидеть Паллас и вне всякой связи с Шутом Саймоном. Если сейчас он здесь, следит за ней из развалин, то его алчность, жажда кровопролития и мести ей и Кейну могут заставить его…

А вот и он: багрово-алый луч, прямой как стрела, прянул со шпиля дворца Колхари.

Жить ей осталось считаные секунды.

Она одна. Окружена врагами. Подданные величества помогли бы ей, если бы знали, что́ ей угрожает, но их здесь нет.

И все же она не беззащитна.

Будь здесь Кейн, он наверняка процитировал бы Сунь-цзы: «В смертельной опасности выход один: драться».

Пальцы Паллас нырнули в нагрудный карман и осторожно вытащили оттуда миниатюрную копию ее руки, точно повторяющую все подробности оригинала. Рука была из того же кварца, что и Щиты.

Силовые линии мерцали на ней, их шепот Шанна слышала внутренним слухом.

Луч заемной силы, прямой и не рассеивающийся в пространстве, одним концом упирался в шпиль дворца, а другим – в полуразрушенный склад на той стороне улицы: так, Берн, теперь и я знаю, где ты.

Нацарапанные на кварцевой руке линии прянули вверх, раскинулись сетью, которая тут же завертелась вокруг своей оси, превращаясь в вихрь. Вихрь вращался, словно наматывая на себя Поток, насыщаясь его Силой. Не важно, сколько Берн наворовал у Ма’элКота, – сам-то он не маг и без мыслевзора не может оценить, какие неприятности она ему готовит.

На ее губах играла хищная усмешка – Берн непременно узнал бы ее, – когда она протянула руку и сжала пальцы в кулак: невидимая Сила ее тэкко сделала то же самое, и склад напротив смялся, точно яичная скорлупка.

Камни, которые лежали друг на друге, образуя стены, с ревом устремились вниз, поднимая облака удушливой известковой пыли. Вот так, Берн: хочешь достать меня, откопай сначала себя из развалин.

Вокруг зазвенели тетивы самострелов, но Паллас не стояла на месте, а прыгнула вглубь спасительного пылевого облака и покатилась. Стрелы пели вокруг, клацали, отскакивая от камней мостовой, трепетали, вонзаясь в дерево. Прохожие с воплями и визгом бросились врассыпную, спасая свою жизнь.

Встав на ноги, Паллас сделала движение запястьем, как недавно на барже, только теперь вместо золотых монет меж пальцев у нее оказался «бычий глаз»: один, второй, третий, четвертый.

Кровь пела в ушах, жестокий восторг наполнял грудь. Оскалившись в счастливой улыбке, Паллас поставила один «бычий глаз» в положение готовности и при помощи все того же тэкко швырнула его через улицу, в тот склад, откуда гуще всего летели стрелы. Из разбитых окон с гудением рванулось пламя, фасад здания покачнулся и рухнул целиком.

«Достаточно, они наверняка уже заметили», – подумала она, повернулась и припустила в сторону Крольчатников.

«Ну, давайте бегите за мной, ублюдки, – пела она себе на ходу. – В погоню за мной, все до единого!»

«Вперед!»

Они услышали ее и покинули убежища: десять, пятнадцать, тридцать мужчин с беспощадными глазами неслись за ней, неутомимые, как волки, корча гримасы ярости на бегу, а она уводила их все дальше от токали и все глубже в царство Подданных Арго. Тем временем позади нее ожили обломки здания, которое она обрушила на голову Берну, содрогаясь и ворочаясь с боку на бок, точно мертвая гусеница, рождающая молодых ос.

Это выбирался на свободу Берн.

Паллас опустила голову и помчалась как ветер.





День четвертый





– У тебя вообще нет принципов.

– Чушь собачья, и ты это знаешь.

– Не чушь, а правда. Тебе лишь бы перечить всем и вся. Тебе надо, чтобы все всегда было по-твоему, но ты сам не знаешь, чего хочешь, и принимаешь решения, только когда тебе говорят чего-то не делать. Но у тебя есть проблема: твои замашки крутого мачо прикрывают глубокую неуверенность в себе и подозрение, что другие как раз могут быть правы. Принципы тут ни при чем: ты бросаешь вызов тем, кто стоит выше тебя, просто потому, что тебе нравится нарушать правила. Ты как маленький ребенок, который озорничает и с улыбкой поглядывает: а что будет?

– Обязательно говорить об этом прямо сейчас?

– Ты ни за кого, но против всех.

– Я за тебя.


– Прекрати. Я серьезно.

– Я тоже.





1




Сержант Хабрак служил в армии Империи уже двадцать лет и потому сразу распознал взгляд Берна, едва тот показался за стальной решетчатой дверью. Именно так смотрят старшие офицеры, готовясь поднять людей в самоубийственную атаку, так смотрят пехотинцы, доведенные до той грани отчаяния, за которой им остается лишь бунт, так смотрят крестьяне, готовые с серпами и вилами броситься на Рыцарей в доспехах, чтобы отомстить за насилие и грабежи. Поэтому сержант сразу вскочил, нашаривая на поясе связку ключей.

– Отпирай чертову дверь, пока я с петель ее не срезал, – просипел Берн.

– Секунду, мой господин. Одну секунду.

Дрожащими руками Хабрак вставил ключ в замочную скважину, повернул его и отворил дверь.

Берн прошел мимо сержанта, и тот даже закашлялся – Граф вонял, точнее, смердел, как закрытая конюшня в жаркий летний день. Да и на платье у него, кажется, дерьмо? Точно – саржевая ткань цвета давленой земляники лишь кое-где проглядывает из-под корки самого натурального дерьма. Да, видок у Графа такой, будто он всю ночь в навозе кувыркался!

Услышав кашель, Берн остановился и глянул на Хабрака через плечо: длинная рукоять меча за спиной графа наискось перечеркнула его лицо.

– Тебе что-то не нравится? – тихо, со смертельной угрозой в голосе спросил Берн. – Может быть, запах?

– О-о-о, нет-нет, мой господин. Все в полном порядке.

– А вот это неожиданно, учитывая, что я в дерьме с головы до ног.

– Я… я, мой господин, я…

– Хорош брехать. Отпирай.

– Ваш… э-э-э… меч… э-э-э… господин Граф… – замялся сержант.

– Не надейся, Хабрак. Сегодня я пройду внутрь с ним.

Как всякий нормальный человек, Хабрак до дрожи в коленках боялся и непредсказуемого нрава Графа Берна, и его разящего точно молния клинка. Однако сержант не зря пять лет сторожил Имперский Донжон: он хорошо знал и свои обязанности, и права.

– Таковы… э-э-э… правила, мой господин. Безопасность.

– Неужто боишься, что кто-нибудь из вонючих тошнотиков там, внизу, отберет у меня меч?

На этот вопрос не было правильного ответа, и Хабрак, не желая раздражать бесноватого графа, зашел с другой стороны:

– Сам Император оставляет у меня меч, да и другое оружие, когда идет вниз. Стража Донжона и та носит оружие лишь с его личного позволения. Если вы думаете, что Император не прав, то с ним это и выясняйте.

Скалясь от злости, Берн рванул пряжку ремня, который держал ножны, и бросил Хабраку меч, словно вызов: попробуй, мол, не поймай. Но пальцы сержанта пиявками облепили ножны, и он бережно повесил оружие на крючок позади своего стола.

– А еще вам понадобится фонарь, если будете проходить мимо Ямы. Патруль тушит последний факел в полночь.

Берн едва не испепелил старого служаку взглядом. Стиснув кольцо фонаря белыми от напряжения пальцами, он ждал, когда сержант справится с замками. Глаза Графа были прикованы к двери, и казалось, будто он смотрит сквозь нее в самую глубину скальной крепости и там видит лицо человека, которого презирает.

Отперев замки, Хабрак распахнул перед Графом дверь, и тот шагнул на узкую, вырубленную в скале лестницу, уводившую круто вниз, в темноту. Из-за спины Графа на сержанта пахнуло душной вонью забродившего дерьма и немытых тел. Воздух тюрьмы был настоян на испарениях гнилых зубов и чахоточных легких множества мужчин и женщин. Хабрак поспешно закрыл за Графом дверь и с облегчением вернулся за стол.

Имперский Донжон Анханы расположен в сети тоннелей, прорубленных в песчанике Старого города поколениями камнегибов. Начало Донжону положила естественная пещера в форме котла, такая глубокая, что в ней поместился бы трехэтажный дом, – ее превратили в центральный общий зал, известный теперь как Яма. Примерно в двадцати футах над полом ее опоясывает каменный карниз, тоже природного происхождения, который камнегибы превратили в балкон, – теперь по нему день и ночь вышагивают стражники с арбалетами и дубинками, окованными железом.

В Яме всегда полно людей, которые ждут: арестованные – суда, до которого могут пройти месяцы, а то и годы; осужденные – отправки в приграничные гарнизоны или шахты на востоке Империи. Яма – единственное помещение Донжона, где свет не гасят никогда: лампы коптят здесь день и ночь, покрывая каменный потолок слоями сажи. На балконе чернеют двери, вырубленные в скале через примерно равные промежутки, – это входы в тоннели, которые расходятся от Ямы, как спицы от центра колеса. Каждый тоннель заканчивается отдельной камерой, где сидят мелкие дворяне, члены банды Кроличьих нор – в общем, те, у кого есть деньги, чтобы откупиться от Ямы, или связи, чтобы ее избежать.

Одиночное заключение – роскошь в Имперском Донжоне. Тех, кто начинает бунтовать, отправляют в Шахту.

Донжон – место глубокой тьмы и густого смрада. Запахи горького отчаяния и кровавой жестокости борются здесь с вонью человеческого дерьма и гнилого мяса. Вход и выход один – через погреб здания Суда, по той самой лестнице, по которой на балкон Ямы только что спустился Берн. Одним словом, проще про́клятой душе покинуть ад, чем заключенному – выбраться из Имперского Донжона.

Пока Берн огибал дугу балкона, стражники подозрительно смотрели ему вслед. Они привыкли доверять только друг другу. Но Берн их не замечал.

Двери, ведущие к одиночным камерам, запирались на засов и на ключ. Засов – здоровенная перекладина на болтах – накладывался, чтобы не дать пленнику выбить дверь. Но если он все же ухитрялся выбраться из камеры, то дверь в его тоннель просто запирали на ключ, чтобы он не успел освободить арестантов в других отсеках, прежде чем его скрутит стража.

У Берна был свой ключ от нужной ему двери. Он привел в вертикальное положение засов, щелкнул замком и вошел.

Камера оказалась неожиданно уютной, по стандартам Донжона конечно: кровать с матрасом из перьев, чистыми простынями и одеялом, небольшой письменный стол, удобный стул и даже полка с книгами, чтобы скрасить долгие часы одиночества. Чистоту и порядок нарушал только поднос с остатками еды: свиная рулька, картофель и пропитанная подливкой хлебная горбушка. Заключенный заворочался во сне, разбуженный лязгом замка и светом фонаря, который Берн со стуком опустил на стол рядом с подносом.

Пленник перекатился на бок и прикрыл ладонью заспанные глаза: