Герои умирают

– Вооруженное нападение или несчастный случай?

– Нападение. Эй, – доходит вдруг до меня, – у вас сегодня что, день Криллиана?

Он кивает, еще сильнее поджав губы, так что его рот превращается в узкую полоску.

– Криллиан помогает страждущим три дня в неделю в качестве покаяния за мелкую провинность. Келья номер три. Погрузись в медитацию и жди, пока он тебя вызовет.

– Как скажешь.

Хромая, я отправляюсь на поиски третьей кельи. Вдоль стен на деревянных скамьях сидят люди – больные, с переломами, они ждут своей очереди и провожают меня отнюдь не дружелюбными взглядами. Ну и пусть – вреда мне от них столько же, как от дождя в теплый летний день.

Дохромав до нужного мне ответвления коридора, я на секунду задерживаюсь на углу возле подставки для свечей, беру одну – она уже с подсвечником, снабженным овальным экраном от ветра, – зажигаю ее от горящей поблизости лампы и окунаюсь во тьму нового коридора.

Коридоры и кельи всех Монастырей в мире лишены не только освещения, но зачастую и окон. Каждый монах сам должен нести свой свет, и в этом есть глубокий символический смысл: каждый сам борется с тьмой, не полагаясь на усилия других. Символы, сплошь символы, призванные на каждом шагу напоминать нам о нашей Священной Миссии.

Вот ведь бредятина.

Хотя есть, наверное, на свете такие идеалисты, или попросту легковерные, которые и теперь верят, что все Монастыри преданы Будущему Человечества, остальные давно уже прочухали, что их главная задача – обретать власть, как можно больше власти, политической, финансовой, всякой.

И так уж вышло, что в последние годы эту свою задачу Монастыри решали с моей помощью – по крайней мере, время от времени. Причем я далеко не единственный и даже не самый лучший их слуга – лишь самый известный.

Келья номер три оказывается прямоугольной коробкой: два метра в ширину, три в длину и еще примерно два с половиной в высоту. Я закрываю дверь, прислоняюсь к стене и медленно сползаю по ней на прохладный пол из плит песчаника – не хочу, чтобы нога подо мной подогнулась. Ставлю рядом с собой свечу и при ее свете любуюсь прекрасным барельефом, вырезанным на дальней стене.

Отблески колеблющегося пламени скользят по нему, и кажется, что вырезанные в песчанике глаза Джганто, Нашего Основателя, оживают и с печалью взирают на меня сверху вниз. В сложенных лодочкой ладонях он держит весь наш мир, хрупкий, как тонкостенное яйцо дракона, такой же бесконечно редкостный и драгоценный.

– Да, было время, когда ты и меня надул, ты, сукин сын, – шепчу я. – Я помню, каково это – верить.

В углу кельи я замечаю бронзовую статую: она изображает мускулистого пышноволосого мужчину с пронзительным взглядом; у ног статуи стоят блюда с приношениями и огарки свечей. Святилище Ма’элКота – похожее я уже видел у Кирендаль, хотя это, по-видимому, используется по назначению.

Черт, как меня бесит вся эта маета со святилищами.

Но вот в дверях появляется жрец Хрила. Он, судя по всему, не спешит: Хрил исцеляет лишь раны, полученные в бою, так что вряд ли у него сейчас отбоя нет от пациентов. Как все хрилиты, этот жрец в латах – они всегда так ходят, даже, наверное, спят в них, – стальной нагрудник отполирован так, что пламя моей свечи отражается в нем, как в зеркале. Мы обмениваемся парой слов – достаточно для того, чтобы он понял характер моей раны. Я вижу, как вспыхивают его глаза, когда хрилит слышит, что меня укусил огр, но тут же гаснут, когда он узнает, что огр пережил наше столкновение.

Жрец расправляет плечи и раскидывает руки для молитвы; хрилиты никогда не встают на колени – в последний раз в жизни член ордена Хрила преклоняет колена, получая рыцарство. Его песнопение наполняет тесную комнатку, становясь все громче.

Многие сейчас позавидовали бы его вере, но я не завидую: для меня это значило бы вернуться к предрассудкам моей прошлой жизни. У него нет веры, а есть лишь определенное знание: каждый раз, молясь своему богу, он чувствует его силу. Я раздвигаю края прорехи на штанине, чтобы он мог наложить руку на мою рану.

Два лоскута кожи, отороченные желтыми точками жира по краям, с обрывками мышечных волокон, начинают медленно срастаться. Хрил – бог войны, и его целительство предназначено для использования на поле боя; действует быстро и надежно, но муку причиняет адову. Рана такой глубины, как у меня, своим ходом заживляется месяца два, и все это время свербит, ноет, зудит, иногда забрасывая щупальце дергающей боли куда-нибудь вверх по ноге. Так вот, целительство Хрила сжимает все эти моменты относительно легкого дискомфорта в пять бесконечных минут чистой агонии.

Когда начинается боль, у меня темнеет в глазах, в ушах звенит, рот словно наполняется кровью, а в паху жжет так, словно жрец плеснул мне туда кислоты и она разъедает мясо до самых костей.

Во время операции я ненадолго отключаюсь, прихожу в себя, снова отключаюсь – сколько раз это происходит, не знаю; пытка длится вечно; я серею снаружи и внутри, но каждый раз, когда сознание возвращается ко мне, оказывается, что мучение еще не кончилось.

Когда сознание окончательно возвращается ко мне, я обнаруживаю, что лежу в келье один; смутно помнится, что жрец вроде ушел. На внутренней стороне моего бедра розовеет свежая галочка шрама. Ноющая боль в мышцах усиливается, когда я переношу вес тела на эту ногу, но я все равно встаю и начинаю разминаться.

Усталость запустила стальные крючья в каждый мускул моего тела и тянет меня вниз, на пол. Общее ощущение такое, как будто я год скитался по пустыне без еды и воды. Эх, мне бы сейчас кусок мяса побольше, галлон виски и в койку дня на три, но некогда – я и так потратил полдня, давая тягу от чертовых констеблей, а Шанне осталось жить, может быть, дней пять.

Констебли, наверное, уже были у ворот Посольства, но их завернули обратно. Они вычислили меня по следам, а значит, далеко не уйдут, будут сторожить у ворот, дожидаясь моего появления. Но из Посольства есть и другие пути, в том числе те, о которых констебли не имеют никакого понятия. Если я поспешу, то покину остров и вернусь в Крольчатники до наступления комендантского часа.

Я толкаю дверь, но она не открывается, лишь чуть-чуть погромыхивает.

Я толкаю сильнее. Дверь подается вперед ровно настолько, чтобы я понял – снаружи наложен засов.

– Эй! – ору я, молотя по двери кулаками. – Открывайте, черт бы вас побрал!

– Э, Кейн? – раздается за дверью робкий мальчишеский голос. Нервничает, видать, и не напрасно – вырвись я отсюда сейчас, избил бы его до смерти. – Мне велено подержать тебя там пару минут. Посол хочет говорить с тобой… и э-э-э… он хочет быть уверен, что ты никуда не денешься.

Что ж, с этим не поспоришь. Титул полномочного посла Монастырей в Анхане отнюдь не исчерпывает всей полноты его власти; посол здесь, в столице Империи, все равно что папа в Ватикане. Мальчишка за дверью так же не может противиться его власти, как не может взлететь на луну. Значит, келья превратилась для меня в камеру.

Я со вздохом упираюсь лбом в прохладную дубовую доску двери:

– Он мог бы и попросить.

– Ну да… Извини…

– Да ладно, чего там.

Чего же от меня хочет Дартельн? Вряд ли поболтать о старых временах – в последний раз мы с ним расстались врагами. Он возражал против решения, которое Совет Братьев вынес по Тоа-Фелатону; принц-регент был его личным другом.

Но Дартельн – человек принципиальный. Он привык отметать в сторону и личные чувства, и даже вполне обоснованные возражения, если они идут вразрез с его Обетом Послушания; так было и в тот раз – он склонился перед волей Совета и предоставил в мое полное распоряжение все ресурсы Посольства. Без него я бы не убил принца. Я очень уважаю Дартельна, хотя он никогда даже не делал вид, будто отвечает мне тем же.

Ждать мне приходится недолго. Когда дверь распахивается, я вижу перед ней четырех монахов, все четверо вооружены. Их укороченные посохи – идеальное оружие для ближнего боя, и я бы не удивился, если бы узнал, что каждый из этих парней дерется не хуже меня, а то и лучше. Они изымают у меня два последних ножа – метательный из чехла между лопатками и короткий из сапога. У меня возникает нехорошее предчувствие.


Они выводят меня в коридор и поворачивают не туда, где горит свет, а туда, где темно, значит через общий покой госпиталя мы не пойдем. Две спиральные лестницы приводят нас в другой коридор, где, как видно, давно уже не ступала нога человека: в пыли за нами остаются отчетливые следы. Но долго они не держатся – мальчишка-послушник, ошарашенный таинственностью происходящего, идет за нами с метлой и заметает отпечатки.

Наконец мои сопровождающие останавливаются возле узкой служебной дверцы, распахивают ее и вводят меня в помещение: двое идут спереди, двое – сзади, а между ними я. Послушник закрывает за нами дверь, а сам остается в коридоре.

Я сразу узнаю комнату, несмотря на произошедшие в ней перемены: это приватный кабинет посла, часть его личных покоев. Вместо тяжеловесных столов, лавок и сундуков из темных сортов дерева, какие делают монахи в обители Утеса Джантогена, здесь сплошь изящные столики, стулья и шкафчики на гнутых ножках, отделанные шпоном и сверкающие прозрачным лаком, – работа лучших анхананских мастеров.

И неизбежное святилище Ма’элКота в углу: у ног статуи мерцают огоньки свечей, отражаясь в бронзовых лодыжках и окружающих их подносах с приношениями.

От прежних времен остался лишь только тяжеловесный, истертый и исцарапанный поколениями писцов и чертежников стол – на таких Экзотерики создают свои чертежи и копируют манускрипты. Человек, который сидит за столом сейчас спиной к нам, не Дартельн, хотя на нем и одежды посла. Дартельн, хотя ему и под семьдесят, еще дюжий старик с голой как яйцо головой. Тот, кто сидит сейчас спиной к двери, так худ, что на улице его могло бы унести порывом ветра, а на голове у него копна курчавых темно-русых волос. Услышав наши шаги, он бросает на нас взгляд через плечо, кивает и откладывает перо.

– Кейн. Я так и думал, что ты зайдешь.

Его лицо кажется мне знакомым – худое, угловатое, с торчащими острыми скулами, но по-настоящему я вспоминаю, кто он такой, только услышав его голос, который не слышал очень давно, может быть лет восемнадцать.

Я гляжу на него с прищуром:

– Крил?

Он кивает и небрежным движением руки показывает мне на стул:

– Рад встрече с тобой. Сядь.

Я сажусь, пораженный тем, что вижу. Крил тоже проходил обучение в Твердыне Гартана, но был на два года моложе, чем я. Я учил его прикладному легендоведению и тактике ведения боя малыми группами. А теперь он – посол Монастырей в Империи.

Черт, я что, такой старый?

– Как, во имя Кулака Джанто, ты получил такой высокий пост, в твои-то годы?

По его губам змеится улыбка.

– Совет назначает по достоинству, а не по возрасту.

Это не ответ на мой вопрос – хотя, может быть, и ответ. Тот Крил, которого я помню, еще тогда, в школе, был истинным дипломатом, который умел сказать каждому то, что тот хотел услышать. Короче, мастер манипуляций, вонючка еще та, но остроумный и начитанный, душа компании; я помню, как мы хохотали над его шутками, потягивая винцо, которое перед тем стырили из монастырского погреба.

Но теперь, глядя на него, я все время вспоминаю, как он выглядел в восемнадцать. Разговор не клеится. Он, судя по всему, хорошо осведомлен о моих достижениях, а мне не очень интересна его карьера – обычные подробности, знакомые до зубной боли: кто кого обманул, кто кого подсидел или подставил, – словом, все то, что внушило мне отвращение к Обетам много лет назад. Да и присутствие четверых вооруженных монахов, раскинувшихся полукругом вокруг нас, тоже не способствует светской беседе.

Наконец он решает перейти к тому, ради чего он затащил меня к себе. Повернув перстень на пальце так, чтобы я видел Печать Магистра на нем, он заговаривает голосом, подходящим для Важного Дела:

– Я не знаю, кто нанял тебя теперь, и не хочу знать. Но ты должен помнить одно: Совет Братьев не потерпит никаких попыток навредить Ма’элКоту или Империи в целом.

– Навредить Ма’элКоту? – переспрашиваю я и хмурю брови. «Черт, как он узнал?» – Я здесь вообще не по делу. Точнее, по делу, но по личному.

– Кейн, ты, может быть, помнишь, что я не дурак. Мы хорошо знаем, что Ма’элКот не особенно популярен среди определенной части знати. Мне известно, что Очи узнали о твоем скором появлении в Анхане, и был издан приказ арестовать тебя под любым предлогом. Судя по всему, твоего нанимателя предали, раз они знают, что ты затеял. Так что не трудись притворяться.

Я пожимаю плечами:

– Ладно.

Он смотрит на меня так, будто ждет продолжения, но я смотрю на него в упор и молчу. Он раздраженно встряхивает головой и жует губами так, словно пытается избавиться от противного вкуса во рту.

– Тебе следует знать, что мы поддерживаем Ма’элКота. После смерти Тоа-Фелатона нам даже методом ручной подборки вряд ли удалось бы заполучить лучшего Императора. Он сплотил народы Империи так, как это не удавалось никому со времен Диль-Финнартина, превратил их в единую нацию. Он не впускает в Империю недочеловеков, а тех, что уже здесь, держит под строгим контролем. Он достиг взаимопонимания с Липке, а это еще при нашей жизни может привести к слиянию двух великих Империй.

Крил говорит, а глазами так и зыркает поверх моего плеча, на святилище в углу. Похоже, что-то привлекает его там.

– Не исключено, что Ма’элКот сейчас самый важный человек в мире. Именно от него зависит само выживание нашего вида, ты это понимаешь? Возможно, именно ему, и никому другому, удастся объединить все земли людей; а ведь если мы перестанем грызться друг с другом, никаким недочеловекам против нас не выстоять. Мы считаем, что Ма’элКот способен на это. Он – тот конь, на которого мы сделали ставку в этом забеге, и мы не позволим тебе выбить нас из седла.

– Мы?

– Совет Братьев. Весь Совет целиком.

Я презрительно фыркаю. Совет Братьев, когда собирается целиком, не может прийти к согласию даже в том, какой сегодня день недели.

– Повторяю, я в Анхане по частному делу.

– Если бы ты повстречал Императора лично, поговорил с ним, ты бы сам все понял, – продолжает Крил, и его глаза вспыхивают мессианским огнем; похоже, он верующий. Крил протягивает к алтарю руки так, словно делает жертвоприношение. – Его присутствие всеобъемлюще, а мощь его интеллекта потрясает! То, как он сумел взять Империю в свои руки…

– Поубивав своих политических противников, – негромко говорю я, и по лицу Крила вдруг проскальзывает выражение глубокого удовлетворения, как будто я наконец сознался.

Может быть, так оно и есть.

А может быть, и наоборот, но тут уж я ничего не могу с собой поделать. Беспримесный восторг, с которым он говорит о новом Императоре Анханана, превращает его в такую удобную жертву насмешек, что я не в силах устоять перед искушением.

– Враги Ма’элКота – это враги Империи, – стоит он на своем. – Враги человечества. Так неужели он должен церемониться с предателями? Разве это сделает его лучшим правителем, чем он уже есть?

Я прохладно улыбаюсь ему и цитирую: