Где-то во Франции

– Еще поблагодарю, когда увижу в следующий раз. Скажи мне, Лилли, как ты себя чувствуешь. Как боль?

– Усиливается, но пока не давай мне ничего болеутоляющего. Сначала расскажи, что будет дальше.

– Если бы я мог сделать что-нибудь, чтобы предотвратить…

– Меня отправят домой, да?

Робби печально кивнул.

– Через день-другой, как только будет можно везти тебя на машине, тебя эвакуируют в один из тыловых госпиталей. Аббевиль недавно бомбили, так что, вероятно, в Булонь.

– А оттуда в Англию?

– Боюсь, что так, да. Но я говорил с мисс Джеффрис, пока ты спала, она утверждает, что тебя оставят в корпусе, по крайней мере до конца войны. Тебе будут выплачивать жалованье, так что тебе не придется возвращаться к родителям.

– Может быть, я смогу опять поселиться у миссис Коллинз, когда меня выпишут из госпиталя? Может, у нее есть свободная комната?

– Долго это не продлится, – сказал он. – Как только кончится война, я вернусь в Лондон.

Она впилась в него глазами, не будучи до конца уверена, что правильно его поняла.

– Я хотел сказать тебе об этом несколько недель назад. Хотел подарить тебе это.

Робби протянул ей маленький кожаный футляр, но, увидев, что у нее нет сил открыть его, взял его назад и открыл сам, показал ей. Увидев кольцо внутри, она расплакалась.

– Ты выйдешь за меня замуж, Лилли?

Она кивнула, слезы бесконтрольно потекли по ее щекам.

– Да, – прошептала она.

– Я не могу обещать тебе никакой роскоши, – сказал он ей. – Я бы хотел вернуться в Лондон и продолжить работу там. Денег у меня не много, но на жилье хватит. И я подумал, что ты могла бы поступить в университет, если хочешь. Мы могли бы нанять тебе репетиторов, чтобы ты сдала вступительные экзамены, а потом…

– Но разве ты не хочешь, чтобы у нас были дети? – оборвала она его, хотя ее голова закружилась, когда он заговорил об учебе.

– Конечно, хочу. Но тебе всего двадцать четыре. У нас еще много времени. Достаточно, чтобы ты разобралась, чего ты хочешь в жизни. Только так, чтобы я всегда был рядом.

– Ах, Робби. Я не знаю, что сказать. Кроме «да».

– Ты уже сказала «да».

– Но мы оба знаем, что это не имеет силы, пока ты меня не поцелуешь.

Он, стоя на коленях, наклонился над ней и нежно поцеловал. И только когда он отстранился, она увидела, что они не одни.

В ногах кровати стояла Констанс, а за ней Бриджет, Анни, старшая медсестра, рядовой Джиллспай, капитан Митчелл и мисс Джеффрис; почти все, с кем она подружилась за последние месяцы.

Они захлопали в ладоши и закричали «ура». Аплодисменты и крики становились все громче и громче, по мере того как люди приходили посмотреть, что здесь за шум, а когда им рассказывали о любовной истории, случившейся в Пятьдесят первом, они тоже принимались аплодировать.

От этого сердце уходило в пятки, и это было чудесно, и это было (совершенно неожиданно) слишком много для нее.

– Робби… – сказала она.

– Я их всех попрошу уйти через минуту. Но пусть они сначала пропоют тебе дифирамбы. Ты их заслужила. Еще немного.

И он поцеловал ее еще раз, поцелуй был таким долгим, что весь мир и все в нем куда-то пропали. И она наконец осталась одна, наконец одна с ее Робби.





Эпилог




Лондон

Январь 1919

По вечерам Лилли, чтобы добраться до дома с работы, обычно не садилась в метро, потому что из Уайтхолла, где она работала, до дома в Камден-тауне она добиралась за час пешком. К тому же так было безопаснее, потому что грипп все еще бушевал на улицах Лондона, и не было вернее способа заболеть, чем затиснуться в переполненный вагон чихающих и кашляющих незнакомцев.

Вот уже шесть месяцев (с того дня, как ее выпустили из госпиталя) она трудилась клерком в Комиссии по охране солдатских могил Британского содружества наций. Работа ее по большому счету сводилась к ответам на письма людей, ищущих могилы их близких. В большинстве случаев помочь им она не могла, потому что на тысячах и тысячах могильных камней в Бельгии и Франции не было никаких иных надписей, кроме обескураживающей: ИЗВЕСТЕН БОГУ.


Правда, только вчера она нашла могилу одного молодого капитана, пропавшего неподалеку от того места, где в последний раз видели Эдварда, и отправила сведения его родителям. Это был редкий момент успеха, радостный и вместе с тем горький. Прошедший день был долгим, его заняли безуспешные поиски в картотеках, а потом письма в одну семью за другой с сообщением, что у комиссии пока нет известий о местонахождении могилы их близкого человека, но сопровождалось это словами о том, что семье будет непременно сообщено, если такая информация появится.

Она устала, настроение у нее было не лучшее, к тому же шел дождь, а потому она не пошла домой, надела на нос и рот марлевую маску и села в метро Северной линии до дома в Камден-тауне, голова ее была занята планами совместного ужина с Шарлоттой. Сардины на тостах? Бобы на тостах? Ко всему прочему сегодня был день стирки, а поэтому миссис Коллинз, может быть, вскипятит пудинг в медной кастрюле, когда закончит стирать. Она всегда делилась со своими девочками, а что-нибудь сладкое в конце долгого дня будет очень кстати.

В прошлом июле их домохозяйка с радостью приняла Лилли назад в дом и, не теряя времени, сообщила соседям, что мисс Эшфорд служила во Франции и вернулась искалеченная ранениями. И неважно, что хромота Лилли была практически незаметной – тут главную роль играл драматизм ее истории.

Миссис Коллинз совала свой нос во все, но у нее было доброе сердце, и Лилли ее любила. И она даже не стала рассматривать предложение вернуться к родителям, хотя они в последнее время и смягчились по отношению к ней.

Может быть, их потрясла потеря Эдварда. Может быть, они осознали, что их дочь чуть не погибла в перевернувшемся автомобиле. Каковы бы ни были причины, они удивили Лилли, появившись у ее кровати в госпитале вскоре после ее возвращения из Франции. Хотя посещения пациентов были официально запрещены из-за гриппа, мама и папа каким-то жульническим образом проникли в палату, где она шла на поправку. Вид у них в обязательных марлевых масках был довольно комичный.

Разговор шел трудно, прерывался долгими напряженными паузами. И атмосфера не улучшилась, когда Лилли сообщила им, что выйдет замуж за Робби, как только он вернется из Франции.

Когда Лилли в июле выписали из госпиталя, родители пригласили ее жить с ними. К их немалому удивлению, она отклонила предложение, хотя и попыталась сделать это как можно тактичнее. Однако она приходила в Эшфорд-хаус каждую среду, ужинала с ними в маленькой столовой. Для нее это было неприятной обязанностью, в которой она не находила удовольствия, потому что потеря Эдварда надломила обоих ее родителей – от них остались только оболочки того, чем они были прежде.

Дом стал бесконечно мрачным, скорее похожим на склеп, чем на дом, занавеси на окнах оставались постоянно затянутыми, а в холле внизу установили мемориал Эдварду. Его портрет в черной материи стоял на столе орехового дерева в центре помещения. На застеленном бархатом подносе лежали его награды, рядом с подносом стояли с полдюжины его фотографий в рамочках.

Лилли же никак не могла признать смерть Эдварда, хотя никаких известий о его судьбе так и не поступало. Даже после перемирия, когда из лагерей, в которых их содержали, начали возвращаться пленные, ее родители не получили никаких известий от Эдварда, и армия не сообщила ни слова о его местонахождении.

Прошло уже два месяца со дня объявления мира, ровно два месяца. Они с Шарлоттой проводили вечера дома, сидели у камина в комнате Лилли с полупустой бутылкой шерри, заменявшей им шампанское. Они тихо пили за окончание войны, пили без всякой радости, потому что чему уж тут было радоваться? Миллионы погибли на полях сражений, миллионы умирали от болезни – эпидемия охватила весь мир.

В августе, когда эта болезнь еще была из разряда тех, что доставляли человеку неудобства на неделю, она и Шарлотта заболели. Несколько дней они провели в постели, у них поднялась температура, их мучили боли, но хуже этого с ними ничего не случилось. В Пятьдесят первом, который перевели в Куайек, в начале лета переболели почти все, включая Робби. Никто из ее друзей не умер, хотя несколько из ослабевших от ран пациентов не перенесли болезни.

Грипп, который добрался до Англии осенью, был более опасным и пугающим. Он убивал за несколько часов. Он убивал сильных молодых людей, мужчин и женщин, тех, кто выжил на войне и, казалось, должен был теперь дожить до преклонных лет. Улицы Лондона и всевозможные заведения опустели, хотя этого прежде не сумели сделать ни цеппелины, ни бомбардировщики. Дороги и переулки сбрызгивали дезинфектантами, маски стали таким же распространенным предметом туалета, как головные уборы. Но эпидемия не отступала, в октябре и ноябре она убила многие тысячи лондонцев.

А потом, в декабре, число умерших уменьшилось, а в январе умирало, казалось, еще меньше. Никто не знал причины, но наверняка было известно, что никакого лекарства от болезни так и не появилось. Вполне вероятно, что следовало ждать новой атаки: враг отошел, чтобы перегруппироваться и с новыми силами перейти в наступление.

Грипп задержал Робби во Франции дольше, чем рассчитывала Лилли, потому что после заключения перемирия его перевели в один из тыловых госпиталей в Сент-Омере, где заболел почти весь медицинский персонал, а потом в Бельгию, где тоже случилось что-то подобное.

Он писал ей, чтобы она не боялась за него, потому что он не сомневается: переболев летом, он приобрел иммунитет от второй волны этой заразы. Еще он предупреждал ее, что всевозможные тоники, настойки и прочие подобные средства, якобы обладающие противогриппозными свойствами, – не более чем шарлатанство. Уксус, хинин, крепкий алкоголь, морфий – все они совершенно бесполезны. А что, по его мнению, следовало делать, так это часто мыть руки, избегать скоплений людей и надевать маску, когда оказываешься вблизи других.

Писал он часто, и каждое письмо заканчивалось обещанием скоро вернуться, но письма были короткими, и о своей работе он почти ничего не сообщал. Все это действовало на нее удручающе, потому что прошло уже девять месяцев с того дня, как они расстались. Сколько еще времени пройдет, прежде чем она его увидит?

Поезд остановился в Камден-тауне. Она вышла, сняла маску, когда покинула станцию, и побрела по маленьким темным улочкам. Она отперла дверь, вошла в дом, присела, чтобы снять ботинки. Но не успела развязать шнурки, как в холл вбежала домохозяйка.

– Вот и вы!

– Добрый вечер, миссис Коллинз. Как прошел день?

– Ничего себе, спасибо, что спросили. Вам телеграмма пришла – еще получаса не прошло. Я подумала, что вы ее сразу же захотите прочесть.

Она взяла конверт у миссис Коллинз, разорвала его, вытащила единственный листочек, прочла:

САЖУСЬ НА ПАРОМ ДО ДУВРА. БУДУ НА ВОКЗАЛЕ ВИКТОРИЯ В ПОЛОВИНЕ СЕДЬМОГО 11 ЯНВАРЯ. ГОРЮ ЖЕЛАНИЕМ УВИДЕТЬ ТЕБЯ. РОББИ





– Который теперь час, миссис Коллинз?

– Только что пробило шесть, моя дорогая. Что-то случилось?

– Капитан Фрейзер – он возвращается!

– Когда?

– Через полчаса. Мне не успеть добраться до Виктории, – с горечью сказала Лилли.

– У метро наверняка есть такси, – напомнила ей миссис Коллинз. – Бегите туда, берите машину. У вас денег хватит?

– Наверно. Ах, миссис Коллинз, – я такое пугало!

– И не думайте об этом. Бегите. И маску не забудьте!

Она как сумасшедшая бросилась к метро, откуда только что пришла, а там ее охватило отчаяние – на стоянке не было ни одной машины. Но несколько секунд спустя из-за угла вывернула машина – по счастью, такси, и Лилли бешено замахала руками, издала совсем не подобающий приличной женщине свист, ничуть не заботясь о том, что о ней могут подумать прохожие.

Через двадцать минут, когда часы на вокзале пробили полчаса, она стояла у ограждения на третьей платформе, где только что остановился поезд Робби. Поначалу она почти ничего не видела, потому что платформу и толкающуюся, взволнованную толпу вокруг нее заволокло облако пара. Понемногу пар рассеялся, люди вокруг нее встречали своих близких, обнимались, покидали платформу.

Тут Лилли пришло в голову, что она, может быть, уже пропустила его. Или он опоздал на поезд в Дувре. Такое было вполне возможно – его могли задержать.

Она уже может возвращаться домой и ждать новой телеграммы. Ждать. Хотя ее сердце и без того разрывалось от долгого ожидания.

Она уже собралась развернуться и уходить, когда из последнего вагона вышел человек. Расстояние мешало ей разглядеть его. Он повернулся к двери вагона, вытащил оттуда несколько сумок, а потом, подозвав одного из носильщиков, снова повернулся к двери вагона.

Оттуда появился еще один человек, он двигался как-то неловко, и даже с такого расстояния Лилли увидела, что его правая брючина пуста. Он взял костыли у первого и двинулся по платформе, медленно, мучительно, все еще на таком отдалении, что Лилли не могла разглядеть его лица.