Фунгус
Часть 23 из 35 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Кто вам сказал, что я здесь правлю?
Майлис замерла, повернулась и пошла назад.
– Простите, что вы сказали? – В ее голосе звучало крайнее удивление. – Повторите, пожалуйста.
Поскольку ответа не последовало, Майлис подошла к Хик-Хику и устремила на него строгий взгляд. И тут он заговорил – казалось, это говорит игрок, который поставил на карту последнюю монету и проиграл:
– Вовсе я ими не правлю. И нет у меня над ними никакой власти. Они меня не слушаются и мне не подчиняются.
От пьяной бравады не осталось и следа, сейчас Хик-Хик напоминал грустного ребенка. Увидев его в этой жалкой каморке с каменными стенами, Майлис поняла и другое: для фунгусов он не был ни божеством, ни предводителем, ни даже приемным отцом. Монстры видели в нем всего лишь учебник, прочитанный вдоль и поперек, свод чувств и ощущений, помогающий понять людей, создать и усовершенствовать собственный язык. Потому Коротыш и не понял ее вопроса: «Почему вы подчиняетесь Хик-Хику?» Учебникам не подчиняются, ими пользуются.
В этот миг Майлис осенило – и от неожиданности она приоткрыла рот: проблема заключалась не в том, что из-за пьянства Хик-Хик не справляется с фунгусами. Он пил именно из-за того, что не способен ими управлять.
– Когда они перестали вам подчиняться? – спросила она и тут же сама ответила на свой вопрос: – Они и раньше не слушались, верно? На самом деле вам ни разу не удалось заставить фунгусов делать что-либо им не угодное.
Власть. Хик-Хик разбудил фунгусов. Но было совершенно очевидно, что Власть, истинная Власть не может заключаться в кулаке влюбленного пьяницы.
Хик-Хик разрыдался.
– Я так виноват, так виноват, – всхлипывал он.
Майлис по-сестрински его обняла. Неожиданное открытие доказывало, что он ей не враг и не тюремщик. Пленники они оба. В ее душе зародилось искреннее человеческое сочувствие. Она обнимала Хик-Хика, старалась утешить, и ей самой становилось легче. Но Хик-Хик, пряча глаза, бормотал снова и снова:
– Я виноват, виноват.
Майлис думала, что он раскаивается в том, что ее похитил, однако она ошибалась.
Наконец Хик-Хик набрался храбрости и посмотрел ей в глаза:
– Альбан погиб.
Майлис сразу же все поняла. Это конец.
Если Альбан погиб, жизнь не имеет смысла. Она прижалась к Хик-Хику, и тот крепко ее обнял. Орошая друг друга слезами, они сами не заметили, как очутились на сером каменном полу и предались любви. Стоявшие неподалеку фунгусы остолбенели: они ощущали нечто совершенно особенное в этих грустных объятиях и отчаянных поцелуях. Вскоре в каморку сбежались десятки других фунгусов и, сгрудившись вокруг любовников, наблюдали за происходящим, образовав высокую стену из своих скользких тел.
Часть третья
Однажды, когда его отношения с Майлис окончательно испортились, Хик-Хик поймал Коротыша, схватил за горло, приблизил губы к тому месту, где у фунгусов располагались бы уши, будь они людьми, и зашептал:
– Думаешь, мне непонятно, что происходит? Вы обращаетесь со мной как со старым огородным чучелом. Пусть я – ничтожная развалина, но я чувствую вашу ненависть и знаю, что она растет и ширится. – Хик-Хик прихлебнул из бутылки и продолжил: – Раньше я, король Пиренейских гор, был вам интересен, затем безразличен. Но с тех пор, как здесь появилась Майлис, вы изменились. Да, она не такая, как я. У нее зоркий глаз: эта женщина присматривается к вам, изучает и делает выводы, потому что всякий взгляд выносит свой приговор увиденному. А когда тебя рассматривают круглые сутки, становится не по себе, верно?
Тут он ехидно засмеялся над собственными словами, но Коротыша не выпустил.
– И теперь вы ее ненавидите. И солдат ненавидите за то, что они стреляли и многих ваших убили. Ненависть – хорошее чувство. Когда мы его испытываем, нам хочется думать, что правда на нашей стороне, и ненависть наша объясняется тем, что противник – существо мерзкое и злокозненное. А если враг плох, значит, мы хороши. Вот почему ненависть революционна и благоприятна: она делает нас хорошими. Но запомни, паршивый гриб, заруби это себе на носу. – Хик-Хик едва не коснулся губами склизкой кожи маленького фунгуса и прошептал ласково и грозно: – Зла не существует, есть только Власть.
XVIII
На сцене появляется фотограф, Эусеби Эстрибиль, мечтающий сделать лучшую фотографию всех времен. Сам того не желая, он сыграет решающую роль в судьбе расы фунгусов
Звали этого человека Эусеби Эстрибиль, и в жизни у него была только одна цель: сделать безупречную фотографию.
Когда ему исполнилось тринадцать, он уже работал подручным в студии Наполео Аударда, чья вывеска красовалась на перекрестке двух главных улиц Барселоны: Гран-Виа и Пассейч-де-Грасия.
ФОТОСТУДИЯ НАПОЛЕОНА АУДАРДА
Персональные и семейные портреты[13]
Аудард был человеком гордым и обладал внушительной внешностью: высокий рост, окладистая борода. Он оценивающе рассматривал людишек своим царственным взглядом. Поначалу Эусеби служил у него мальчиком на посылках и бегал туда-сюда, главным образом покупая реактивы для фотографических пластин.
Эусеби восхищался волшебным миром студии. Ее потолок был полностью стеклянным, чтобы можно было максимально использовать естественное освещение. Этот огромный прозрачный свод напоминал соборы Ватикана и придавал помещению величественный вид. Под ним располагался просторный зал, разбитый на пять тематических зон. Первая изображала буржуазную гостиную: возле стены, увешенной многочисленными картинами, стоял трехместный диван. Эта декорация предназначалась для семейных портретов: родители и дети располагались на диване, и портрет Аударда изображал их будто бы у себя дома. Поодаль возвышался конь из папье-маше, предназначенный для военных – им ужасно нравилось фотографироваться верхом с саблей в руке. Клиенты, мечтавшие прослыть эрудитами, предпочитали восточный уголок, где на стенах висели шелковые ковры, а оконные проемы были украшены орнаментами из луковиц и листьев, напоминавшими арабески в Альгамбре. После создания Германской конфедерации[14] стал пользоваться большим успехом и уголок с медвежьими шкурами на полу и щитами с изображением двуглавых орлов на стенах.
И наконец, последний уголок посвящался любителям краеведения. Фоном для него служил огромный, во всю стену, плакат: горная гряда с острыми, точно наконечники стрел, вершинами и луга с ослепительно-зеленой травой. В нижней части виднелись рельсы железной дороги, уходящие в горы, и надпись, которая гласила:
ПИРЕНЕЙСКИЙ ПОЕЗД
В обитель природы
Природа – наша обитель
Это была реклама железнодорожной компании, которая обслуживала линию, ведущую в Пиренеи. Ветка доходила до некой точки между Валь-д-Араном и Андоррой. Аудард выстраивал клиентов перед плакатом и раздавал им лыжи и ледорубы, чтобы они выглядели как заправские покорители вершин.
В этой студии Эусеби восхищало все, и искусство фотографии казалось ему настоящим волшебством. Каждый раз, когда Аудард нажимал на кнопку фотоаппарата, происходило техническое чудо. Абсолютно заурядный человек садился перед величественным устройством – камерой Сэттона 1875 года, напоминавшей кузнечные мехи с встроенной в них линзой, раздавался щелчок, и рождалось бессмертное изображение. Отзвук этого щелчка будет жить в веках, пока кто-нибудь хранит у себя портрет. «Хотите знать, что такое фотография, сеньор Эстрибиль? – спросил его однажды Аудард и сам ответил на свой вопрос: – Слейте воедино древнейшее искусство, бессмертную магию и самую современную технику – и получите фотографию». Эусеби Эстрибиль был полностью с ним согласен.
Наступил день, когда Аудард предложил своему подручному поработать в мастерской. Так называлась комната, где изготовлялись пластины, покрытые химическими растворами. Эусеби, естественно, согласился. С одной стороны, ему не слишком нравилось целыми днями торчать в темной мастерской, приготовляя смеси и погружая в них пластины. С другой стороны, он начинал чувствовать себя современным алхимиком, который владеет исключительным знанием, и распоряжался им по своему усмотрению. Во всем мире можно было по пальцам пересчитать людей, знавших секреты бумаги с альбуминовым покрытием или карбоновой печати. Эусеби были знакомы такие процессы, как цианотипия, тинтайп и платинотипия, разные виды желатина и сухая броможелатиновая эмульсия. И, конечно, самое необходимое, действенное и магическое вещество: мокрый коллодий. Благодаря ему существовало искусство фотографии, потому что в самом конце процесса подготовленные пластины одна за другой опускались в эту жидкость. После всех этих манипуляций фотограф располагал необходимым материалом для своего творчества.
* * *
Шли годы, и Аудард доверял Эусеби все новые и новые дела. Сначала посыльный помогал мэтру в студии во время съемок, а потом и сам стал фотографировать, когда его учитель отлучался или болел. С первых же дней у него вошло в привычку откидывать волосы со лба каждый раз, когда он заглядывал в объектив: Эусеби растопыривал пальцы и проводил ими по голове, точно гребнем, чтобы пряди не попали между глазом и камерой.
С Аудардом он поддерживал сугубо профессиональные и прохладные отношения. В свои тридцать шесть лет Эусеби был человеком серьезным и чрезвычайно худым, из-за этой худобы между шеей и воротничком рубашки свободно проходили три пальца. Он женился на одной из студийных мастериц, которые раскрашивали фотографии, в первую брачную ночь выполнил свой супружеский долг, но затем перестал обращать на супругу внимание. И вовсе не потому, что был содомитом, просто в жизни его интересовало одно: фотография. Эусеби предупредил об этом будущую жену еще до свадьбы, поэтому она его не попрекала, и с самого начала супруги жили под одним кровом, но раздельно. Некоторое время женщина пыталась откормить мужа, считая это своим долгом, но напрасно. Никакие бифштексы из конины не могли хоть немного увеличить объем шеи и груди этого человека. В конце концов она сдалась, и пара мирно рассталась. Бывшая жена Эусеби снова вышла замуж и покинула их дом, но он из любезности посылал ей деньги, считая эти выплаты неким подобием вдовьей пенсии.
Эусеби присутствовал при кончине Аударда. Несмотря на богатство знаменитого фотографа, больше к его смертному одру никто не явился. Ничего странного в этом не было: он уже давно жил в полном одиночестве. Умирающий сказал своему помощнику:
– Надеюсь, ты меня поймешь: я не могу оставить тебе свой капитал – по закону и по традиции мне придется завещать все деньги родственникам, какими бы далекими и скверными они ни были. Однако ты всегда служил мне верой и правдой, и по справедливости моя студия должна достаться тебе. Она твоя.
А затем произнес следующие слова:
– Прости меня.
Но эта фраза оказалась не последней. В агонии он бредил, и разобрать его речь стоило большого труда. Эусеби приблизил ухо к губам умирающего, но понял только несколько слов:
– Стрибель, стрихнин… стрихнин…
Помощник фотографа подумал, что затухающее сознание, подобно сознанию детей, рождает бессмысленную и непонятную игру слов.
Итак, с этого дня Эусеби унаследовал дело своего бывшего хозяина, его студию и его славу. Однако теперь, когда он стал полновластным хозяином студии и мог делать столько фотографий, сколько хотел, его постигло разочарование: он понял, что работы его уступают по качеству фотографиям Аударда.
Клиенты, не столь поднаторевшие в технических вопросах, ничего не замечали, но Эусеби прекрасно все понимал. Как бы он ни старался, ему не удавалось достичь совершенства, которым отличались портреты усопшего мастера, но причины своих неудач он не понимал. Почему? Каким особым талантом, каким секретом, какой властью обладал Аудард и чего оказался лишен он сам? Долгое время новый хозяин студии пытался превзойти призрак Наполео Аударда, но безуспешно.
В это время наместник Центрального правительства в Барселоне сделал ему необычное предложение: не согласится ли его студия фотографировать казненных? Недавно вышел декрет, обязывающий администрацию помещать в делах о смертных приговорах фотографию, которая бы подтверждала их исполнение. Эусеби согласился: его интересовала художественная сторона подобного заказа – и высказал только одну просьбу: разрешат ли ему фотографировать приговоренных еще и в последний вечер перед казнью? Выражение лица человека перед лицом смерти должно впечатлять, и камера непременно это отразит. Власти сообщили, что препятствий чинить не намерены, но не смогут обязать заключенного дать согласие на фотосъемку. Как ни странно, с этим проблем не возникло. Убийца жены и троих детей, злодей, взорвавший храм со всеми прихожанами и ожидавший казни через удушение гарротой, с энтузиазмом отзывались на предложение Эусеби и с радостью соглашались фотографироваться. К несчастью для фотографа, позировали они точно так же, как обычные клиенты студии, и это портило впечатление от фотографии. Согласно вкусам того времени, люди, которых фотографировали, должны были замереть с многозначительным видом в торжественной и важной позе, поэтому заключенные, видя, как Эусеби готовится к съемке, выпрямляли спины, а лица их каменели, словно у фараонов, готовящихся к вечности. Сколько он ни просил их вести себя естественно, все, как один, старательно позировали, и это не позволяло Эусеби найти правдивое отражение жизни и смерти. Он отчаялся когда-либо достичь технического совершенства Наполео Аударда и поставил перед собой цель сделать особенный, уникальный снимок.
Эусеби и раньше посвящал фотографии всю свою жизнь, но после смерти Аударда бредил идеей создания идеальной фотографии. С каждым днем эта задача увлекала его все больше. Он совсем исхудал и, откидывая прядь волос перед очередным снимком, думал об одном: XIX век – эпоха фотографии, и ему хотелось сделать величайшую фотографию своей эпохи.
Таков был Эусеби Эстрибиль, когда судьба уготовила ему три страшных несчастья: каждое казалось ужаснее предыдущего, следовали они одно за другим и свели его в могилу.
* * *
Первым несчастьем стал, как это ни удивительно, неожиданный подарок. Однажды Эусеби получил посылку с американским адресом отправителя: «Джордж Истмен, Нью-Йорк, США». Эусеби распечатал пакет и сначала не понял, что внутри. В руках у него оказался небольшой твердый предмет, формой напоминающий коробку от детских ботинок. На одной из боковых сторон значилось: «Кодак № 1».
В посылке также оказались инструкция и письмо от некоего Джорджа Истмена. Аудард поддерживал контакты с людьми из разных стран, занимавшимися фотографией, и не было ничего удивительного, что кто-то из них, живший очень далеко, ничего не знал о его кончине и продолжал переписку. Этот самый Истмен прислал Аударду в подарок фотоаппарат. Но где он? Обычно камеры представляли собой величественные артефакты, крепившиеся на прочной и надежной треноге и увенчанные пологом из черного шелка, под которым скрывался фотограф. Любая камера выглядела солидно, а в этой посылке оказалась какая-то странная, мелкая и непонятная штука – жалкий прямоугольный параллелепипед. Эусеби развернул инструкцию и прочел первую фразу. Это была реклама: «You press the button, we do the rest» – «Вы нажимаете на кнопку – мы делаем все остальное». Он присмотрелся повнимательнее и действительно увидел на странной коробке кнопку.
В первый момент Эусеби сказал себе: «Это не может быть фотоаппаратом». Но это оказался именно он – первая портативная фотокамера. С этого дня любой человек, способный сделать такую до смешного простую операцию, как нажатие кнопки, мог считать себя фотографом. Эусеби отложил инструкцию и взял в руки письмо: в нем Истмен объяснял, что хочет превратить проклятый аппарат в предмет массового спроса.
Эусеби бросило в озноб: холодная волна пробежала от копчика и до затылка, словно его ужалил скорпион. Если проклятый Истмен добьется своей цели, это приведет к краху фотостудий. Какой в них прок, если всякий ремесленник из Нью-Йорка, Барселоны или любого другого города сможет купить себе камеру? Кто станет платить деньги за одно-единственное изображение, если люди научатся делать сотни фотографий самостоятельно? «You press the button, we do the rest». Промышленное производство займет место, которое сейчас отведено художникам и волшебникам с фотокамерами. Конец волшебству. Конец искусству.
Эусеби присел на один из студийных диванов, сжимая камеру обеими руками. С технической точки зрения, следовало в этом признаться, маленький аппарат был настоящим чудом. В инструкции описывались его характеристики: сто фотоснимков, при помощи камеры можно было снять сто фотографий подряд. После этого счастливый обладатель аппарата должен обратиться в любую лабораторию марки «Кодак», где ему проявят сто снимков. Истмен любезно послал мэтру Аударду прототип первой модели «Кодак № 1», появление же аппарата на рынке планировалось в ближайшем будущем: 1 января 1888 года.
Майлис замерла, повернулась и пошла назад.
– Простите, что вы сказали? – В ее голосе звучало крайнее удивление. – Повторите, пожалуйста.
Поскольку ответа не последовало, Майлис подошла к Хик-Хику и устремила на него строгий взгляд. И тут он заговорил – казалось, это говорит игрок, который поставил на карту последнюю монету и проиграл:
– Вовсе я ими не правлю. И нет у меня над ними никакой власти. Они меня не слушаются и мне не подчиняются.
От пьяной бравады не осталось и следа, сейчас Хик-Хик напоминал грустного ребенка. Увидев его в этой жалкой каморке с каменными стенами, Майлис поняла и другое: для фунгусов он не был ни божеством, ни предводителем, ни даже приемным отцом. Монстры видели в нем всего лишь учебник, прочитанный вдоль и поперек, свод чувств и ощущений, помогающий понять людей, создать и усовершенствовать собственный язык. Потому Коротыш и не понял ее вопроса: «Почему вы подчиняетесь Хик-Хику?» Учебникам не подчиняются, ими пользуются.
В этот миг Майлис осенило – и от неожиданности она приоткрыла рот: проблема заключалась не в том, что из-за пьянства Хик-Хик не справляется с фунгусами. Он пил именно из-за того, что не способен ими управлять.
– Когда они перестали вам подчиняться? – спросила она и тут же сама ответила на свой вопрос: – Они и раньше не слушались, верно? На самом деле вам ни разу не удалось заставить фунгусов делать что-либо им не угодное.
Власть. Хик-Хик разбудил фунгусов. Но было совершенно очевидно, что Власть, истинная Власть не может заключаться в кулаке влюбленного пьяницы.
Хик-Хик разрыдался.
– Я так виноват, так виноват, – всхлипывал он.
Майлис по-сестрински его обняла. Неожиданное открытие доказывало, что он ей не враг и не тюремщик. Пленники они оба. В ее душе зародилось искреннее человеческое сочувствие. Она обнимала Хик-Хика, старалась утешить, и ей самой становилось легче. Но Хик-Хик, пряча глаза, бормотал снова и снова:
– Я виноват, виноват.
Майлис думала, что он раскаивается в том, что ее похитил, однако она ошибалась.
Наконец Хик-Хик набрался храбрости и посмотрел ей в глаза:
– Альбан погиб.
Майлис сразу же все поняла. Это конец.
Если Альбан погиб, жизнь не имеет смысла. Она прижалась к Хик-Хику, и тот крепко ее обнял. Орошая друг друга слезами, они сами не заметили, как очутились на сером каменном полу и предались любви. Стоявшие неподалеку фунгусы остолбенели: они ощущали нечто совершенно особенное в этих грустных объятиях и отчаянных поцелуях. Вскоре в каморку сбежались десятки других фунгусов и, сгрудившись вокруг любовников, наблюдали за происходящим, образовав высокую стену из своих скользких тел.
Часть третья
Однажды, когда его отношения с Майлис окончательно испортились, Хик-Хик поймал Коротыша, схватил за горло, приблизил губы к тому месту, где у фунгусов располагались бы уши, будь они людьми, и зашептал:
– Думаешь, мне непонятно, что происходит? Вы обращаетесь со мной как со старым огородным чучелом. Пусть я – ничтожная развалина, но я чувствую вашу ненависть и знаю, что она растет и ширится. – Хик-Хик прихлебнул из бутылки и продолжил: – Раньше я, король Пиренейских гор, был вам интересен, затем безразличен. Но с тех пор, как здесь появилась Майлис, вы изменились. Да, она не такая, как я. У нее зоркий глаз: эта женщина присматривается к вам, изучает и делает выводы, потому что всякий взгляд выносит свой приговор увиденному. А когда тебя рассматривают круглые сутки, становится не по себе, верно?
Тут он ехидно засмеялся над собственными словами, но Коротыша не выпустил.
– И теперь вы ее ненавидите. И солдат ненавидите за то, что они стреляли и многих ваших убили. Ненависть – хорошее чувство. Когда мы его испытываем, нам хочется думать, что правда на нашей стороне, и ненависть наша объясняется тем, что противник – существо мерзкое и злокозненное. А если враг плох, значит, мы хороши. Вот почему ненависть революционна и благоприятна: она делает нас хорошими. Но запомни, паршивый гриб, заруби это себе на носу. – Хик-Хик едва не коснулся губами склизкой кожи маленького фунгуса и прошептал ласково и грозно: – Зла не существует, есть только Власть.
XVIII
На сцене появляется фотограф, Эусеби Эстрибиль, мечтающий сделать лучшую фотографию всех времен. Сам того не желая, он сыграет решающую роль в судьбе расы фунгусов
Звали этого человека Эусеби Эстрибиль, и в жизни у него была только одна цель: сделать безупречную фотографию.
Когда ему исполнилось тринадцать, он уже работал подручным в студии Наполео Аударда, чья вывеска красовалась на перекрестке двух главных улиц Барселоны: Гран-Виа и Пассейч-де-Грасия.
ФОТОСТУДИЯ НАПОЛЕОНА АУДАРДА
Персональные и семейные портреты[13]
Аудард был человеком гордым и обладал внушительной внешностью: высокий рост, окладистая борода. Он оценивающе рассматривал людишек своим царственным взглядом. Поначалу Эусеби служил у него мальчиком на посылках и бегал туда-сюда, главным образом покупая реактивы для фотографических пластин.
Эусеби восхищался волшебным миром студии. Ее потолок был полностью стеклянным, чтобы можно было максимально использовать естественное освещение. Этот огромный прозрачный свод напоминал соборы Ватикана и придавал помещению величественный вид. Под ним располагался просторный зал, разбитый на пять тематических зон. Первая изображала буржуазную гостиную: возле стены, увешенной многочисленными картинами, стоял трехместный диван. Эта декорация предназначалась для семейных портретов: родители и дети располагались на диване, и портрет Аударда изображал их будто бы у себя дома. Поодаль возвышался конь из папье-маше, предназначенный для военных – им ужасно нравилось фотографироваться верхом с саблей в руке. Клиенты, мечтавшие прослыть эрудитами, предпочитали восточный уголок, где на стенах висели шелковые ковры, а оконные проемы были украшены орнаментами из луковиц и листьев, напоминавшими арабески в Альгамбре. После создания Германской конфедерации[14] стал пользоваться большим успехом и уголок с медвежьими шкурами на полу и щитами с изображением двуглавых орлов на стенах.
И наконец, последний уголок посвящался любителям краеведения. Фоном для него служил огромный, во всю стену, плакат: горная гряда с острыми, точно наконечники стрел, вершинами и луга с ослепительно-зеленой травой. В нижней части виднелись рельсы железной дороги, уходящие в горы, и надпись, которая гласила:
ПИРЕНЕЙСКИЙ ПОЕЗД
В обитель природы
Природа – наша обитель
Это была реклама железнодорожной компании, которая обслуживала линию, ведущую в Пиренеи. Ветка доходила до некой точки между Валь-д-Араном и Андоррой. Аудард выстраивал клиентов перед плакатом и раздавал им лыжи и ледорубы, чтобы они выглядели как заправские покорители вершин.
В этой студии Эусеби восхищало все, и искусство фотографии казалось ему настоящим волшебством. Каждый раз, когда Аудард нажимал на кнопку фотоаппарата, происходило техническое чудо. Абсолютно заурядный человек садился перед величественным устройством – камерой Сэттона 1875 года, напоминавшей кузнечные мехи с встроенной в них линзой, раздавался щелчок, и рождалось бессмертное изображение. Отзвук этого щелчка будет жить в веках, пока кто-нибудь хранит у себя портрет. «Хотите знать, что такое фотография, сеньор Эстрибиль? – спросил его однажды Аудард и сам ответил на свой вопрос: – Слейте воедино древнейшее искусство, бессмертную магию и самую современную технику – и получите фотографию». Эусеби Эстрибиль был полностью с ним согласен.
Наступил день, когда Аудард предложил своему подручному поработать в мастерской. Так называлась комната, где изготовлялись пластины, покрытые химическими растворами. Эусеби, естественно, согласился. С одной стороны, ему не слишком нравилось целыми днями торчать в темной мастерской, приготовляя смеси и погружая в них пластины. С другой стороны, он начинал чувствовать себя современным алхимиком, который владеет исключительным знанием, и распоряжался им по своему усмотрению. Во всем мире можно было по пальцам пересчитать людей, знавших секреты бумаги с альбуминовым покрытием или карбоновой печати. Эусеби были знакомы такие процессы, как цианотипия, тинтайп и платинотипия, разные виды желатина и сухая броможелатиновая эмульсия. И, конечно, самое необходимое, действенное и магическое вещество: мокрый коллодий. Благодаря ему существовало искусство фотографии, потому что в самом конце процесса подготовленные пластины одна за другой опускались в эту жидкость. После всех этих манипуляций фотограф располагал необходимым материалом для своего творчества.
* * *
Шли годы, и Аудард доверял Эусеби все новые и новые дела. Сначала посыльный помогал мэтру в студии во время съемок, а потом и сам стал фотографировать, когда его учитель отлучался или болел. С первых же дней у него вошло в привычку откидывать волосы со лба каждый раз, когда он заглядывал в объектив: Эусеби растопыривал пальцы и проводил ими по голове, точно гребнем, чтобы пряди не попали между глазом и камерой.
С Аудардом он поддерживал сугубо профессиональные и прохладные отношения. В свои тридцать шесть лет Эусеби был человеком серьезным и чрезвычайно худым, из-за этой худобы между шеей и воротничком рубашки свободно проходили три пальца. Он женился на одной из студийных мастериц, которые раскрашивали фотографии, в первую брачную ночь выполнил свой супружеский долг, но затем перестал обращать на супругу внимание. И вовсе не потому, что был содомитом, просто в жизни его интересовало одно: фотография. Эусеби предупредил об этом будущую жену еще до свадьбы, поэтому она его не попрекала, и с самого начала супруги жили под одним кровом, но раздельно. Некоторое время женщина пыталась откормить мужа, считая это своим долгом, но напрасно. Никакие бифштексы из конины не могли хоть немного увеличить объем шеи и груди этого человека. В конце концов она сдалась, и пара мирно рассталась. Бывшая жена Эусеби снова вышла замуж и покинула их дом, но он из любезности посылал ей деньги, считая эти выплаты неким подобием вдовьей пенсии.
Эусеби присутствовал при кончине Аударда. Несмотря на богатство знаменитого фотографа, больше к его смертному одру никто не явился. Ничего странного в этом не было: он уже давно жил в полном одиночестве. Умирающий сказал своему помощнику:
– Надеюсь, ты меня поймешь: я не могу оставить тебе свой капитал – по закону и по традиции мне придется завещать все деньги родственникам, какими бы далекими и скверными они ни были. Однако ты всегда служил мне верой и правдой, и по справедливости моя студия должна достаться тебе. Она твоя.
А затем произнес следующие слова:
– Прости меня.
Но эта фраза оказалась не последней. В агонии он бредил, и разобрать его речь стоило большого труда. Эусеби приблизил ухо к губам умирающего, но понял только несколько слов:
– Стрибель, стрихнин… стрихнин…
Помощник фотографа подумал, что затухающее сознание, подобно сознанию детей, рождает бессмысленную и непонятную игру слов.
Итак, с этого дня Эусеби унаследовал дело своего бывшего хозяина, его студию и его славу. Однако теперь, когда он стал полновластным хозяином студии и мог делать столько фотографий, сколько хотел, его постигло разочарование: он понял, что работы его уступают по качеству фотографиям Аударда.
Клиенты, не столь поднаторевшие в технических вопросах, ничего не замечали, но Эусеби прекрасно все понимал. Как бы он ни старался, ему не удавалось достичь совершенства, которым отличались портреты усопшего мастера, но причины своих неудач он не понимал. Почему? Каким особым талантом, каким секретом, какой властью обладал Аудард и чего оказался лишен он сам? Долгое время новый хозяин студии пытался превзойти призрак Наполео Аударда, но безуспешно.
В это время наместник Центрального правительства в Барселоне сделал ему необычное предложение: не согласится ли его студия фотографировать казненных? Недавно вышел декрет, обязывающий администрацию помещать в делах о смертных приговорах фотографию, которая бы подтверждала их исполнение. Эусеби согласился: его интересовала художественная сторона подобного заказа – и высказал только одну просьбу: разрешат ли ему фотографировать приговоренных еще и в последний вечер перед казнью? Выражение лица человека перед лицом смерти должно впечатлять, и камера непременно это отразит. Власти сообщили, что препятствий чинить не намерены, но не смогут обязать заключенного дать согласие на фотосъемку. Как ни странно, с этим проблем не возникло. Убийца жены и троих детей, злодей, взорвавший храм со всеми прихожанами и ожидавший казни через удушение гарротой, с энтузиазмом отзывались на предложение Эусеби и с радостью соглашались фотографироваться. К несчастью для фотографа, позировали они точно так же, как обычные клиенты студии, и это портило впечатление от фотографии. Согласно вкусам того времени, люди, которых фотографировали, должны были замереть с многозначительным видом в торжественной и важной позе, поэтому заключенные, видя, как Эусеби готовится к съемке, выпрямляли спины, а лица их каменели, словно у фараонов, готовящихся к вечности. Сколько он ни просил их вести себя естественно, все, как один, старательно позировали, и это не позволяло Эусеби найти правдивое отражение жизни и смерти. Он отчаялся когда-либо достичь технического совершенства Наполео Аударда и поставил перед собой цель сделать особенный, уникальный снимок.
Эусеби и раньше посвящал фотографии всю свою жизнь, но после смерти Аударда бредил идеей создания идеальной фотографии. С каждым днем эта задача увлекала его все больше. Он совсем исхудал и, откидывая прядь волос перед очередным снимком, думал об одном: XIX век – эпоха фотографии, и ему хотелось сделать величайшую фотографию своей эпохи.
Таков был Эусеби Эстрибиль, когда судьба уготовила ему три страшных несчастья: каждое казалось ужаснее предыдущего, следовали они одно за другим и свели его в могилу.
* * *
Первым несчастьем стал, как это ни удивительно, неожиданный подарок. Однажды Эусеби получил посылку с американским адресом отправителя: «Джордж Истмен, Нью-Йорк, США». Эусеби распечатал пакет и сначала не понял, что внутри. В руках у него оказался небольшой твердый предмет, формой напоминающий коробку от детских ботинок. На одной из боковых сторон значилось: «Кодак № 1».
В посылке также оказались инструкция и письмо от некоего Джорджа Истмена. Аудард поддерживал контакты с людьми из разных стран, занимавшимися фотографией, и не было ничего удивительного, что кто-то из них, живший очень далеко, ничего не знал о его кончине и продолжал переписку. Этот самый Истмен прислал Аударду в подарок фотоаппарат. Но где он? Обычно камеры представляли собой величественные артефакты, крепившиеся на прочной и надежной треноге и увенчанные пологом из черного шелка, под которым скрывался фотограф. Любая камера выглядела солидно, а в этой посылке оказалась какая-то странная, мелкая и непонятная штука – жалкий прямоугольный параллелепипед. Эусеби развернул инструкцию и прочел первую фразу. Это была реклама: «You press the button, we do the rest» – «Вы нажимаете на кнопку – мы делаем все остальное». Он присмотрелся повнимательнее и действительно увидел на странной коробке кнопку.
В первый момент Эусеби сказал себе: «Это не может быть фотоаппаратом». Но это оказался именно он – первая портативная фотокамера. С этого дня любой человек, способный сделать такую до смешного простую операцию, как нажатие кнопки, мог считать себя фотографом. Эусеби отложил инструкцию и взял в руки письмо: в нем Истмен объяснял, что хочет превратить проклятый аппарат в предмет массового спроса.
Эусеби бросило в озноб: холодная волна пробежала от копчика и до затылка, словно его ужалил скорпион. Если проклятый Истмен добьется своей цели, это приведет к краху фотостудий. Какой в них прок, если всякий ремесленник из Нью-Йорка, Барселоны или любого другого города сможет купить себе камеру? Кто станет платить деньги за одно-единственное изображение, если люди научатся делать сотни фотографий самостоятельно? «You press the button, we do the rest». Промышленное производство займет место, которое сейчас отведено художникам и волшебникам с фотокамерами. Конец волшебству. Конец искусству.
Эусеби присел на один из студийных диванов, сжимая камеру обеими руками. С технической точки зрения, следовало в этом признаться, маленький аппарат был настоящим чудом. В инструкции описывались его характеристики: сто фотоснимков, при помощи камеры можно было снять сто фотографий подряд. После этого счастливый обладатель аппарата должен обратиться в любую лабораторию марки «Кодак», где ему проявят сто снимков. Истмен любезно послал мэтру Аударду прототип первой модели «Кодак № 1», появление же аппарата на рынке планировалось в ближайшем будущем: 1 января 1888 года.