Этюд в черных тонах

5




Я имею в виду, что занавес поднялся — и ничего больше. В «Милосердии» было принято играть спектакли, не убавляя освещения в зале. А лампы были газовые — не те электрические дуги, что успели войти в моду в лондонском «Савое» или «Хеймаркете». Такие новации еще не добрались до Портсмута — по крайней мере, до «Милосердия». К тому же и зрители продолжали говорить в полный голос, впрочем такое случается и во многих столичных театрах. На сцене появились двое мужчин — да, это нищие, Дойл пихнул меня локтем. Они били в барабаны: пум, пум, пуррумпум. Потом вышли другие — тоже нищие — с тромбонами и корнетами: бууу, буууу, буууууу.

Сцена представляла собой вагон поезда. Замечательные декорации! За окошком проносился пейзаж. Мы, сидящие в зале, одобрили такое начало: «Ооох, ааах!» По обе стороны освещенного прохода располагались купе. В каждом купе — полки со спящими пассажирами, похожими на кукол. Один из пассажиров отличался особой тучностью. Я сразу же его узнала, несмотря на черную бороду, шляпу и фиолетовый сюртук. Это был тот самый толстяк из ресторана, мистер Петтироссо. Сейчас он развалился на сиденье вместе с двумя пассажирами, одетыми в серое. На боку громадного чемодана, стоящего на полу, было написано: «ТРУППА КОППЕЛИУС».

Мистер Петтироссо оказался хорошим мимическим актером: он высоко вздымал брюхо, давая понять: «хочу спать», «вот я засыпаю». Сцена заволоклась дымом. Что это: сон Петтироссо, директора труппы? Барабаны сменились звуками флейты, и вот тогда…

Не знаю, привычны ли вы, читающие эти строки, к театральным сюрпризам? В тот раз у них получилось прекрасно! Большой чемодан распахнулся, и оттуда появились… люди. Это было невозможно: ведь, несмотря на невероятные размеры, внутри чемодана мог бы поместиться разве что ребенок или карлик! Сначала был только кроваво-красный свет. Потом — перья и волосы того же цвета. А потом — человеческие фигуры, окутанные фантастическим дымом, который теперь клубился повсюду. От страха я так и вцепилась в плечо доктору! На сцене появились мужчина и совсем юная девушка. Он был одет в красную хламиду, как жрец какой-то непонятной религии, в гриме и тоже с бородой, но по его комплекции я догадалась, что это, скорее всего, тот похожий на мертвеца помощник Петтироссо, которого я видела в «Звезде Юга», в остроконечной шляпе. А она… Полагаю, вы и сами догадались. Трудно сказать, во что она была одета, если вообще была одета. Облегающие тюлевые покровы на белом теле, движения змеи. После этих двоих появились арлекины, напомнившие мне о цирковых акробатах. Новые выкрики в зале, новые мужские плечи, стиснутые женскими руками.

Девушка не танцевала. Она извивалась среди дыма, как будто ей было слишком тесно. Я наблюдала гипнотическое действо. Барабаны и флейты даже не поддерживали этот танец, у них был собственный ритм. Не знаю — по случайности или нет, но ощущение хаоса от этого только возрастало.

Мне было страшно. Доктор Дойл наслаждался:

— Театр… — Дойл раскурил трубку, закинул ногу на ногу и с удовольствием пустил дым. — Вы видите? Он родился как религиозный и оргиастический ритуал… После средневековых мистерий он вновь расцвел в эпоху Возрождения. В нашей стране театр обрел истинное величие. А вот, кажется, и королева Елизавета. — (На сцене девушку короновали париком. Танцовщицы окружили тощего артиста, теперь одетого в камзол и черные штаны и держащего в руке череп, что насмешило публику, — мы наконец хоть что-то поняли.) — Шекспир сочинял свои пьесы, основываясь на таких плясках и обрядах незапамятных времен…

Но даже Дойлу пришлось умолкнуть, когда барабаны ускорили ритм, а я потерялась в буйстве цветов. Поезд исчез. Декорации приобрели совсем фантастический вид, пол был из красных и белых досок. На девушке появилось боа из ярко-алых перьев, она вертелась на месте, а артисты массовки, одетые уже по-современному, прыгали на лавках вагона; за окошками стремительно пролетал страшный пейзаж, подходящий разве что для преисподней. Флейты и барабаны звучали в полную мощь. И хор запел:

Мы в мире живем как в спектакле.

Все люди — актеры, актрисы.

Сегодня, раздвинув кулисы,

Играем КОШМАР О ТЕАТРЕ!





Круг плясунов скрыл от меня женскую фигуру: вверх взлетали красные перья, как будто мужчины выдергивали их одно за другим. Но когда они наконец перестали кружиться и расступились, в центре круга очутился уже мужчина в маске дьявола — тот самый худой ассистент. Хор громогласно повторил припев про «Кошмар о театре». В то же время вагон на сцене как будто остановился. Бесконечная круговерть в окошке прекратилась. С оглушительным треском разорвались петарды — один из танцоров поскользнулся, нищий с барабаном испуганно подпрыгнул на месте, зал ответил нервными смешками. За окном вагона появилась надпись «Портсмут». На сцене остались те же актеры-пассажиры, что и в начале спектакля. Петтироссо просыпался. Поезд с его разнузданным безумием как будто прибыл в город, точно так же как труппа «Коппелиус» и сам Петтироссо несколько лет назад.

Занавес опустился.

— Любопытно, — изрек Дойл. — Это история труппы, ее странствия в Портсмут, и в то же время это история театра до наших дней… Очень необычно. Вам понравилось? — спросил он под аплодисменты зала.

— Я даже не знаю.

Да, я была потрясена, но как я могла все это оценить? Не мое дело рассуждать об искусстве. Дойл, напротив, выглядел счастливым. В антракте он пригласил меня пройтись по театру. Отец Филпоттс уже прогуливался, покачивая головой:

— Невероятно. Фантастично. Грандиозно. Вот только я ничего не понял.

Дойл предложил священнику свою белозубую улыбку, а мне — свой локоть:

— Пойдемте. Давайте осмотрим это чудище изнутри.

Доктор подвел меня к маленькой боковой двери, уводящей за кулисы. Мне никогда не доводилось бывать в таких местах! Мы очутились в огромном темном помещении, пахнущем деревом и железом, в царстве шкивов, лесов, лебедок и рычагов. Здесь раздавались шумы, обычные при работе с такими конструкциями, но слышались и более странные звуки. Например, детский плач. В темном углу сидела женщина-великанша и кормила грудью ребенка. Здесь же трудились нищие (некоторые из них — калеки); они заменяли пейзаж за окном вагона на другую декорацию. Я сжала локоть Дойла, которого эти картины забавляли. Меня они не забавляли ни капельки. Магия может быть ужасной, а может быть чудесной. А вот фокус — он всегда только ужасен. Для меня раскрытый трюк означает, что даже немногие радости нашей жизни, если посмотреть на них с другой стороны, состоят из рычагов, веревок и досок, на которых держится фальшивая стена.

Вскоре мы увидели и Петтироссо. Он уже избавился от бороды и переоделся в алый камзол. Рядом с ним стояла одна из танцовщиц, но, когда мы подошли, она упорхнула. «Поздравляю, маэстро», — сказал Дойл и представил нас директору труппы. Петтироссо выпятил грудь. Глаза его были прикрыты толстыми валиками плоти, но взгляд из-под этих двойных век был очень цепкий. Лишившись бороды, артист выглядел каким-то потерянным, но одновременно и более реальным. Я убедилась, что ощущение тревоги при взгляде на сцену с обратной стороны распространяется также и на людей. Я протянула толстяку дрожащую руку. Он ответил мне неожиданным движением: одной рукой полностью накрыл мою ладонь, другой — захлопнул ловушку снизу. Руки у Петтироссо были полные, похожие на две губки.

— Так, значит, медсестра… — Голос у него оказался негромкий, но рокочущий, как гул тромбона. По-английски он изъяснялся непривычно, но свободно. — Чудесно. Людская боль. Сострадание. Вам понравилась наша первая пьеса?

— Да, — поспешно согласилась я.

Моя правая рука до сих пор находилась в плену. Пока она оставалась в заложниках, я была готова отвечать «да» на любые вопросы директора.

В конце концов он ее выпустил. Но взгляд не отводил. Я никогда не видела так близко настоящего артиста! Мой брат, взявший автографы у Макреди и Генри Ирвинга[16], уверял, что это совершенно особые люди. «Они, — говорил мне Энди, — сделали шаг к неведомому миру, и теперь они не такие, как все прочие человеческие существа».

Но мне показалось, что Энди все преувеличил. Петтироссо был просто-напросто тучный мужчина.

— Труппа у нас маленькая, — рассказывал он, — но здесь мы обрели наше гнездышко. А вначале мы были с поезда.

— С поезда?

— Вы имеете в виду, бродячая труппа, — поправил Дойл.

Именно это Петтироссо и имел в виду. Поезд: отсюда и декорации их первой пьесы. Это история их бродячей труппы и в то же время, излагал Петтироссо, история «священного искусства» — так он выразился, — тоже кочующего с места на место. И вот что больше всего нравится им в Англии: поезд. Нам приятна эта страна, потому что она — много стран, — кажется, так он и сказал. А в «Милосердии» дают работу обездоленным. И все получают свою выгоду!

— И даже эти бедолаги, Ноггс с Хатчинсом? — уточнил Дойл, и брови его выгнулись дугой.

Петтироссо раскинул веер многочисленных эмоций, на котором печаль гармонично уживалась со светлыми воспоминаниями.


— Да, бедные люди. Кто мог проявить к ним такую жестокость?

— Этим вопросом задается весь Портсмут, — подтвердил Дойл.

— Пусть уже поймают злодея, который так с ними сделал.

Английский у толстяка был небезупречен, но весьма выразителен, а руки мистера Петтироссо при этих словах сжались в кулаки.

Директор театра провел нас по закулисью: Дойл справа от него, я слева, а потом мы спустились под сцену, и Петтироссо показал нам платформу с рычагами для подъема и спуска, с помощью которой артисты во время спектакля попадали в чемодан. Потрясающе!

Только вот в этом подземелье было невозможно вздохнуть, так что я обрадовалась, когда мы снова оказались наверху. И тогда я обратила внимание на маленькую деревянную клетушку возле стены. Из дверцы появился человек, напуганный, казалось, не меньше моего. Это был тот самый ассистент и актер, похожий на мертвеца, — тот, что носил остроконечную шляпу. Он венгр, вспомнила я. Резкость его движений, горящие как угли глаза и хмурая гримаса как будто говорили: «А эта что тут делает?» Венгр хотел было закрыть дверцу, но вслед за ним успела выйти и та самая девушка. Мужчина ей что-то сказал, она взглянула на меня и резко захлопнула дверь. После выступления девушка в чем-то переменилась. А когда я рассмотрела худого ассистента, мне показалось, что переменился и он, хотя и не так разительно.

Петтироссо произнес одно слово: «Константин». По этому зову к нам подошли и он, и она.

— Доктор Артур Конан Дойл, его медсестра и помощница мисс Энн Мак-Кари. А это Константин и Эбигейл. — Директор назвал и их фамилии, но я их не запомнила, да и вообще сомневаюсь, что смогла бы их повторить. — Они из Центральной Европы.

Я была так поражена, что сил моих едва хватило на кивок.

На сцене они выглядели как князь смерти и жрица запретного культа. В ресторане эти двое тоже казались мне притягательными и необыкновенными.

Но вот сейчас передо мной, так близко, что я могла бы прикоснуться…

…стоит худенький парень…

…и девушка с короткими волосами, настолько юная и истощенная, что ее можно было принять за чахоточную работницу с ткацкой фабрики; я бы даже не посмотрела на такую во второй раз. А Константин был юнец с несколько бледной кожей и в прыщах. Куда же подевались «мужчина в остроконечной шляпе» и «танцовщица в красном»?

Не может быть.

— Что с вами, мисс Мак-Кари? — удивился Петтироссо.

— Я… я представляла их совсем иначе.

Ответом мне явился дружный смех, в котором, к моему стыду, слышался и голос Дойла.

— Мисс Мак-Кари впервые видит людей театра не на подмостках, — сказал Дойл как будто в мое оправдание.

— Да, я понимаю. — Петтироссо перевел слова Дойла на невообразимый язык, и молодые артисты снова расхохотались. — Театр нас изменяет, мадамина.

Изменения, происшедшие в девушке, выходили за границы моего понимания. Эти короткие волосы больше не казались такими… такими странными. Изгибы ее тела, которое так колыхалось при ходьбе, были почти незаметны под простым белым платьем, не подчеркивавшим анатомических деталей; я бы дала этой девушке не больше тринадцати лет. Однако главная интрига состояла в другом (я поняла это позже): что́ именно позволило мне однозначно понять, что Эбигейл — та самая девушка из ресторана и танцовщица? Неужели дело во взгляде, который, так же как у Петтироссо и у Константина, оставался неподвижным и сверкающим изнутри?

— Прошу прощения, — смутилась я. — Я как будто повстречалась с привидениями.

— А вы их действительно видели, — подтвердил Дойл. — То, что вы наблюдали на сцене, — это призраки, созданные вами. — (Петтироссо и артисты своим молчанием соглашались с доктором.) — Люди ошибочно полагают, что если узнать секрет трюка или увидеть артиста без грима, то ощущение тревоги исчезнет, однако на деле все совсем наоборот. Когда мы узнаем, что тайна создана при помощи ящика с двойным дном и обыкновенных людей, беспокойство наше становится нестерпимым, ведь это доказывает, что любой предмет, любой человек несет в себе театр, что достаточно всего-навсего крашеных досок или выверенного жеста… И тогда случится чудо.

Артисты одобрительно загомонили в ответ, а я указала на дверцу, из которой появились Константин с Эбигейл.

— А что у вас там? — спросила я самым невинным тоном.

— Простите, мисс, представление продолжается, — вдруг заторопился Петтироссо, как будто пропустив мой вопрос мимо ушей. Он снова завладел моей ладонью. — Руки медицинской сестры. Акушерка?

— Сиделка в пансионе.

— Ой. — Петтироссо разжал хватку.

Когда мы выходили, я обернулась: худой ассистент за нами наблюдал.

Второй спектакль оказался более длинным и трепетным, зато и более понятным. У Цезаря была борода, но это меня ничуть не смутило. В определенный момент его обступили артисты с ножами. Каждый удар сопровождался боем барабана. Мне пришлось — непроизвольно — схватиться дрожащими руками за надежное плечо Дойла. Семь дней, семь ран, двое нищих: вот что эхом отдавалось в моей памяти, когда бородатая фигура упала на подмостки в залитой кровью тоге.

Финал был мне известен. Цезарь умирает, Брут и Кассий тоже, а хитрец Антоний — нет.

Возвращаясь в пансион, я глубоко вдыхала аромат морской ночи. Голова моя кружилась, и я была рада прогулке. Наши шаги на пустынной улице отдавались гулким эхом. А еще нас сопровождало цоканье трости Дойла, который по-прежнему тревожился из-за того, что тревожилась я.

— Мы ведь знакомы с подлинным кошмаром театра жизни — с больницей! И почему же нам так неспокойно в этом мире газовых огней и масок?

— Что может быть за той дверью? — Я как будто спрашивала сама себя.

— Какой дверью?

Я описала Дойлу появление тощего венгра и девушки, а еще поспешность, с которой они захлопнули дверь, увидев меня.

— Это мужской туалет! — Дойл в одиночку посмеялся своей шутке. — Простите мою неуместную остроту: конечно же, это подпольная сцена.

— В «Милосердии» устраивают подпольные спектакли?