Если герой приходит

– Эх ты! Не умеешь притворяться? Учись.

– Это вряд ли.

– Что?

– Вряд ли научусь. Такой уродился.

Развожу руками. Бесхитростный я, каюсь. Не Сизиф, чего уж там. Похоже, Хрисаор – мне под стать. Простой, как балбис[82]. Если верить Каллирое, конечно.

– Ну, не совсем, – она меняет гнев на милость. – Когда ты утесом прикидывался, я почти поверила. А ты взял и глаза открыл. Олух! Где ты видел утесы с глазами? Отвечай!

– Нигде не видел.

– Вот! Думал, я твоих любопытных глазенок в камне не замечу? Он пялится, пыхтит, а я прикидывайся слепой? Глухой?! Я что, дура? Отвечай!

– Ну, не совсем.

– Что? Ах ты…

– Я не это хотел сказать. Я дурак, не ты.

Вот беда! Назвался Хрисаором – тяни, тащи, хоть жилы порви. Хорошо еще, она за меня сама все рассказывает. Тарахтит, как повозка на ухабах. Всей работы – поддакивай да кивай.

– Не думала, что ты признаешься.

– А что ты думала?

– Думала, врать будешь, отпираться. Честный дурак, надо же!

Похвалила? Про честного дурака она повторяет уже в сотый раз. По-моему, ей нравится, когда я признаю себя дураком. На щеках румянец, глаза блестят. Это вроде как я ее признал умницей. А мне что? Жалко, что ли? Лишний раз себя дураком назвать – язык не отвалится! А ей приятно.

Прибрежные скалы: наросты ракушек, ржавчина лишайника. Белые потеки чаячьего помета. В скальных очертаниях мерещатся развалины крепостей, остовы разбившихся кораблей. Может, и не мерещатся: мало ли? Со стороны суши склоны поросли колючим маквисом. Дальше – пологие холмы. Густая шерсть сочного разнотравья. Она не выгорает на солнце даже жарким летом.

Небо здесь всегда тучами затянуто. Откуда солнце?

Или не всегда?

– А даже если бы я твой взгляд проморгала… Думал, не замечу, что на другой день утес куда-то сбежал?

– Я не думал.

– Куда уж тебе!

– Я только о тебе думал.

– Правда?!

– Правда.

Надо же! Соврал, а она поверила. Наверное, потому что я сейчас о ней думаю и больше ни о чем. Поглядываю украдкой, как тот утес. У нее ведь теперь не хвост – ноги. И такие, скажу я вам, ноги… Ничего я вам не скажу, а то меня в дрожь кидает. Она еще там, в воде, встала – я дар речи потерял.

Видал я девушек нагишом. До Филомелы. Ну, подглядывал, да. Тут мы с Хрисаором близнецы-братья, даром что он великан, а я дурак. Все парни подглядывают! Только Каллироя…

Эх, да что там!

Вот, идет рядом. Насмехается надо мной. Идет, течет, струится. Будто всю жизнь так ходит… Чурбан я дубовый! Так и ходит, ныряет, плавает. Как же иначе?

Зачем океаниде одежда?!

– …то-то я вижу: коз в загон гонишь – через шаг оборачиваешься. На море смотришь. Смоквы с дерева обрываешь – опять косишься. По утрам, что ни день, и на закате тоже – в скалах прячешься. Возле бухты, куда я приплываю. Я сразу поняла: подглядываешь! Меня не проведешь!

Интересное дело! Это кто за кем подглядывал? Я за ней – или она за мной?! В смысле, за Хрисаором. А-а, какая разница! Сейчас я – Хрисаор! Так и запишем на глиняной табличке: Золотой Меч, отсюда до облаков. А если Золотой Лук, так в колчане стрелы имеются…

– Да! – признаю́сь я с вызовом. – Подглядывал!

– А что же не подошел? Не заговорил? Не сказал, какая я красивая?

– Стеснялся. Испугать тебя боялся!

– Боялся он! Это еще кто кого напугал!

Смеяться вместе – лучшее, что со мной случалось.


И вдруг мне делается не до смеха. Это что же выходит? Если я здесь, то Хрисаор там? В Эфире?! Во дворце?! Великие боги! Он же у нас все растопчет! Все и всех! Отца, мать, Алкимена, Филомелу… Вдруг он уже всех растоптал?! Я вернусь, а вместо дворца яма…



…на дне, в середине – кровавая каша. Кишки выдавлены, расплющены. Обрывки грязно-желтой шкуры. Обломки костей. Все, что осталось от грозной львицы.

Три старых ясеня по краям ямы сломаны.

Кашу тучей обсели мухи. Клубились, жужжали. Пировали. Вонь стояла, хоть нос затыкай. Падалью несло. Я закашлялся…



– Припомнил, как я тебя топила? – должно быть, я изменился в лице. Каллироя понимает это по-своему. – Сам виноват! Нечего подкрадываться к беззащитной нимфе!

– Это ты-то беззащитная?!

– Я! Нас у папы три тысячи дочерей. Одна беззащитней другой!

Представляю эту флотилию. Содрогаюсь от ужаса.

– Хорошо, что ты дурак, – тихо произносит она.

Дался ей этот дурак!

– Хорошо? Это почему же?!

– Будь ты умным, опытным, остался бы великаном. Как бы я тогда от тебя отбилась? Как тебя топить, если тебе море – по колено?

Сердце колотится в моей груди. Робкая надежда трепещет, готовая расправить крылья.

– Говорю же: напугать тебя боялся. Вот и стал меньше. Какой я был?

– Такой, как сейчас.

– Уверена?

– Ну, чуточку больше. Ты что, и правда боялся? Испугать меня, да?

– Правда! Чистая правда!

Ору во всю глотку. Каллироя даже отшатывается. Почему ору? На радостях. Где здесь повод для радости? Вот же он! Если Хрисаор уменьшился, как она говорит – может, там, во дворце, все обойдется? Я верю нимфе, верю и надеюсь. Вера и надежда – это уже кое-что, да?

– Ладно, – она меряет меня взглядом. Таким долгим, словно я великан. – Раз уж ты повинился… Готов искупить?

– Готов!

– Тогда приглашай в гости.

– С радостью. Только куда?

Взгляд океаниды меняется. Будь у меня вместо старшего брата-насмешника старшая сестра, она смотрела бы на меня именно так.

– Ну ты и дурак! Ну ты и… Куда? К себе!

Рукой показывает. Для наглядности.

Козий загон. За ним – сад. Или роща? Отсюда не разглядеть. За садом – дом. Неказистый, приземистый. Крепкий, даже отсюда видно. Стены из грубых, едва отесанных глыб. Черепица на крыше.

Я видел его во сне. Дом Хрисаора.

Мой дом.

Хорошо, не мой. Мне стыдно, но деваться некуда.

– Прошу тебя, Каллироя, дочь Океана. Будь моей гостьей.

Не умею общаться с нимфами. Но она улыбается:

– Веди меня, Хрисаор.

Ноги, думаю я по дороге. Грудь. Талия. И что-то еще, чему я не могу подобрать названия. Тело можно потрогать. К телу хочется прикоснуться. Могу ли я прикоснуться к тому, для чего у меня нет слов? Удержать воду в горсти?!

Каллироя, ты – вода.