Если герой приходит
Часть 24 из 78 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Виноват, господин мой Главк! Как есть, виноват! Велите выпороть? Благодарю за доброту! Говорили мы парню, сто раз говорили. И я, и брат мой, даже Милитад-молчун – и тот говорил. Возьми, мол, подстели. Пот конский, он тово… А парень смеется: «Свой пот не е́док!» И ведь правда: ничего ему, окаянному, в смысле, благословенному, не делается! Будто ему задницу Гефест ковал…
– …Пиррий? Ходит тише воды ниже травы. Агрия десятой дорогой огибает. Да, даже если парня и близко нет. Такое, правда, редко случается. Как-то сунулся к Агрию, так парень спиной почуял. Мы у костра сидели, кашу ели. Обернуться не обернулся, а кулак Пиррию показал. Что там того кулака? Уж прости дерзкого, господин мой Главк. Малец, два локтя от земли! Гнедой прочь рванул, словно ему рой шершней под хвост залетел! Алкимен, старший твой, еще пошутил…
– Договаривать? Как прикажешь, господин мой Главк. И ты, господин мой Сизиф, как прикажешь. Сынок ваш старший, в смысле, внук ваш… Ну, вы поняли. Он и говорит, значицца: «Теперь ты, Гиппоной, вожак! Весь табун затабунил! Все кобылки твои – пользуйся!» Пошутил, значицца…
– …нет, не обиделся. Вместе со всеми смеялся. Жеребчиком молодым ржал. И потом не обиделся, когда брат мой его назвал… назвал его… брат, значицца…
– Что, господин мой Главк? Обратно договаривать? Как прикажешь, я со всем усердием… Брат мой, Фокион который… Он ведь со всем уважением, господин мой Сизиф! Лошадиным царем назвал, вот! Это ж не обидно, правда? Это ж даже хорошо. Почетно, вот!
– …да я не это… Не умалчиваю я, господин мой Главк! Не виляю… не вихляю… ага, не увиливаю! И то правда, Фокион парня не царем – лошадиным богом назвал! Это ведь еще лучше, да? Он только глянет, рукой поведет, а они все делают, что ему на ум взбредет. Пегая кобылица ногу поранила, мы б и не заметили, а он…
– Выпороть? Как прикажешь, господин мой Сизиф! Это Фокион опять же придумал. Ну да, маловат твой внук для бога, все верно. А для божьего сына в самый раз. Фокион так и брякнул: сын, мол, Черногривого Жеребца, Посейдона-Гиппия[51]! Прости, господин мой Главк! Это он сдуру твоего сына не в твои записал! Ты ж лошадник великий, сынок весь в отца… А мы дураки! Я ж никому, ни словечка! И брату молчать велю, и Милитаду. Милитад и так молчун, слова не вытянешь. Ты уж прости, господин мой Главк, мы не со зла, по глупости мы…
– Что, господин мой Сизиф? Можно говорить? Можно?! Нужно даже?! А кому можно говорить? Мне, значицца, ага. И Фокиону, Милитаду? Честь оказал? Черногривый оказал честь твоей драгоценной супруге, господин мой Главк? Госпоже Эвримеде? И тебе честь, ее мужу? За твое благочестие, ага. И за любовь к лошадям. Я понял, я все понял, господин мой Главк! И брату говорить велю, криком кричать, и Милитаду, и всем, кому ни попадя! Благодарю за щедрость, господин мой Сизиф! За доброту! Еще раз благодарю…
– …ухожу, бегом бегу. Не смею боле докучать…
Стасим
Месть, любовь и снова месть
– Нет, мама, – сказала Химера. – Я его не прощу. Его и его детей.
Человек ничего не понял бы в ее рыке, меканьи и шипении. Бог или титан уловили бы смысл без труда. Мать понимала все, даже то, о чем Химера молчала.
– Ты так горишь местью? – спросила Ехидна.
В пещере было много места. Но казалось, что мало. Женское тело Ехидны потрясало не только красотой, но и мощью. В этом титанида-отшельница не уступила бы любой богине, будь та хоть самой воительницей Афиной. Длина же змеиного хвоста, заменявшего Ехидне ноги, была такова, что мать могла обвить трехтелую дочь, тоже славившуюся размерами, не только руками.
Были времена, когда пещера эта служила темницей искалеченному Зевсу. Сейчас темница стала домом. После того, как сила Громовержца и коварство Афины сразили буйного Тифона, обрекая великана на вечный и мучительный плен, скорбящая Ехидна переселилась сюда, в Киликию, в любимое убежище своего несчастного мужа. Здесь до сих пор пахло Тифоном – яростным, страстным, непобедимым. Он приходил к Ехидне не в боевой ипостаси, способной устрашить сам страх. Нет, иные он здесь одерживал победы, иная страсть владела им. Как Ехидна обнимала Химеру, даря всю любовь, какая скопилась в сердце, так и беспощадные руки Тифона, способные раздавить мир, как яйцо, обнимали жену, все – нежность и забота, и пальцы с драконьими головами делались просто пальцами: робкими, настойчивыми, ласковыми.
Здесь пахло и Зевсом – не грозным богом, одержавшим победу, но пленником, ничтожеством, калекой с подрезанными жилами. Эти запахи утешали Ехидну холодными ночами, когда милосердный сон шептал ей: все осталось по-прежнему, девочка моя. Тифон вот-вот вернется, встанет у входа, рассмеется так, что звезды посыплются с неба…
Она просыпалась, давилась слезами. Выползала на скалы: охотиться.
К заливу Ехидна не спускалась. После того, как мстительный Зевс убил Дельфину, свою чудовищную охранницу – подругу Ехидны, такую же дракайну[52], как она сама – Тифоновой вдове опротивел залив. Тифон, помнится, горел от гнева, узнав, что Дельфина упустила пленника. Но Тифон простил. Зевс же не простил. Вздыхая, хватаясь руками за уступы, Ехидна ползла в другую сторону: на северо-запад, к Таврскому хребту. Под ней кипела, пенилась река. Билась в мертвой хватке теснин. Летом река пересыхала, в сезон таяния снегов делалась выше на шесть локтей. Вода прогрызла в здешних горах глубокое, обрывистое ущелье. Крутизна склонов пряталась в густой поросли: черная сосна, серебряная береза, граб и бук.
Курчавился можжевельник. Пчелы вились над цветущим тамариском.
Здесь было легко укрыться быстрой, смертоносной охотнице, даже если ты Ехидна. Козы, которых она ловила, утоляли голод в достаточной степени. Козы, дикие свиньи; если повезет, медведица с медвежатами. В ручьях водилась форель. Не брезговала Ехидна и случайными путниками. Дети разбрелись по свету, змеедева коротала век одна. В гости к матери залетала только Химера, да и то лишь потому, что обитала поблизости.
– Ты так горишь местью? – повторила Ехидна вопрос.
– Месть?
Лев передернулся, коза выгнула спину. Так Химера пожимала плечами.
– Не знаю, – прошипела змеиная голова, венчавшая хвост. – Что это такое: месть?
– Твой отец в плену. Ты не в силах его освободить. Ты хочешь убить того, кто пленил твоего отца. Ты не в состоянии это сделать. Поэтому ты хочешь убить его детей. Это месть, дитя.
– Это слишком сложно для меня. Я не умею прощать, вот и все. Ты не умеешь летать, я умею. Я не умею прощать, ты умеешь. Разве это трудно понять, мама?
Умею ли я прощать, спросила Ехидна себя. Нет, правда: умею ли?
– Прощение, – вслух сказала она. – Дитя, я говорю о другом. Ты жжешь храмы, надеясь, что их гордыня превыше твоей. Что боги не выдержат, примут бой. Огонь в тебе нашептывает такое решение.
– Тифонов огонь, – напомнила Химера. – Тебе ли не знать?
– Да, Тифонов. Твой огонь одной природы с отцовским. Возможно, ты добьешься своего. Победишь: раз, другой, третий. Тебе сложно понять, что значит месть? Но удовольствие от содеянного – о, его ты поймешь с легкостью! Поймешь и захочешь испытать снова. Опять и опять, пока сила не найдет силу. Погоди, дай мне умереть первой. Я не хочу оплакивать дочь. Или ты считаешь, что я бессмертна?
– Бессмертие? – рыкнул лев. – Что это такое?
Льва в Химере стало больше, козы – меньше. Змея осталась прежней. Пропорции тел часто менялись, когда Химера испытывала какие-то чувства или затруднялась с ответом. Мать знала это с момента рождения дочери. Отец не знал, вернее, не обращал внимания на изменчивое соотношение тел. Не знали и боги, избегая встреч с Химерой.
Люди? Кого интересует мнение двуногих червей?!
– Вот-вот, – Ехидна погладила дочь по спине. – Когда мы не понимаем, что такое бессмертие, мы можем убить себе подобного.
Щетина под пальцами. Она имела мало общего с гладкой шерстью льва или с жесткими лохмами козы. К этому Ехидна привыкла давно, с того момента, когда Химера покинула чрево матери, измученной родами, и закричала на три голоса.
Щетина досталась Химере от отца. Щетина и огонь.
– Но и нас в этом случае можно убить, не забывай. Меня убьют, дитя. Рано или поздно с Ехидной покончат, это лишь вопрос времени. В сердце своем я уже согласна отправиться в царство теней. Забыть? Все забыть? Обрести вечный покой? Это ли не счастье, Химера? Кого-нибудь пришлют, он убьет Ехидну. Подожди, не рискуй собой до этого часа.
– Нет.
Упрямица, подумала Ехидна. В пещере становилось жарко, хотя снаружи царила зимняя прохлада. На камнях стен выступила испарина. Еще чуть-чуть, поняла Ехидна, и пот с меня хлынет градом. Костер, горевший в Химере, с ворчанием пожирал чувства и страсти хозяйки, словно сухие дрова.
– Ты одной огненной природы с отцом. Но ты и со мной одной природы: водной. Я двутелая, как моя мать Кето. Ты трехтелая, что тоже не исключение в нашей семье. Для морских титанов облик – не более чем сосуд, в который нас наливают, как воду. Мы можем менять сосуды, но у нас нет запасной воды. Если мы выльемся, мы впитаемся в землю или растворимся в прибое. Подожди, умоляю. Дай мне спокойно дожить оставшиеся дни. Дай разлиться по полу этой пещеры, уйти в трещины между камнями.
– Нет. Я не стану ждать.
– Почему?
– Огонь, мама. Отцовский огонь горит во мне.
– Я знаю. Вода и огонь. Ты кипяток, Химера.
– Он жжет моих врагов. Но он жжет и меня.
– Потерпи.
– Я не в силах терпеть эту боль.
Химера заворочалась, высвобождаясь из материнских объятий. Мелькнуло раздвоенное жало: змея поцеловала Ехидну в щеку. Лев потерся боком о чудовищный материнский хвост. Коза прижалась, вздохнула, отпрянула.
Миг, и Ехидна осталась в одиночестве.
В пещере пахло Тифоном. Зевсом – слабым, ничтожным. Ехидной: мускус и пот. В пещере пахло и Химерой, но этот запах быстро выветривался. Странно, подумала Ехидна. Когда она здесь, она пахнет сильно и резко. Но стоит ей покинуть меня, как мне не остается даже запаха. С другой стороны, она все-таки прилетает. Хочет поговорить со мной, побыть рядом.
Это ли не счастье?
Обвив себя змеиными кольцами, устроившись на них, как на ложе, Ехидна вспомнила свою собственную мать. Они были похожи: змеедева Ехидна и старуха Кето, Молчаливая Пучина. Женский торс, змеиный хвост. Но Кето была не из тех матерей, к которым приходят за лаской и сочувствием. Пришла? Хорошо. Ушла? Ладно. В Кето можно было утонуть и не вернуться. Дочери и сыновья не торопились навещать мать. Даже явившись в подводный дворец родителей, они старались держаться от Кето на почтительном расстоянии.
Пучина все-таки, как ни крути.
Муж Кето, морской старец Форкий, детьми не интересовался вовсе. Шторм, буря, самый захудалый ураган, превращавший море в кипящую лохань, пожирательницу кораблей, был Форкию милей любого из Форкидов, многочисленного потомства морского старца.
Химере повезло, улыбнулась Ехидна. У нее есть я.
– Примешь гостя, хозяйка?
В черном проеме входа стояла ночь. Светились звезды: крупные, яркие. Нет, не звезды – глаза. Рассыпанные во множестве по лицу, плечам, всему телу, они горели холодным огнем, так непохожим на огонь Тифона и Химеры.
Кто бы ни пришел к пещере, он был великаном.
– Как твое имя, гость?
– Аргус.
– Аргус Всевидящий? Аргус Панопт[53]?
– Ты слышала обо мне?
– Это правда, что ты никогда не спишь?
– Правда. Какие-то из моих глаз всегда открыты.
– Худшая из пыток, Аргус. Входи, я рада тебе.
Рано или поздно, повторила Ехидна, не издав ни звука. Ты слышишь, дитя мое? Рано или поздно с Ехидной покончат, это лишь вопрос времени. В сердце своем я уже согласна отправиться в царство теней. Уснуть? Обрести вечный покой? Это ли не счастье, Химера? Кого-нибудь пришлют, он убьет Ехидну. Подожди, не рискуй собой до этого часа. Тебе недолго осталось ждать, поверь.
До утра. Вряд ли дольше.
⁂
– …Пиррий? Ходит тише воды ниже травы. Агрия десятой дорогой огибает. Да, даже если парня и близко нет. Такое, правда, редко случается. Как-то сунулся к Агрию, так парень спиной почуял. Мы у костра сидели, кашу ели. Обернуться не обернулся, а кулак Пиррию показал. Что там того кулака? Уж прости дерзкого, господин мой Главк. Малец, два локтя от земли! Гнедой прочь рванул, словно ему рой шершней под хвост залетел! Алкимен, старший твой, еще пошутил…
– Договаривать? Как прикажешь, господин мой Главк. И ты, господин мой Сизиф, как прикажешь. Сынок ваш старший, в смысле, внук ваш… Ну, вы поняли. Он и говорит, значицца: «Теперь ты, Гиппоной, вожак! Весь табун затабунил! Все кобылки твои – пользуйся!» Пошутил, значицца…
– …нет, не обиделся. Вместе со всеми смеялся. Жеребчиком молодым ржал. И потом не обиделся, когда брат мой его назвал… назвал его… брат, значицца…
– Что, господин мой Главк? Обратно договаривать? Как прикажешь, я со всем усердием… Брат мой, Фокион который… Он ведь со всем уважением, господин мой Сизиф! Лошадиным царем назвал, вот! Это ж не обидно, правда? Это ж даже хорошо. Почетно, вот!
– …да я не это… Не умалчиваю я, господин мой Главк! Не виляю… не вихляю… ага, не увиливаю! И то правда, Фокион парня не царем – лошадиным богом назвал! Это ведь еще лучше, да? Он только глянет, рукой поведет, а они все делают, что ему на ум взбредет. Пегая кобылица ногу поранила, мы б и не заметили, а он…
– Выпороть? Как прикажешь, господин мой Сизиф! Это Фокион опять же придумал. Ну да, маловат твой внук для бога, все верно. А для божьего сына в самый раз. Фокион так и брякнул: сын, мол, Черногривого Жеребца, Посейдона-Гиппия[51]! Прости, господин мой Главк! Это он сдуру твоего сына не в твои записал! Ты ж лошадник великий, сынок весь в отца… А мы дураки! Я ж никому, ни словечка! И брату молчать велю, и Милитаду. Милитад и так молчун, слова не вытянешь. Ты уж прости, господин мой Главк, мы не со зла, по глупости мы…
– Что, господин мой Сизиф? Можно говорить? Можно?! Нужно даже?! А кому можно говорить? Мне, значицца, ага. И Фокиону, Милитаду? Честь оказал? Черногривый оказал честь твоей драгоценной супруге, господин мой Главк? Госпоже Эвримеде? И тебе честь, ее мужу? За твое благочестие, ага. И за любовь к лошадям. Я понял, я все понял, господин мой Главк! И брату говорить велю, криком кричать, и Милитаду, и всем, кому ни попадя! Благодарю за щедрость, господин мой Сизиф! За доброту! Еще раз благодарю…
– …ухожу, бегом бегу. Не смею боле докучать…
Стасим
Месть, любовь и снова месть
– Нет, мама, – сказала Химера. – Я его не прощу. Его и его детей.
Человек ничего не понял бы в ее рыке, меканьи и шипении. Бог или титан уловили бы смысл без труда. Мать понимала все, даже то, о чем Химера молчала.
– Ты так горишь местью? – спросила Ехидна.
В пещере было много места. Но казалось, что мало. Женское тело Ехидны потрясало не только красотой, но и мощью. В этом титанида-отшельница не уступила бы любой богине, будь та хоть самой воительницей Афиной. Длина же змеиного хвоста, заменявшего Ехидне ноги, была такова, что мать могла обвить трехтелую дочь, тоже славившуюся размерами, не только руками.
Были времена, когда пещера эта служила темницей искалеченному Зевсу. Сейчас темница стала домом. После того, как сила Громовержца и коварство Афины сразили буйного Тифона, обрекая великана на вечный и мучительный плен, скорбящая Ехидна переселилась сюда, в Киликию, в любимое убежище своего несчастного мужа. Здесь до сих пор пахло Тифоном – яростным, страстным, непобедимым. Он приходил к Ехидне не в боевой ипостаси, способной устрашить сам страх. Нет, иные он здесь одерживал победы, иная страсть владела им. Как Ехидна обнимала Химеру, даря всю любовь, какая скопилась в сердце, так и беспощадные руки Тифона, способные раздавить мир, как яйцо, обнимали жену, все – нежность и забота, и пальцы с драконьими головами делались просто пальцами: робкими, настойчивыми, ласковыми.
Здесь пахло и Зевсом – не грозным богом, одержавшим победу, но пленником, ничтожеством, калекой с подрезанными жилами. Эти запахи утешали Ехидну холодными ночами, когда милосердный сон шептал ей: все осталось по-прежнему, девочка моя. Тифон вот-вот вернется, встанет у входа, рассмеется так, что звезды посыплются с неба…
Она просыпалась, давилась слезами. Выползала на скалы: охотиться.
К заливу Ехидна не спускалась. После того, как мстительный Зевс убил Дельфину, свою чудовищную охранницу – подругу Ехидны, такую же дракайну[52], как она сама – Тифоновой вдове опротивел залив. Тифон, помнится, горел от гнева, узнав, что Дельфина упустила пленника. Но Тифон простил. Зевс же не простил. Вздыхая, хватаясь руками за уступы, Ехидна ползла в другую сторону: на северо-запад, к Таврскому хребту. Под ней кипела, пенилась река. Билась в мертвой хватке теснин. Летом река пересыхала, в сезон таяния снегов делалась выше на шесть локтей. Вода прогрызла в здешних горах глубокое, обрывистое ущелье. Крутизна склонов пряталась в густой поросли: черная сосна, серебряная береза, граб и бук.
Курчавился можжевельник. Пчелы вились над цветущим тамариском.
Здесь было легко укрыться быстрой, смертоносной охотнице, даже если ты Ехидна. Козы, которых она ловила, утоляли голод в достаточной степени. Козы, дикие свиньи; если повезет, медведица с медвежатами. В ручьях водилась форель. Не брезговала Ехидна и случайными путниками. Дети разбрелись по свету, змеедева коротала век одна. В гости к матери залетала только Химера, да и то лишь потому, что обитала поблизости.
– Ты так горишь местью? – повторила Ехидна вопрос.
– Месть?
Лев передернулся, коза выгнула спину. Так Химера пожимала плечами.
– Не знаю, – прошипела змеиная голова, венчавшая хвост. – Что это такое: месть?
– Твой отец в плену. Ты не в силах его освободить. Ты хочешь убить того, кто пленил твоего отца. Ты не в состоянии это сделать. Поэтому ты хочешь убить его детей. Это месть, дитя.
– Это слишком сложно для меня. Я не умею прощать, вот и все. Ты не умеешь летать, я умею. Я не умею прощать, ты умеешь. Разве это трудно понять, мама?
Умею ли я прощать, спросила Ехидна себя. Нет, правда: умею ли?
– Прощение, – вслух сказала она. – Дитя, я говорю о другом. Ты жжешь храмы, надеясь, что их гордыня превыше твоей. Что боги не выдержат, примут бой. Огонь в тебе нашептывает такое решение.
– Тифонов огонь, – напомнила Химера. – Тебе ли не знать?
– Да, Тифонов. Твой огонь одной природы с отцовским. Возможно, ты добьешься своего. Победишь: раз, другой, третий. Тебе сложно понять, что значит месть? Но удовольствие от содеянного – о, его ты поймешь с легкостью! Поймешь и захочешь испытать снова. Опять и опять, пока сила не найдет силу. Погоди, дай мне умереть первой. Я не хочу оплакивать дочь. Или ты считаешь, что я бессмертна?
– Бессмертие? – рыкнул лев. – Что это такое?
Льва в Химере стало больше, козы – меньше. Змея осталась прежней. Пропорции тел часто менялись, когда Химера испытывала какие-то чувства или затруднялась с ответом. Мать знала это с момента рождения дочери. Отец не знал, вернее, не обращал внимания на изменчивое соотношение тел. Не знали и боги, избегая встреч с Химерой.
Люди? Кого интересует мнение двуногих червей?!
– Вот-вот, – Ехидна погладила дочь по спине. – Когда мы не понимаем, что такое бессмертие, мы можем убить себе подобного.
Щетина под пальцами. Она имела мало общего с гладкой шерстью льва или с жесткими лохмами козы. К этому Ехидна привыкла давно, с того момента, когда Химера покинула чрево матери, измученной родами, и закричала на три голоса.
Щетина досталась Химере от отца. Щетина и огонь.
– Но и нас в этом случае можно убить, не забывай. Меня убьют, дитя. Рано или поздно с Ехидной покончат, это лишь вопрос времени. В сердце своем я уже согласна отправиться в царство теней. Забыть? Все забыть? Обрести вечный покой? Это ли не счастье, Химера? Кого-нибудь пришлют, он убьет Ехидну. Подожди, не рискуй собой до этого часа.
– Нет.
Упрямица, подумала Ехидна. В пещере становилось жарко, хотя снаружи царила зимняя прохлада. На камнях стен выступила испарина. Еще чуть-чуть, поняла Ехидна, и пот с меня хлынет градом. Костер, горевший в Химере, с ворчанием пожирал чувства и страсти хозяйки, словно сухие дрова.
– Ты одной огненной природы с отцом. Но ты и со мной одной природы: водной. Я двутелая, как моя мать Кето. Ты трехтелая, что тоже не исключение в нашей семье. Для морских титанов облик – не более чем сосуд, в который нас наливают, как воду. Мы можем менять сосуды, но у нас нет запасной воды. Если мы выльемся, мы впитаемся в землю или растворимся в прибое. Подожди, умоляю. Дай мне спокойно дожить оставшиеся дни. Дай разлиться по полу этой пещеры, уйти в трещины между камнями.
– Нет. Я не стану ждать.
– Почему?
– Огонь, мама. Отцовский огонь горит во мне.
– Я знаю. Вода и огонь. Ты кипяток, Химера.
– Он жжет моих врагов. Но он жжет и меня.
– Потерпи.
– Я не в силах терпеть эту боль.
Химера заворочалась, высвобождаясь из материнских объятий. Мелькнуло раздвоенное жало: змея поцеловала Ехидну в щеку. Лев потерся боком о чудовищный материнский хвост. Коза прижалась, вздохнула, отпрянула.
Миг, и Ехидна осталась в одиночестве.
В пещере пахло Тифоном. Зевсом – слабым, ничтожным. Ехидной: мускус и пот. В пещере пахло и Химерой, но этот запах быстро выветривался. Странно, подумала Ехидна. Когда она здесь, она пахнет сильно и резко. Но стоит ей покинуть меня, как мне не остается даже запаха. С другой стороны, она все-таки прилетает. Хочет поговорить со мной, побыть рядом.
Это ли не счастье?
Обвив себя змеиными кольцами, устроившись на них, как на ложе, Ехидна вспомнила свою собственную мать. Они были похожи: змеедева Ехидна и старуха Кето, Молчаливая Пучина. Женский торс, змеиный хвост. Но Кето была не из тех матерей, к которым приходят за лаской и сочувствием. Пришла? Хорошо. Ушла? Ладно. В Кето можно было утонуть и не вернуться. Дочери и сыновья не торопились навещать мать. Даже явившись в подводный дворец родителей, они старались держаться от Кето на почтительном расстоянии.
Пучина все-таки, как ни крути.
Муж Кето, морской старец Форкий, детьми не интересовался вовсе. Шторм, буря, самый захудалый ураган, превращавший море в кипящую лохань, пожирательницу кораблей, был Форкию милей любого из Форкидов, многочисленного потомства морского старца.
Химере повезло, улыбнулась Ехидна. У нее есть я.
– Примешь гостя, хозяйка?
В черном проеме входа стояла ночь. Светились звезды: крупные, яркие. Нет, не звезды – глаза. Рассыпанные во множестве по лицу, плечам, всему телу, они горели холодным огнем, так непохожим на огонь Тифона и Химеры.
Кто бы ни пришел к пещере, он был великаном.
– Как твое имя, гость?
– Аргус.
– Аргус Всевидящий? Аргус Панопт[53]?
– Ты слышала обо мне?
– Это правда, что ты никогда не спишь?
– Правда. Какие-то из моих глаз всегда открыты.
– Худшая из пыток, Аргус. Входи, я рада тебе.
Рано или поздно, повторила Ехидна, не издав ни звука. Ты слышишь, дитя мое? Рано или поздно с Ехидной покончат, это лишь вопрос времени. В сердце своем я уже согласна отправиться в царство теней. Уснуть? Обрести вечный покой? Это ли не счастье, Химера? Кого-нибудь пришлют, он убьет Ехидну. Подожди, не рискуй собой до этого часа. Тебе недолго осталось ждать, поверь.
До утра. Вряд ли дольше.
⁂