Элита. На дне класса

Платье хорошее, но если я надену босоножки «Джимми Чу», будет намного лучше. Я знаю этот бренд, потому что мама всегда клянется им, когда разговаривает со своими глупыми фальшивыми друзьями. Я смою лак с ногтей прямо сейчас, хотя коралловый неплохо смотрится с темно-красным, но он придает мне вульгарный вид, значит, все лишнее надо убрать… Не могу поверить, что собираюсь на гребаную вечеринку, честно. Я имею в виду, что, возможно, я приеду туда, а позже пойду в этом наряде в заведение «Кафе Берлин» и буду танцевать так, словно завтра никогда не наступит. Я не знаю, не хочу давить на себя. Я не останусь дома, мне надоело быть здесь. Начнем с обуви. У мамы размер больше, чем у меня, но поскольку нужны открытые босоножки, уверена, я что-нибудь найду.

И она, конечно, нашла. Как раз то, что искала: пара босоножек бренда вышеупомянутого малазийского дизайнера, с очень тонким носом и ремешками, выложенными разноцветными стразами, образующими неброский узор. Чудо. Она надела их и почувствовала, что летит. Мелена никогда не одобряла свою женственность, всегда жаловалась на юбки и платья, ассоциируя их с глупостью или отсутствием индивидуальности, но на самом деле в ее душе жила эстетическая нотка, благодаря которой она обладала вкусом и могла изящно сочетать вещи из гардероба. Она впервые оделась как знаменитость, и ей это понравилось. Представьте, что вы никогда не пробовали шоколад, поскольку считаете его вредным и не любите коричневый цвет или слышали, что это лакомство слишком калорийное… и вдруг оказались заперты на фабрике Вилли Вонки со сладкими реками, с плитками молочного шоколада с начинкой пралине и с горами из конфет. Наверное, вы бы впали в безумие, дав волю первобытным импульсам.

Вот и с Меленой случилось нечто подобное. Она, образно говоря, попробовала шоколад и уже больше ничего не хотела есть.

И совсем не важно, миф это или нет, но и шоколад, и ген высокой моды запускали эндорфины, поэтому впервые и без усилий Мелена улыбнулась.

Но улыбка продержалась на ее лице недолго. Очень недолго.

Пока она изменяла свой образ, а потом смотрелась в зеркало, висящее в коридоре, мать вернулась домой и с трудом поднялась по лестнице.

Когда Аманда очутилась в коридоре, ей не нужно было особо приглядываться, чтобы обнаружить дочь, одетую в одно вечерних платьев и обутую в пару ее туфель на высоких каблуках. Взгляды женщин встретились, как у героев фильмов о Диком Западе. Двенадцать метров прохода разделяли их, и любая могла без проблем достать оружие, но кто выстрелит первым? Кто первый заговорит?



Когда я увидела мать в коридоре, позади лестницы, я окаменела, и нейроны или гормоны ударили мне в голову, оставив перед лицом опасности. Я не знала, что делать. Не понимала, бежать ли к ней и плакать как маленькая девочка, бросившись на пол и обнимая ее ноги, или игнорировать, или мне просто стоило рассказать матери о своем одиночестве в те дни. Я, конечно, находчивая, но могла умереть от недоедания, оказаться в колонии для несовершеннолетних, могла совершить самоубийство (причем несколько раз была на грани этого).

На меня обрушилось множество воспоминаний, связанных с матерью. Мозг пытался найти какие-то хорошие моменты, но разум избирателен и не облегчил мне задачу…

А потом я начала тупо вспоминать день за днем, прокручивая в голове разные картинки из недавнего прошлого: как она била меня, словно хотела моей смерти. Она действительно ненавидела меня. А о чем она думала, стоя в коридоре и глядя на меня? Я не могла прочитать ее взгляд на таком расстоянии. Было ли это разочарование или шок из-за того, что она увидела меня здесь? Не знаю… Я задрожала и сделала два шага по направлению к ней, надеясь, что она не воспримет их как угрозу. Я хотела спросить мать о чем-то значимом: «Где ты была? Неужели я тебе безразлична?» Но я ничего не сказала, не успела, она опередила меня.



– Ты выглядишь смешно в этом платье.



Фраза прозвучала как оскорбление, но в ней не ощущалось презрения, это были искренние слова, идущие от сердца, почти как если бы мама хотела найти мостик к соучастию или сочувствию. Я не восприняла замечание как обиду. Матери показалось, что платье плохо на мне смотрится, поскольку оно не сидело на мне так же, как на ней, ведь у меня маленькая грудь, но я обернулась и посмотрела в зеркало, и поняла, что никогда в жизни не выглядела такой красивой.

Поэтому я не обиделась и сообразила, что мать просто сделала попытку к сближению и не собиралась, образно говоря, давать мне пощечину.

Она вздохнула так, как будто вместе со вздохом ее тело покидала душа. Мама держала в правой руке сумку, но затем безразлично бросила ее на пол. Я медленно подошла ближе, словно была укротителем львов. Не знаю точно, но могу предположить, что раз эти хищники жутко опасны, их сажают в клетку, держа на расстоянии и немного пугая.

И вдруг мое тело начало реагировать само по себе, без моего согласия, и я заплакала. Я потеряла контроль. Думаю, так случилось из-за химического коктейля, который я принимала, и, наверное, еще по одной причине. Хотя я и притворялась сильной, независимой, самостоятельной, железной женщиной, которая не страдает (кстати, у меня немного железа в крови), я до сих пор оставалась маленькой девочкой.



Мелена рыдала, как будто открылся невидимый кран или ее похитили косовские албанцы, а потом девушку освободили на глазах у ее семьи. Может, она действительно любила мать, а может, переволновалась, или ее беспокоила жизненная ситуация, психические проблемы и долгое отсутствие Аманды, которая наконец-то заявилась домой.

В общем, при виде женщины, стоящей в коридоре, она почувствовала успокоение, которое по какой-то причине привело к слезам.

Мелена хотела сказать что-то осмысленное, намеревалась начать разговор, но смогла выдавить только одно предложение, заикаясь от плача:

– У меня волосы снова выпадают.

Мать поджала губы и опустила глаза. Пристыженная? Вероятно. И Мелена, и Аманда вели себя странно, демонстрируя выражения и эмоции, сильно отличающиеся от тех, к которым они привыкли. В последний раз, когда они виделись, обе достигли пика напряжения и ненависти, и спуститься оттуда, пусть даже на самую малость, было похвально.

– Мам, ты и впрямь думаешь, что платье мне не идет? Я выгляжу нелепо? – спросила дочь, демонстрируя желание примириться.

Мать подняла глаза и покачала головой, снова перейдя на шепот.

– Это не твой стиль. Платье стоит больше, чем… Я не знаю.

– Я сниму его сейчас, просто сегодня в «Лас-Энсинас» вечеринка.

– А ты идешь? Мне несколько раз звонили из школы и говорили, что ты не посещаешь уроки. – Мать зажгла сигарету, которую достала из кармана безразмерного плаща.

– Ага. Я ничего не делала, только валялась, спала…

– Принимала наркотики, – перебила мать безо всякой язвительности.

– Да, так и есть.

Мать затянулась сигаретой и предложила другую сигарету дочери. Обычно Мелена не курила, но подумала, что будет правильно взять ее, как будто это трубка мира.

Мать никогда ей ничего не давала и не предлагала, и даже если это было то, что могло вызвать рак, Мелена не видела лучшего выхода, чем взять сигарету и затянуться.

– Мы заблудились, Мария-Елена. Мы в тупике… Это дорога без возврата. Я больше не хочу драться. Я знаю, что все вышло из-под контроля.

– Да, да, да, – подтвердила дочь.

– Но я подумала и сделала вывод. Я не люблю тебя, дочка. Правда. Я не люблю себя – и не могу никого любить.

Стук сердца Мелены, наверное, стал слышен издалека, не нужно было даже подходить к ней, чтобы заметить, как что-то внутри нее разбилось вдребезги. Она кинула сигарету на пол и, не потрудившись наступить на нее, направилась к своей комнате, пытаясь расстегнуть молнию роскошного платья, что было практически невозможно.


– Ты ее сломаешь, – сказала мать нейтральным тоном. Сдержанность в ее голосе несла в себе отголоски привычных успокоительных средств.

– Пусть ломается!

– Вернись, дочка. Я хочу поговорить…

– НО Я НЕ ХОЧУ ГОВОРИТЬ! – заорала Мелена, практически изрыгая пламя на мать и все более яростно борясь с платьем.

– Мне нужно сказать тебе кое-что, выслушай меня.

– Вот и прекрасно! Тебе нужно мне что-то сказать! А что нужно мне? Что? А?..

– Мы говорим не только о тебе, дочка, не будь эгоисткой.

Если бы это была пьеса, то сейчас зрители бы подумали, что наконец-то наступит сближение между двумя антагонистами, и, обхватив плечи руками, затаили бы дыхание, наблюдая за свихнувшейся беднягой Амандой. Именно так и поняла Мелена происходящее. Мать не в себе, и невозможно ничего предпринять, чтобы ее спасти, поэтому она предложила себя, как кто-то предлагает свою голову гильотине.

Мелена вздохнула, развернулась и разорвала платье, чтобы попытаться выбраться из него, но не смогла, лазурная синева все еще крепко оплетала ее подростковое тело.

– Довольна? – спросила она с расстояния нескольких метров.

– Спасибо тебе, – прошептала мать, увидев, как дочь повернулась к ней. – Я была очень несчастна всю свою жизнь, дитя, всю жизнь… Может показаться, что дела шли хорошо, но это не так. Надо мной издевались. Постоянно. Люди обманывали меня… использовали мое тело… Не смотри на меня так, ты же в курсе, ведь про все печатали в журналах, а ты читала таблоиды, хотя я и просила тебя не делать этого. Я совершала ужасные вещи.

Я могла совершать их, потому что сама захотела… или потому, что меня заставили, а я не знала, как жить в обществе. Я до сих пор не понимаю, как общаться с мужчинами, с людьми в целом. Я была красивой и глупой, наверное, у меня просто на лбу написано, чтобы окружающие использовали меня. Но я ни о чем не догадывалась. А сейчас, когда дела идут совсем из рук вон плохо, а те, кто присосался, забрали все… в общем, именно теперь я осознаю, что нет пути назад. Как ужасно. И как жаль.

Но Мелена не испытывала жалости. Девушка никогда не видела мать такой открытой и хрупкой, но эту песню уже слышала, и та ее не волновала.

Однако Мелена увидела некую возможность и задумалась.



Это мой шанс, она сбрендившая и немного не в себе, но она не кричит. Сейчас или никогда, сейчас или никогда, если мать даст мне убедительный ответ, он может стать билетом в другую жизнь.



– Кто мой отец? – спросила Мелена, практически выплюнув фразу: ведь это был ее последний патрон в перестрелке.

Мать бросила на пол окурок, догоравший в пальцах, и улыбнулась дочери, посмотрев на нее потерянным взглядом.

– Ты думаешь, если бы я знала, кто твой отец, я бы еще не пустила ему кровь? Но я не знаю, детка. Я была куклой, которая переходила из рук в руки. Иногда по прихоти или ради любви, но почти всегда ради денег. Полагаю, тебя зачали на одной из тех вечеринок, на которые приглашали моделей. Тусовки, которые начинались с хи-хи и ха-ха, но заканчивались… Ты даже не можешь вообразить. Я могла быть с несколькими мужчинами за одну ночь, с парнями, которые платили очень много денег, чтобы делать со мной все, что они хотели. Твоим отцом мог стать любой, но я уверяю тебя, никто из них не был хорошим или надежным человеком.

В голове Мелены всплыло воспоминание о вечеринке в притоне, точнее, образ пожилого мужика, который накинулся на нее. Если бы она не была более-менее в сознании в тот момент, вернее, если бы ее не вырвало, Мелена могла бы совершить непоправимую ошибку и продолжить семейную линию непризнанных дочерей-бастардов. Очень часто девушка чувствовала, что она генетически несчастна, что, как бы она ни старалась поднять голову, она проклята. А то, что она не являлась плодом любви и родилась в результате разнузданных сексуальных отношений, лишь подкрепляло ее теорию.

Она крепко сжала кулаки. Ей было больно.

Если бы мать сказала, что Мелену искусственно зачали в пробирке в результате генетического эксперимента, это было бы столь же страшно. Девушка всегда фантазировала на тему идеального, прекрасного отца, который спасет ее, прискакав на белом коне. Когда она узнала правду, единственная надежда оказалась разрушена.

Стоя в коридоре возле лестницы, мать продолжала говорить, и каждое слово было как осколок стекла, который вонзался в тело Мелены, все еще облаченное в платье от-кутюр.

– У тебя нет отца, Мария-Елена. Нет и никогда не будет. Думаю, ты о нем мечтала. Но ты ничего не теряешь. Мой папаша издевался надо мной, пока я не ушла из дома в семнадцать… Я не рекомендую тебе иметь отца. И мать тоже, ты ведь понимаешь, каково это. Я пыталась любить тебя и очень старалась, но ничего не получилось. Никогда не получалось. Порой я ненавидела тебя больше, иногда меньше, ты отвечала тем же, а самой высокой степенью заботы о тебе было безразличие. И будет лучше, если я скажу тебе правду. Ты должна это знать, чтобы не было никаких сомнений в отсутствии чувств по отношению к тебе. Я уже никогда не полюблю. Я не люблю тебя, – говорила Аманда, глядя дочери в глаза. – Каждую ночь, ложась спать, я думаю, как было бы хорошо, если бы ты не родилась, если бы тебя не существовало на свете. Это очень тяжело, но я не вру и считаю, что ты готова все услышать. Ну что, Мария-Елена… Повторяю, я не люблю тебя.

Последнее «я не люблю тебя» из уст матери прозвучало как шепот, который пробился сквозь ее губы, накачанные гиалуроновой кислотой, и достиг самых глубин души Мелены. Она и раньше понимала, что родительница не испытывает к ней особых чувств, но услышать признание сейчас стало настоящей пыткой. Это было бессмысленно больно. Боль ради боли.

Мелена закричала, крик шел из ее нутра и нес в себе множество перемолотых страданий всей ее жизни. Разочарования, перемешанные с потерями, вылились в истошный вопль, от которого она подняла руки в инстинктивном порыве и, не осознавая ничего или же осознавая настолько, насколько могла в тот момент, подбежала к матери и сильно ее толкнула.

Вся ненависть и ярость была сосредоточена в ладонях Мелены, она хотела избить мать, которую в глубине души любила. Она толкала ее с тем же отчаянным желанием, с которым сдерживалась, чтобы не дать родительнице ответную пощечину в той роковой драке на полу, перед тем как женщина исчезла из дома.

Одного сильного толчка было достаточно, чтобы мать полетела вниз по лестнице. Она не могла даже попытаться удержаться за дочь или за перила, поскольку удар был очень сильным.

Все произошло как в замедленной съемке, мать полетела вниз, ударяясь о каждую ступеньку и катясь, как набитый мешок. В одном из поворотов тело перестало казаться человеческим и обрело странные детали: в скелете как будто появились новые суставы. Новый локоть, из-за которого рука разделилась на три части. Вращающийся позвонок, напоминающий позвонок змеи… Наконец она упала. Громкий удар головы о мраморную плитку вернул сцену в нормальное русло.

Замедленного движения больше не было. Остался только звук удара черепа об пол, который эхом отдавался в теле Мелены, как гонг, вечно повторяющийся в груди.

Кровь рекой стекала через волосы Аманды прямо на холодный белый пол. Мелена сбежала на три ступеньки вниз и поняла, что с такими каблуками она может быть следующей жертвой, летящей с лестницы, поэтому замедлила шаг и наблюдала за матерью издалека.

Та не двигалась: явно плохой знак. Неподвижность и кровь означали одно – гибель, и Мелене почудилось, что слово «смерть» беззвучным эхом прокатилось по дому.

Смерть, смерть. Она мертва. Смерть, смерть.

Девушка не хотела больше спускаться по ступенькам. Она начала паниковать и прошептала почти незаметное: «Мама», – причем настолько беззвучно, что никто не смог бы расслышать Мелену, даже если бы находился в двух сантиметрах от нее.

– Мама.

Слово из четырех букв, которое она обычно избегала говорить вслух, теперь имело больше смысла, чем когда-либо: то был способ Мелены цепляться за мир – и способ извиниться перед вселенной за содеянное.