Элементали

Дофин прервал ее:

– Одесса, я не говорил тебе этого, потому что знал, что тебе не понравится, но мама упомянула тебя в своем завещании. На самом деле только мы с тобой – единственные, кто вообще упоминается, – лично, я имею в виду, так что мы вместе должны прийти к адвокату. Когда мы там закончим – а это недолго, – поедем на кладбище и приберемся. Я хочу помочь…

– Мистер Дофин, вам нужно было сказать! – упрекнула его Одесса. – Я с вашей матерью никаких дел не имела, а она вписывает меня в завещание. Лучше бы она этого не делала.

– Ну, если тебе станет легче, могу сказать только, что она не хотела этого делать, но я ее заставил. Это моих рук дело. Я продиктовал адвокату, что нужно написать, а потом просидел в ее комнате три месяца, пока она наконец не подписала завещание.

– Хорошо, – сказала Одесса, – если это не ее желание, думаю, все в порядке.

В кабинете Дофина поприветствовал не только адвокат, но и президент и все сотрудники фирмы, не привыкшие появляться здесь в субботу – Дофин, как-никак, был третьим богатейшим человеком в Мобиле и единственным в этом списке, родившимся в Алабаме. Чтение завещания Мэриэн Сэвидж было чистой формальностью. Она оставила четверть миллиона долларов монастырю, где проживала Мэри-Скот, учредила стипендию для медсестер в колледже Спринг-Хилл, пожертвовала на новое крыло школы при церкви Святого Иуды Фаддея и предоставила Одессе ежегодную пожизненную ренту в размере пятнадцати тысяч долларов, выплата которой должна будет прекратиться после смерти чернокожей женщины. Все остальное досталось Дофину. Мэриэн Сэвидж не любила своего единственного оставшегося сына, но она была Сэвидж до мозга костей и не могла даже подумать о том, чтобы оставить семейные богатства кому-нибудь, кроме Дофина, Ли и детей, которых те могут завести. Подписывая завещание, она дала Дофину понять, что, если бы Дарнли был жив, а Мэри-Скот не ушла в монастырь, все обернулось бы совсем иначе. Дофину достались бы гроши. Но в сложившихся обстоятельствах пришлось оставить ему все.

– Благодарю вас за то, что вы сделали, – сказала Одесса, когда они уезжали сорок пять минут спустя.

– Одесса, не…

– Позвольте договорить, – решительно сказала она, и Дофин замолчал. – Эти деньги означают, что мне больше никогда не придется волноваться. Я начала беспокоиться о социальном обеспечении. Я знаю одну женщину, получающую пособие, так вот после того, как она заплатит за квартиру раз в месяц, она и гороховой шелухи купить не может. Когда я перестану работать, мне не нужно будет беспокоиться…

– Одесса, разве ты не собираешься всегда работать на нас с Ли?

– Конечно! Я продолжу работать на вас с миз Ли, пока буду в состоянии переставлять ноги.

– Ты всегда будешь у нас, как дома, Одесса. Ты же знаешь, что без тебя нам не обойтись.

– Когда я состарюсь и стану такой же злюкой, как ваша мама, мистер Дофин, вы и сами будете рады, что я живу где-то в другом месте… – Дофин собрался оспорить ее заявление, но Одесса не дала ему сказать. – …Но сейчас мне не о чем беспокоиться. Вы просто должны пообещать мне кое-что, мистер Дофин, пообещайте мне…

– Обещаю. Что?

– Когда я умру, позаботьтесь о том, чтобы Джонни Реду не досталось ни единого мятого доллара из этих денег!

– Обещаю, – сказал Дофин, уже планирующий акт милосердия – он пытался придумать, как позаботиться о никудышном Джонни Реде в маловероятном случае, если этот алкоголик-бездельник переживет свою гражданскую жену.

Семейный мавзолей Сэвиджей представлял собой приземистое квадратное здание из итальянского мрамора с темными прожилками, построенное в уголке старейшего кладбища Мобила, в тени кипарисов. Жители Мобила закапывали здесь мертвецов с начала восемнадцатого века, но ураганы, вандалы и расширение улиц стерли все следы первых могил, и теперь мавзолей Сэвиджей считался самым старым из сохранившихся памятников. Вдоль трех внутренних стен были вырезаны имена шести поколений Сэвиджей, но в этот список не входили дети и подростки, которые не считались достойными этого места и отправлялись на небольшой осыпающийся участок земли на- против.

Колокола соседней церкви пробили четыре часа, когда «Мерседес» подъехал к склепу Сэвиджей. Пока Дофин разгружал багажник, Одесса открыла железную дверь гробницы ключом, который хранила дома со всеми остальными. Она вошла внутрь, захлопнула за собой дверь, встала у решетки и попросила Дофина выложить вещи неподалеку.

– Позвольте мне позаботиться об этом, мистер Дофин, – сказала она. – Садитесь в машину. Купите себе рожок мороженого. Возвращайтесь за мной через час, вот чего я прошу.

– Одесса, мне надо войти внутрь и почтить память мамы. Мама считала дань памяти невероятно важной. – Он грустно улыбнулся сквозь решетку.

– Я знаю, но вам не следует сюда заходить, правда.

– Почему нет?

– Потому что могилы – не место для живых.

Дофин пожал плечами, улыбнулся и толкнул дверь.

– Одесса, я зашел внутрь, к маме на пару слов.

Внутри мавзолея было темно. Преломленный свет пасмурного полудня проникал в здание лишь серой дымкой. Но Дофин сразу увидел, что внутри все не так, как было в день похорон. На полу перед могилой матери был расстелен кусок льняной ткани, а на нем – куча разных предметов.

– Одесса, – сказал он, – здесь кто-то был. Что это за хлам?

Нервно – поскольку, когда дело касалось гробниц и похорон, ни один Сэвидж не мог нормально реагировать на странности, – Дофин опустился на колени, чтобы посмотреть, что было на ткани: будильник, небрежно обернутый в страницу календаря, чашка со сломанной ручкой внутри, две разбитые раковины и пластиковая обувная коробка с мусором из аптечки.

Дофин с недоумением посмотрел на Одессу, которая ничего не сказала и, похоже, не удивилась, увидев эти вещи.

– Здесь кто-то играл, – с надеждой сказал Дофин. – Какой-нибудь ребенок забрался сюда, поиграл и…

Одесса покачала головой.

Дофин взял будильник. Он показывал четыре часа дня, время смерти матери, на календаре был май, а день ее смерти обведен красным кружком. Чашка входила в набор посуды, из которого она всегда завтракала. Раковины стояли летом по обе стороны от бездействующего камина в ее спальне. На этикетках пустых пузырьков в пластиковой коробке было написано: «Для Мэриэн Сэвидж».

– Это я все сюда положила, – сказала Одесса. – Сюда никто не вторгался. Я вернулась сюда рано утром после похорон, миз Ли завезла меня сюда, прежде чем отвезти домой.

Дофин приподнялся и постарался разглядеть глаза Одессы в полумраке склепа.

– Хорошо, Одесса, но зачем? Зачем ты привезла все это сюда?

– Для миз Мэриэн.

– Как подношение? Ты это имела в виду?


Одесса затрясла головой.

– Чтобы не позволить ей отсюда выбраться, – сказала она и указала на мраморную плиту у подножия гроба Мэриэн Сэвидж.

– Часы и календарь напомнят ей, что она умерла. Я разбила чашку – мне очень жаль, но она была лишняя – разбитая чашка скажет ей, что она умерла. Эти битые ракушки напомнят ей о воде. Мертвые должны пересечь воду.

– А таблетки? Что насчет пузырьков с рецептами?

– Они напомнят ей, кто она такая. Мертвые возвращаются, но не всегда помнят, кем были. Ваша мама прочитает там свое имя, мистер Дофин, и скажет: «Да ведь я умерла, вернусь обратно в гроб и не буду никого трогать».

– Одесса, ты несешь какую-то чушь. Ты меня пугаешь. Я хочу, чтобы ты вынесла отсюда этот хлам.

– Нужно оставить это здесь как минимум на полгода, – ответила Одесса, – именно в этот промежуток могут вернуться мертвые. Они умирают и сразу же начинают забывать, но им нужно шесть месяцев, чтобы перестать об этом беспокоиться, – она кивнула в сторону мраморной плиты Мэриэн Сэвидж. – Она сейчас там и не может вспомнить все, она уже что-то забыла, но она знает, как выбраться, и знает, за кем идти, она…

– Одесса! – воскликнул Дофин, дрожа всем телом. – Ни слова больше об этом!

И он выбежал из тусклого серого помещения, оставив Одессу подметать пол и протирать тряпкой мраморные стены. Полчаса спустя он ждал ее в машине, молчаливый, нервный и угрюмый, и они не разговаривали по дороге обратно в Малый дом. Но даже если бы и заговорили, Одесса не стала бы рассказывать ему о том, что нашла в мавзолее то, что было незаметно, пока глаза не привыкли к тамошнему полумраку: бетон вокруг мраморной плиты откололся в нескольких местах, оставив тонкие черные трещины. В эти трещины можно было просунуть соломинку и прикоснуться к гробу Мэриэн Сэвидж.





Глава 17




Вопреки планам, Дофин остался на ночь в Мобиле. Его бухгалтер узнал от адвоката, что он в городе, и позвонил поздно вечером, спросив, сможет ли Дофин поговорить с ним. Одесса заверила его, что не будет никакой разницы, если они не вернутся в Бельдам до завтра, а она как раз хотела заночевать у себя дома. Предупредить тех, кто остался в Бельдаме, не было никакой возможности, но, скорее всего, они не будут слишком волноваться.

Дофин высадил Одессу у ее дома, поужинал с Лоутоном МакКрэем и Сонни Джо Блэком в рыбном ресторане на городском причале, где ознакомился с обнадеживающими успехами предвыборной кампании и вежливо выслушал многочисленные причины, почему следует продать Бельдам нефтяным магнатам. Вернувшись и вставляя ключ в замок погруженного во тьму дома, он понял, что впервые проведет здесь ночь в одиночестве.

Вуду Одессы – есть ли более подходящее слово? – этот бессмысленный набор порченых артефактов из жизни матери по-настоящему его беспокоил. Конечно, чернокожая женщина знала легенды семьи Сэвиджей о мертвых, что не были мертвыми, но ее коллекция предметов на мраморном полу гробницы, казалось, предназначалась для защиты от большего зла. Страх, что Мэриэн Сэвидж восстанет из мертвых, прилип к Одессе, как паутина. Дофин задернул шторы в столовой, чтобы у него не возникало соблазна посматривать в окно на Большой дом: он боялся увидеть там свет.

Дофин понуро бродил по дому, громко включив телевизор в надежде, что голоса и смех его утешат. Он услышал в ситкоме птичий крик и внезапно подумал о Нэйлзе. Когда он поехал в Бельдам, Нэйлза оставили нарочно; ему абсолютно не хотелось снова услышать единственные слова, произнесенные птицей: «Мамаши Сэвиджей жрут своих детей!»

Дофин подошел к клетке на застекленной веранде и приподнял накидку, молясь, чтобы птица не повторила это ужасное причитание. Клетка оказалась пустой. Она была начисто вычищена, кормушки и поилки были пустыми и сухими.

Телевизор был оставлен включенным на всю ночь, чтобы заглушить шум в доме.

На следующее утро, когда прибыли две горничные, Дофин узнал, что в тот день, когда они уехали в Бельдам, Нэйлз стал отказываться от еды. Он тосковал и без конца царапал газету на дне клетки, разрывая за день дюжину слоев. Через неделю он умер, и садовник похоронил его на грядке с бородатым ирисом рядом с Большим домом.

– А он говорил? – нервно спросил Дофин.

– Говорил? – воскликнула худая горничная. – Эта птица не умела говорить. Она ни слова не сказала с того дня, как ваша мама его завела!



– Нет, – ответил Дофин на вопрос Одессы, хорошо ли он спал, – я совсем не спал. Я не привык спать один, не люблю спать один. И я скажу даже, Одесса, – проговорил он тоном, как никогда близким к раздраженному, – это все из-за твоих вчерашних проделок в мавзолее, из-за тех вещей, что ты разложила на полу. Это неуважение к мертвым, это против религии, и я даже не знаю, против чего еще.

– Я сделала это ради вас, – просто ответила Одесса.

– Я знаю, – сказал Дофин, уже смягчаясь. – И я ценю это. Правда ценю. Но дело в том, что мама умерла. Абсолютно точно. К нам приходили два врача и оба сказали, что она мертва, а на похоронах – ты сама видела – я воткнул ей нож в грудь. Одесса, мне было сложно заставить себя это сделать, но я проверил – кровь из нее не текла.

– О, она мертва, – кивнула Одесса. Погода задалась прохладная и ветреная, так что кондиционер в машине не понадобился. Оба передних стекла были опущены. – И когда я положила туда эти вещи – разбила ту чашку и опустошила пузырьки с таблетками, то просто хотела убедиться, что твоя мама точно вспомнит, что мертва. Это все, чего я хотела.

– Мертвые не возвращаются, – категорически заявил Дофин.

Они только что проехали Дафни и Фэйрхоуп и почти достигли Пойнт Клир, выбрав маршрут вдоль бухты Мобил, а не через внутренние районы округа. Всю дорогу залив, весь в пене, был справа от них, грифельно-голубой под грифельно- серым.

– Вы видели сон? – спросила Одесса, зная ответ на вопрос. – Что вам снилось?

– Что еще мне могло присниться? – сказал Дофин. – Мне приснился склеп. Мне снилось, что я умер. Я был на своих похоронах, а вы с Ли стояли у гроба, и Ли коснулась моей груди ножом. Одесса, я почувствовал металл! Почувствовал во сне! Меня отвезли в склеп и положили прямо на маму…

– Прямо туда вас и положат, когда вы умрете, – сказала Одесса.

– Я знаю, – сказал Дофин, – и это одна из причин, по которой сон показался таким реальным. Меня подняли и положили в гроб, но потом оказалось, что я уже не в гробу. Я просто лежал там, сверху, замурованный. Было темно, я ничего не видел и не мог дышать, и подумал, что умираю. Но я был уже мертв!

– И что вы сделали?

– Я выбил мемориальную доску. Она упала на пол и рассыпалась вдребезги, а я сполз вниз. Порезал ногу, но кровь не шла. Все остальные мемориальные доски в этом месте тоже были выбиты. Весь пол был покрыт осколками мрамора. В стенах не было гробов, одни только ниши, но, кроме меня, там не было никого. Я боялся заглянуть в ниши, но все же осмелился, и оказалось, что действительно никого больше нет.

Дофин разволновался, описывая свой кошмар. Одессе пришлось попросить его снизить скорость «Мерседеса». Он послушался, а когда продолжил, голос его стал более спокойным:

– Проблема в том, что дверь была заперта. Я там совсем один, а дверь заперта. Я начал звать кого-нибудь, чтобы меня выпустили оттуда. Не помню, день это был или ночь. Я не мог различить, а может, просто не запомнил, но я звал и звал, и никто не пришел. Потом я услышал, что кто-то идет, и крикнул: «Эй, слышите, я здесь!»