Эффект Лазаря
Часть 8 из 35 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
А ведь, если разобраться, это было единственное по-настоящему диссидентское выступление в нашей семье, потому что прозвучало оно громогласно и прилюдно, при всем честном народе, хотя и немногочисленном.
19
Генька сказала:
– Я написала новую сказку. Называется – «Бабочка и моль».
– Надеюсь, не про лесбийскую любовь?
Обиделась.
Я обняла ее, говорю:
– Шучу! Не сердись.
Она будто того и ждала, стала сказку читать.
Моль была отвратительной приобретательницей и жила одной мыслью, где бы что урвать, как бы побольше нахапать. Но и бабочка оказалась не положительной героиней, а гламурной девкой, она шлялась по светским тусовкам и рассчитывала поймать жениха-олигарха. На этом дело кончилось. Оказывается, Генька написала только начало, а дальнейшее предстояло сочинить, к чему она хотела меня подключить. Я пообещала подумать.
– Ты говорила, что из сказки можно сделать пьесу для кукольного театра.
– А ты что, уже сделала? – испугалась я.
– Пока нет. Но у меня есть идея получше. Я знакома с одной артисткой, которая занималась озвучкой кинофильмов, а теперь озвучивает мультяшки. Она не против показать там, у себя, мои сказки.
– По-моему, ты слишком торопишься. Сначала сказки надо написать. – И тут я подумала об альбоме Гонсалвеса. – Знаешь что, принесу я тебе альбом с картинками. Там каждая картинка – сказка.
После работы зашла к свекрови познакомиться с ее сестрой и племянницей. Пили чай. Ловила на себе настороженные взгляды. Может быть, они боялись, что я претендентка на наследство? Однако я сделала положительное заключение, что они не будут обижать стариков, и в доме – чистота. Провожая меня, свекровь хотела что-то сказать, но племянница вышла в прихожую, словно опасалась оставить нас вдвоем. Так ничего свекровь мне и не сказала, однако, прощаясь, взяла за руку, и вместе с напутственными словами я унесла в руке кольцо. Я хорошо его знала, это было кольцо ее мамы, скромное, с небольшим рубиновым кабошоном, похожим на капельку крови.
Приехала домой вымотанная, как тряпка. Устала непонятно почему, однако поразмыслив, поняла. Потому что все неинтересно и грустно, вот и устала. Разжарила вчерашние макароны и навернула с кетчупом, стоя у окна. Смотрела на клен, густо усыпанный зеленовато-желтыми сочными корзиночками соцветий и на смачно-жирно-желтые одуванчики, вылезшие прямо из щели между асфальтом и стеной дома. Вспомнила, как видела на дверях столовки объявление: «Всегда в продаже свежая паста». Наверное, в прошлой жизни я была не своей прабабкой Софьей Михайловной, а какой-нибудь Лючией или Бьянкой, уж очень люблю макаронные изделия.
Каждый вечер я думала о том, что могу сама позвонить Косте. Только что я ему скажу? Что спать не могу, есть не могу, не знаю, чем себя занять, дни считаю?
Спала я действительно плохо, просыпалась по нескольку раз за ночь. И вот снится мне сон, будто гуляю по роще среди сухих деревьев, а стволы их древоточцами изрезаны, словно гравировкой покрыты. Встречала я такие деревья, но в этих было что-то особенное. Присматриваюсь и вижу: это какие-то загадочные письмена. Хочу прочесть, но не могу разобрать, что же там написано, и это тревожит, потому что для меня это главнее главного. Я понимаю, что никогда не прочту зашифрованное, и от этого грусть-тоска. А жуки все продолжают работать, издавая равномерное мягкое бормашинное рокотание и выводя свои изысканные рисунки.
Я уже и не сплю, но вроде бы продолжаю наблюдать, как ползут по стволу тонкие линии-ложбинки, и вдруг с ужасом осознаю, что жук-древоточец работает не во сне, а где-то рядом. Урчащий ритмичный звук совсем негромкий, укачивающий, но оттого еще страшнее. Я не верю, что проснулась, потому что к руке моей прижалось что-то теплое и жуткое, вроде меха. Пробую кричать, но в кошмарах, которые иногда мне снятся, вместо крика получается сдавленное мычание. И я мычу что есть силы, чтобы прийти в себя. Открываю глаза, искоса смотрю на руку поверх одеяла и в первый момент готова заорать снова. Там действительно мех. Рыжий мех.
Рядом со мной лежит рыжий кот. Мое мычание разбудило его, и он смотрит на меня янтарными глазами.
Глажу кота по голове. Поет-тарахтит. Вот-те и жуки-древоточцы!
Кот пришел по карнизу в открытую форточку. Когда я осознала происшедшее, меня разобрал смех, и я давилась в подушку, чтобы не спугнуть кота. Было семь утра. Встала и пошла на кухню, он отправился за мной. В холодильнике не оказалось ничего пригодного для котов. Налила ему воды. Вытащила из-под ванны большой лоток, оставшийся со времен, когда Томик занималась фотографией и проявляла в нем снимки. Заложила лоток газетой, поставила в уборной и показала коту. Еле дождалась девяти часов, чтобы купить «Вискас». Кот сходил в лоток, поел и улегся на моей кровати. И я поняла, что неспроста он появился, это хороший знак, и я не хочу, чтобы он ушел. Отправляясь на работу, я специально оставила открытой форточку. Если появление кота случайно и он захочет уйти к себе домой, пожалуйста. Котик-то чистый, похоже, домашний. 20
На работу я, конечно, опоздала, и только собралась поведать Геньке историю про кота, как поняла: что-то неладно.
– Дел мы с тобой натворили! Гений разбушевался, ужас какой-то…
Оказалось, она сдала в типографию невычитанную книжку о Пифагоре. Вычитывать должна была я. Книжку успели снять с производства, но она автоматом вылетела из плана и была сдвинута на осень. Вляпаться в такую историю мне не доводилось. А Гений действительно сошел с катушек, я слушала, слушала и не выдержала:
– Виноваты. Осознали. Нам нужно упасть перед тобой на колени и умолять о прощении?
Пошла в кухню. За столом Генька, голову на руки положила, хлюпает носом.
– Успокойся, это еще не конец света.
– Все идет не так. А еще этот богомерзкий Пифагор…
Тут Гений появился. Видимо, почувствовал, что перегнул палку. Сердито-извиняющимся тоном говорит:
– Кипит мой разум возмущенный!
Сказал и ретировался.
У нас подобные фразочки и вообще революционные песни в почете, в кухне висит вымпел с памятником Ленина на броневике, а на нем ленинские значки, которые приносят клиенты. И это не случайно.
Наше издательство находится на Большом Сампсониевском, рядом с парком Лесной академии, началом Сердобольской улицы, с платформами железнодорожной станции Ланской и примечательным своей историей домом, перед которым на столбике-пьедестале вознесена голова Ленина. В этом доме у некой Фофановой была последняя конспиративная квартира вождя. Квартиру он практически не покидал, только по неотложным делам, (в частности, ходил на мою родную Карповку), чтобы договориться о немедленном вооруженном восстании. Это здесь он целый день не ел от волнения, а ночью писал соратникам знаменитое письмо: «…промедление в выступлении смерти подобно…» Утром он послал письмо с Фофановой, но не выдержал напряжения, загримировался, надел парик, щеку подвязал, кепчонку натянул и пошагал по Сапсониевскому в направлении Финлянского вокзала и к Смольному – революцию вершить. Фофановой оставил записку. «Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич».
Вот такая новелла, и она не забыта. Заранее пригласив телевизионщиков, возле гранитной головы Ленина собираются городские сумасшедшие с красными флагами, возлагают цветы к памятнику, немножко митингуют, выступают с требованием вернуть ленинский музей и пытаются прорваться к заветной квартире, дабы усовестить жильцов, осквернивших святое место своим проживанием. Так что неудивительно, что выражения типа: «промедление смерти подобно» – у нас в ходу. А также: «Это архиважно, товарищи!» «Каждая кухарка должна…» «Владивосток далеко, но ведь это город нашенский». Вот еще: «Жить в обществе и быть свободным от общества…» А самую употребительную словесную формулировку, которую Ленин сказал о буржуазных интеллигентах, подбросила нам Томик: «На деле это не мозг, а говно».
Мы расходимся по разным углам, Гений сидит у себя, мы с Генькой шепчемся в кухне. Генька о своих обидах, я – о сне с загадочными письменами и о последующем появлении кота. Обычно сны рассказываю не я, а Генька, и требует посмотреть, что они означают в старинном соннике Миллера. Я пыталась ей подарить этот сонник, но она категорически отказывается, ей важно, чтобы я принимала в разгадывании и обсуждении ее снов непосредственное участие. Потом я листаю невычитанную верстку. Выписываю Пифагоровы афоризмы.
«Не ешь сердца – не удручай себя горем. Пифагор» – прикнопливаю над Генькиным столом. Она говорит:
– Спасибо за сочувствие.
«В минуту гнева не надо говорить и действовать. Пифагор» – вешаю над столом Гения. Он согласно кивает и вроде бы спрашивает пароль:
– Лучше меньше…
Я отвечаю:
– … да больше.
Он опять кивает. Помирились.
И для себя выписываю Пифагоров афоризм: «Что упало, не поднимай…» Это про любовь.
Как жаль, что нельзя позвонить домой и спросить кота: ты все еще там?
С работы ухожу раньше, забрав домой «Пифагора», хотя все равно вычитка уже не горит. Открываю дверь с замиранием сердца. Он встречает меня в прихожей. Я не одна, у меня есть кот!
21
Битрюм проживал в проходной комнате. После того, как он выкатился, я вычистила ее от всего, что напоминало о нем. Первым делом на помойку отправился проссанный диван, на котором он спал. Купила новый. Изничтожила ковер с пола, по которому он ходил, и два мягких стула, на которых он сидел. Занавески заменила. Но иногда: мне казалось некое дуновение воздуха непонятно откуда приносит его запах. В таких случаях я сразу открывала форточку и капала по углам пихтовым маслом.
В общем, проходная комната так и осталась материнской, здесь находятся ее вещи, ненужные в повседневной жизни. Она не забирает их, чтобы был повод наведаться сюда, когда придет каприз. Я говорила Томику, что она должна оформить брак со своим новым мужчиной, художником, как и Жора, и прописаться в его мастерской, которую он подсуетился приватизировать, когда это было еще доступно по деньгам. Случись что (тьфу-тьфу!) – а Варлен старше Томика – и моя сильно пьющая мать окажется вместе со мной в квартире с проходными комнатами. Естественно, меня это напрягало. Я боялась даже ее посещений, потому что она практически всегда являлась навеселе и, как правило, вступала в контакт с соседями по дому: вела пьяные разговоры и занимала деньги, а потом не возвращала. Кто-то заявлял мне о долге, и я отдавала, но ведь кто-то молчал! А бывало совсем плохо. Приходит однажды старушка с третьего этажа и просит: «Помоги маме подняться по лестнице». Спускаюсь, а она на четвереньках по ступеням ползет. Стыдно до слез. Я же родилась в этом доме, здесь многие помнят меня с детства, и такие есть, кто бабушку помнит и мать маленькой.
Мысль о совместной жизни просто в ужас меня приводит. Засада! А матери на все наплевать. Говорю ей:
– Надо узаконить отношения с Варленом, давай свадьбу устроим, вот уж повеселимся!
– Обхохочемся! – соглашается она.
И вдруг я узнаю, что Томик уже год или два живет без паспорта. Объясняет: украли сумочку, а в ней был паспорт. С пьяным человеком может случиться все, что угодно. Может, украли, может, потеряла. Я настаиваю на восстановлении паспорта, сама иду в паспортный стол, пишу от ее имени заявление об утере паспорта. На этом и кончается. Но недавно я узнала нечто, повергшее меня в совершенный транс. Варлен женат! Где жена? Живет в двух кварталах от мастерской. Я стала приставать к матери: почему Варлен не разведется, если ему не нужна ни жена, ни квартира?
– А зачем? – поинтересовалась она невинным голосом.
– Случись что с Варленом, ты вынуждена будешь переехать ко мне!
Ответ меня сразил окончательно:
– Не надо лишних телодвижений. Что на роду написано, то и случится. К тому же он хочет, чтобы мастерская по наследству перешла к его дочери.
Оказывается, у него еще и дочь имеется!
Слов нет! Мать – выжившая из ума идиотка! Но, по крайней мере, Варлен, старый мудак, хоть и алкоголик, но заботится о своем потомстве, а мать не знаю, на каком свете живет. И как с ней такое могло случиться, я тоже не знаю. Предскажи мне двадцать лет назад, что она сопьется, я бы не поверила. И пятнадцать лет назад – не поверила бы. И десять… В общем, я не заметила, как это случилось.
Поначалу мне понравилась мастерская Варлена. Это огромная комната, увешанная картинами, с большим столом, со стеллажами и шкафами с разной красивой ерундовиной, с лестницей на антресоли: там библиотека, кушетка, кресло-качалка и телевизор. Закут под лестницей огорожен парчовым занавесом, за ним – кровать. А еще две отдельные коморки – уборная, совмещенная с душем, и кухонька, есть и прихожая – небольшой коридорчик. Там было чисто, хлебосольно и весело. Тогда еще мать готовила и следила за чистотой. Чтобы вымыть огромные двойные окна мастерской, которые к тому же и не открывались, нужно было вызывать специальных людей, и мать их вызывала. Варлен мне тоже поначалу понравился, симпатичный дядька. Я спросила мать:
– А что это за имя – Варлен? Армянское?
– Очень даже русское имя. Правда, редкое. – Она засмеялась и сказала шепотом: – Великая армия Ленина! Вот как это расшифровывается.
Сейчас-то мне не смешно. И в мастерской не весело и грязно. Пол затоптан, окна вообще перестали пропускать свет, а четырехметровые оконные занавески, которые никогда не закрывались, засаленные, в пятнах, наполовину оторвавшиеся от карниза, ниспадают театральной ветошью. Кто сюда приходит – не знаю, но вряд ли гостей много. Я там не была с Рождества. Мать меня не пускает, придумывает отговорки, а когда я настаиваю, говорит прямо: «Не надо приходить, Варлен болен». Или «У Варленчика работа, ему нужен покой».
По-моему, Варленчик давным-давно не работает. Он обрюзг, бреется раз в две недели, шея повисла вертикальными складками, глаза красные, слезятся. И мать… Кто бы узнал в ней милого, жизнерадостного Томика моего детства? Беззубая, поэтому улыбается, не открывая рта. Опухшие ноги и пальцы рук. Волосы красит раз в полгода. Юбка явно коротковата для ее возраста, а вязаную шапку с бахромой и косичками, словно из помойки вытащенную, я именно туда и отнесла, а ей купила новую. Наверное, она понимает, что выглядит не слишком авантажно, поэтому предпочитает общение по телефону. А может, ей трудно передвигаться? Впрочем, образ ее жизни сократил количество знакомых, которым она когда-то была интересна и нужна.
Смотрю на фотовыставку своих сородичей и больше ни о чем у них не спрашиваю. Что они могут сказать? 22
В материнской комнате висят картины маслом: пейзажи и абстракция. Один из пейзажей мне всегда нравился: луг, а над ним небо с облаками, и самое большое, простершееся прямо над лугом, очертаниями своими похоже на пышную, обнаженную женщину, которая лежит животом вниз и будто бы рассматривает землю.
Этот славный пейзаж, написанный кем-то из материнских друзей-художников еще в эпоху соцреализма, долгие годы стоял у матери за шкафом. Сначала бабушка возражала против экспонирования облака без штанов, а потом про картину забыли, я ее вытащила, когда Томик отвалила к Варлену. Заодно сняла и зафигачила за шкаф абстракцию, потому что своим колоритом, мерцающим всеми оттенками дерьма, она вгоняла меня в депресняк.
Были у нас еще два портрета Томика. Один мы называли «Офелией», наверное, потому, что там она чрезвычайно миловидная, юная, бледная, в венце из белых кувшинок, которые спускаются на плечи и на грудь, ассоциировалась с датской утопленницей. Я с детства обожала этот портрет. Второй портрет тоже был неплох и отличался внешним сходством, хотя, как и на первом, немного ее идеализировал. Томик забрала оба в мастерскую Варлена, будто там и без того мало картин. Я думаю, она хотела доказать ему и всем остальным, что когда-то была хороша собой.
И еще одна картина мне нравилась. Она изображала нахохлившуюся сову, а по обе стороны от нее, словно обнимая, поднимались две руки с детскими погремушками. Философский смысл картины мы объясняли так: сова – мудрость, а настоящая мудрость таит в себе проростки детскости, иначе она выхолощенная и заумная. На обороте холста было посвящение: «Тамаре, Царице моей души, с пламенными чувствами». Картина была написана в незапамятные времена, то есть еще до моего рождения, ухажером матери. Потом он эмигрировал и стал на Западе знаменитым. Картину мы называли «заначка на черный день». Томик говорила: «Когда придет копец, мы продадим нашу «заначку».
И вот к началу нового тысячелетия Томик поехала по путевке в Испанию и была в Мадриде. На музей Прадо им дали всего два часа без всякой экскурсии. Как оглашенная, металась она по залам, отыскивая самые знаменитые картины самых знаменитых художников.
– Никогда не видела живого Босха, – рассказывала она. – Нашла! «Сад радостей земных»! Первое, что поразило – маленький размер триптиха. Там изображено такое множество лиц и событий, что я думала, он огромен. Стала рассматривать всю эту фантастику, а сама тороплюсь, впереди у меня целый список картин, которые нужно найти. И вдруг, представь себе, что вижу? Никогда не угадаешь. Там наша «заначка на черный день»! Наша сова!
Томик раскрыла альбом Босха, который привезла из Мадрида, и показала. На левом крае центральной части триптиха я увидела две фигуры, застывшие в изящном паучьем танце. Четыре пляшущих ноги, четыре руки: две разведены по сторонам, две подняты. На верхнюю часть фигур надет фантастический цветок, и все это оплетено гибкими ветками с ягодами и цветами, а венчает группу – наша сова, в окружении воздетых рук. Только держат они красные ягоды, а не погремушки, как у нас.
Наша «заначка» была переделкой фрагмента «Сада радостей».
19
Генька сказала:
– Я написала новую сказку. Называется – «Бабочка и моль».
– Надеюсь, не про лесбийскую любовь?
Обиделась.
Я обняла ее, говорю:
– Шучу! Не сердись.
Она будто того и ждала, стала сказку читать.
Моль была отвратительной приобретательницей и жила одной мыслью, где бы что урвать, как бы побольше нахапать. Но и бабочка оказалась не положительной героиней, а гламурной девкой, она шлялась по светским тусовкам и рассчитывала поймать жениха-олигарха. На этом дело кончилось. Оказывается, Генька написала только начало, а дальнейшее предстояло сочинить, к чему она хотела меня подключить. Я пообещала подумать.
– Ты говорила, что из сказки можно сделать пьесу для кукольного театра.
– А ты что, уже сделала? – испугалась я.
– Пока нет. Но у меня есть идея получше. Я знакома с одной артисткой, которая занималась озвучкой кинофильмов, а теперь озвучивает мультяшки. Она не против показать там, у себя, мои сказки.
– По-моему, ты слишком торопишься. Сначала сказки надо написать. – И тут я подумала об альбоме Гонсалвеса. – Знаешь что, принесу я тебе альбом с картинками. Там каждая картинка – сказка.
После работы зашла к свекрови познакомиться с ее сестрой и племянницей. Пили чай. Ловила на себе настороженные взгляды. Может быть, они боялись, что я претендентка на наследство? Однако я сделала положительное заключение, что они не будут обижать стариков, и в доме – чистота. Провожая меня, свекровь хотела что-то сказать, но племянница вышла в прихожую, словно опасалась оставить нас вдвоем. Так ничего свекровь мне и не сказала, однако, прощаясь, взяла за руку, и вместе с напутственными словами я унесла в руке кольцо. Я хорошо его знала, это было кольцо ее мамы, скромное, с небольшим рубиновым кабошоном, похожим на капельку крови.
Приехала домой вымотанная, как тряпка. Устала непонятно почему, однако поразмыслив, поняла. Потому что все неинтересно и грустно, вот и устала. Разжарила вчерашние макароны и навернула с кетчупом, стоя у окна. Смотрела на клен, густо усыпанный зеленовато-желтыми сочными корзиночками соцветий и на смачно-жирно-желтые одуванчики, вылезшие прямо из щели между асфальтом и стеной дома. Вспомнила, как видела на дверях столовки объявление: «Всегда в продаже свежая паста». Наверное, в прошлой жизни я была не своей прабабкой Софьей Михайловной, а какой-нибудь Лючией или Бьянкой, уж очень люблю макаронные изделия.
Каждый вечер я думала о том, что могу сама позвонить Косте. Только что я ему скажу? Что спать не могу, есть не могу, не знаю, чем себя занять, дни считаю?
Спала я действительно плохо, просыпалась по нескольку раз за ночь. И вот снится мне сон, будто гуляю по роще среди сухих деревьев, а стволы их древоточцами изрезаны, словно гравировкой покрыты. Встречала я такие деревья, но в этих было что-то особенное. Присматриваюсь и вижу: это какие-то загадочные письмена. Хочу прочесть, но не могу разобрать, что же там написано, и это тревожит, потому что для меня это главнее главного. Я понимаю, что никогда не прочту зашифрованное, и от этого грусть-тоска. А жуки все продолжают работать, издавая равномерное мягкое бормашинное рокотание и выводя свои изысканные рисунки.
Я уже и не сплю, но вроде бы продолжаю наблюдать, как ползут по стволу тонкие линии-ложбинки, и вдруг с ужасом осознаю, что жук-древоточец работает не во сне, а где-то рядом. Урчащий ритмичный звук совсем негромкий, укачивающий, но оттого еще страшнее. Я не верю, что проснулась, потому что к руке моей прижалось что-то теплое и жуткое, вроде меха. Пробую кричать, но в кошмарах, которые иногда мне снятся, вместо крика получается сдавленное мычание. И я мычу что есть силы, чтобы прийти в себя. Открываю глаза, искоса смотрю на руку поверх одеяла и в первый момент готова заорать снова. Там действительно мех. Рыжий мех.
Рядом со мной лежит рыжий кот. Мое мычание разбудило его, и он смотрит на меня янтарными глазами.
Глажу кота по голове. Поет-тарахтит. Вот-те и жуки-древоточцы!
Кот пришел по карнизу в открытую форточку. Когда я осознала происшедшее, меня разобрал смех, и я давилась в подушку, чтобы не спугнуть кота. Было семь утра. Встала и пошла на кухню, он отправился за мной. В холодильнике не оказалось ничего пригодного для котов. Налила ему воды. Вытащила из-под ванны большой лоток, оставшийся со времен, когда Томик занималась фотографией и проявляла в нем снимки. Заложила лоток газетой, поставила в уборной и показала коту. Еле дождалась девяти часов, чтобы купить «Вискас». Кот сходил в лоток, поел и улегся на моей кровати. И я поняла, что неспроста он появился, это хороший знак, и я не хочу, чтобы он ушел. Отправляясь на работу, я специально оставила открытой форточку. Если появление кота случайно и он захочет уйти к себе домой, пожалуйста. Котик-то чистый, похоже, домашний. 20
На работу я, конечно, опоздала, и только собралась поведать Геньке историю про кота, как поняла: что-то неладно.
– Дел мы с тобой натворили! Гений разбушевался, ужас какой-то…
Оказалось, она сдала в типографию невычитанную книжку о Пифагоре. Вычитывать должна была я. Книжку успели снять с производства, но она автоматом вылетела из плана и была сдвинута на осень. Вляпаться в такую историю мне не доводилось. А Гений действительно сошел с катушек, я слушала, слушала и не выдержала:
– Виноваты. Осознали. Нам нужно упасть перед тобой на колени и умолять о прощении?
Пошла в кухню. За столом Генька, голову на руки положила, хлюпает носом.
– Успокойся, это еще не конец света.
– Все идет не так. А еще этот богомерзкий Пифагор…
Тут Гений появился. Видимо, почувствовал, что перегнул палку. Сердито-извиняющимся тоном говорит:
– Кипит мой разум возмущенный!
Сказал и ретировался.
У нас подобные фразочки и вообще революционные песни в почете, в кухне висит вымпел с памятником Ленина на броневике, а на нем ленинские значки, которые приносят клиенты. И это не случайно.
Наше издательство находится на Большом Сампсониевском, рядом с парком Лесной академии, началом Сердобольской улицы, с платформами железнодорожной станции Ланской и примечательным своей историей домом, перед которым на столбике-пьедестале вознесена голова Ленина. В этом доме у некой Фофановой была последняя конспиративная квартира вождя. Квартиру он практически не покидал, только по неотложным делам, (в частности, ходил на мою родную Карповку), чтобы договориться о немедленном вооруженном восстании. Это здесь он целый день не ел от волнения, а ночью писал соратникам знаменитое письмо: «…промедление в выступлении смерти подобно…» Утром он послал письмо с Фофановой, но не выдержал напряжения, загримировался, надел парик, щеку подвязал, кепчонку натянул и пошагал по Сапсониевскому в направлении Финлянского вокзала и к Смольному – революцию вершить. Фофановой оставил записку. «Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич».
Вот такая новелла, и она не забыта. Заранее пригласив телевизионщиков, возле гранитной головы Ленина собираются городские сумасшедшие с красными флагами, возлагают цветы к памятнику, немножко митингуют, выступают с требованием вернуть ленинский музей и пытаются прорваться к заветной квартире, дабы усовестить жильцов, осквернивших святое место своим проживанием. Так что неудивительно, что выражения типа: «промедление смерти подобно» – у нас в ходу. А также: «Это архиважно, товарищи!» «Каждая кухарка должна…» «Владивосток далеко, но ведь это город нашенский». Вот еще: «Жить в обществе и быть свободным от общества…» А самую употребительную словесную формулировку, которую Ленин сказал о буржуазных интеллигентах, подбросила нам Томик: «На деле это не мозг, а говно».
Мы расходимся по разным углам, Гений сидит у себя, мы с Генькой шепчемся в кухне. Генька о своих обидах, я – о сне с загадочными письменами и о последующем появлении кота. Обычно сны рассказываю не я, а Генька, и требует посмотреть, что они означают в старинном соннике Миллера. Я пыталась ей подарить этот сонник, но она категорически отказывается, ей важно, чтобы я принимала в разгадывании и обсуждении ее снов непосредственное участие. Потом я листаю невычитанную верстку. Выписываю Пифагоровы афоризмы.
«Не ешь сердца – не удручай себя горем. Пифагор» – прикнопливаю над Генькиным столом. Она говорит:
– Спасибо за сочувствие.
«В минуту гнева не надо говорить и действовать. Пифагор» – вешаю над столом Гения. Он согласно кивает и вроде бы спрашивает пароль:
– Лучше меньше…
Я отвечаю:
– … да больше.
Он опять кивает. Помирились.
И для себя выписываю Пифагоров афоризм: «Что упало, не поднимай…» Это про любовь.
Как жаль, что нельзя позвонить домой и спросить кота: ты все еще там?
С работы ухожу раньше, забрав домой «Пифагора», хотя все равно вычитка уже не горит. Открываю дверь с замиранием сердца. Он встречает меня в прихожей. Я не одна, у меня есть кот!
21
Битрюм проживал в проходной комнате. После того, как он выкатился, я вычистила ее от всего, что напоминало о нем. Первым делом на помойку отправился проссанный диван, на котором он спал. Купила новый. Изничтожила ковер с пола, по которому он ходил, и два мягких стула, на которых он сидел. Занавески заменила. Но иногда: мне казалось некое дуновение воздуха непонятно откуда приносит его запах. В таких случаях я сразу открывала форточку и капала по углам пихтовым маслом.
В общем, проходная комната так и осталась материнской, здесь находятся ее вещи, ненужные в повседневной жизни. Она не забирает их, чтобы был повод наведаться сюда, когда придет каприз. Я говорила Томику, что она должна оформить брак со своим новым мужчиной, художником, как и Жора, и прописаться в его мастерской, которую он подсуетился приватизировать, когда это было еще доступно по деньгам. Случись что (тьфу-тьфу!) – а Варлен старше Томика – и моя сильно пьющая мать окажется вместе со мной в квартире с проходными комнатами. Естественно, меня это напрягало. Я боялась даже ее посещений, потому что она практически всегда являлась навеселе и, как правило, вступала в контакт с соседями по дому: вела пьяные разговоры и занимала деньги, а потом не возвращала. Кто-то заявлял мне о долге, и я отдавала, но ведь кто-то молчал! А бывало совсем плохо. Приходит однажды старушка с третьего этажа и просит: «Помоги маме подняться по лестнице». Спускаюсь, а она на четвереньках по ступеням ползет. Стыдно до слез. Я же родилась в этом доме, здесь многие помнят меня с детства, и такие есть, кто бабушку помнит и мать маленькой.
Мысль о совместной жизни просто в ужас меня приводит. Засада! А матери на все наплевать. Говорю ей:
– Надо узаконить отношения с Варленом, давай свадьбу устроим, вот уж повеселимся!
– Обхохочемся! – соглашается она.
И вдруг я узнаю, что Томик уже год или два живет без паспорта. Объясняет: украли сумочку, а в ней был паспорт. С пьяным человеком может случиться все, что угодно. Может, украли, может, потеряла. Я настаиваю на восстановлении паспорта, сама иду в паспортный стол, пишу от ее имени заявление об утере паспорта. На этом и кончается. Но недавно я узнала нечто, повергшее меня в совершенный транс. Варлен женат! Где жена? Живет в двух кварталах от мастерской. Я стала приставать к матери: почему Варлен не разведется, если ему не нужна ни жена, ни квартира?
– А зачем? – поинтересовалась она невинным голосом.
– Случись что с Варленом, ты вынуждена будешь переехать ко мне!
Ответ меня сразил окончательно:
– Не надо лишних телодвижений. Что на роду написано, то и случится. К тому же он хочет, чтобы мастерская по наследству перешла к его дочери.
Оказывается, у него еще и дочь имеется!
Слов нет! Мать – выжившая из ума идиотка! Но, по крайней мере, Варлен, старый мудак, хоть и алкоголик, но заботится о своем потомстве, а мать не знаю, на каком свете живет. И как с ней такое могло случиться, я тоже не знаю. Предскажи мне двадцать лет назад, что она сопьется, я бы не поверила. И пятнадцать лет назад – не поверила бы. И десять… В общем, я не заметила, как это случилось.
Поначалу мне понравилась мастерская Варлена. Это огромная комната, увешанная картинами, с большим столом, со стеллажами и шкафами с разной красивой ерундовиной, с лестницей на антресоли: там библиотека, кушетка, кресло-качалка и телевизор. Закут под лестницей огорожен парчовым занавесом, за ним – кровать. А еще две отдельные коморки – уборная, совмещенная с душем, и кухонька, есть и прихожая – небольшой коридорчик. Там было чисто, хлебосольно и весело. Тогда еще мать готовила и следила за чистотой. Чтобы вымыть огромные двойные окна мастерской, которые к тому же и не открывались, нужно было вызывать специальных людей, и мать их вызывала. Варлен мне тоже поначалу понравился, симпатичный дядька. Я спросила мать:
– А что это за имя – Варлен? Армянское?
– Очень даже русское имя. Правда, редкое. – Она засмеялась и сказала шепотом: – Великая армия Ленина! Вот как это расшифровывается.
Сейчас-то мне не смешно. И в мастерской не весело и грязно. Пол затоптан, окна вообще перестали пропускать свет, а четырехметровые оконные занавески, которые никогда не закрывались, засаленные, в пятнах, наполовину оторвавшиеся от карниза, ниспадают театральной ветошью. Кто сюда приходит – не знаю, но вряд ли гостей много. Я там не была с Рождества. Мать меня не пускает, придумывает отговорки, а когда я настаиваю, говорит прямо: «Не надо приходить, Варлен болен». Или «У Варленчика работа, ему нужен покой».
По-моему, Варленчик давным-давно не работает. Он обрюзг, бреется раз в две недели, шея повисла вертикальными складками, глаза красные, слезятся. И мать… Кто бы узнал в ней милого, жизнерадостного Томика моего детства? Беззубая, поэтому улыбается, не открывая рта. Опухшие ноги и пальцы рук. Волосы красит раз в полгода. Юбка явно коротковата для ее возраста, а вязаную шапку с бахромой и косичками, словно из помойки вытащенную, я именно туда и отнесла, а ей купила новую. Наверное, она понимает, что выглядит не слишком авантажно, поэтому предпочитает общение по телефону. А может, ей трудно передвигаться? Впрочем, образ ее жизни сократил количество знакомых, которым она когда-то была интересна и нужна.
Смотрю на фотовыставку своих сородичей и больше ни о чем у них не спрашиваю. Что они могут сказать? 22
В материнской комнате висят картины маслом: пейзажи и абстракция. Один из пейзажей мне всегда нравился: луг, а над ним небо с облаками, и самое большое, простершееся прямо над лугом, очертаниями своими похоже на пышную, обнаженную женщину, которая лежит животом вниз и будто бы рассматривает землю.
Этот славный пейзаж, написанный кем-то из материнских друзей-художников еще в эпоху соцреализма, долгие годы стоял у матери за шкафом. Сначала бабушка возражала против экспонирования облака без штанов, а потом про картину забыли, я ее вытащила, когда Томик отвалила к Варлену. Заодно сняла и зафигачила за шкаф абстракцию, потому что своим колоритом, мерцающим всеми оттенками дерьма, она вгоняла меня в депресняк.
Были у нас еще два портрета Томика. Один мы называли «Офелией», наверное, потому, что там она чрезвычайно миловидная, юная, бледная, в венце из белых кувшинок, которые спускаются на плечи и на грудь, ассоциировалась с датской утопленницей. Я с детства обожала этот портрет. Второй портрет тоже был неплох и отличался внешним сходством, хотя, как и на первом, немного ее идеализировал. Томик забрала оба в мастерскую Варлена, будто там и без того мало картин. Я думаю, она хотела доказать ему и всем остальным, что когда-то была хороша собой.
И еще одна картина мне нравилась. Она изображала нахохлившуюся сову, а по обе стороны от нее, словно обнимая, поднимались две руки с детскими погремушками. Философский смысл картины мы объясняли так: сова – мудрость, а настоящая мудрость таит в себе проростки детскости, иначе она выхолощенная и заумная. На обороте холста было посвящение: «Тамаре, Царице моей души, с пламенными чувствами». Картина была написана в незапамятные времена, то есть еще до моего рождения, ухажером матери. Потом он эмигрировал и стал на Западе знаменитым. Картину мы называли «заначка на черный день». Томик говорила: «Когда придет копец, мы продадим нашу «заначку».
И вот к началу нового тысячелетия Томик поехала по путевке в Испанию и была в Мадриде. На музей Прадо им дали всего два часа без всякой экскурсии. Как оглашенная, металась она по залам, отыскивая самые знаменитые картины самых знаменитых художников.
– Никогда не видела живого Босха, – рассказывала она. – Нашла! «Сад радостей земных»! Первое, что поразило – маленький размер триптиха. Там изображено такое множество лиц и событий, что я думала, он огромен. Стала рассматривать всю эту фантастику, а сама тороплюсь, впереди у меня целый список картин, которые нужно найти. И вдруг, представь себе, что вижу? Никогда не угадаешь. Там наша «заначка на черный день»! Наша сова!
Томик раскрыла альбом Босха, который привезла из Мадрида, и показала. На левом крае центральной части триптиха я увидела две фигуры, застывшие в изящном паучьем танце. Четыре пляшущих ноги, четыре руки: две разведены по сторонам, две подняты. На верхнюю часть фигур надет фантастический цветок, и все это оплетено гибкими ветками с ягодами и цветами, а венчает группу – наша сова, в окружении воздетых рук. Только держат они красные ягоды, а не погремушки, как у нас.
Наша «заначка» была переделкой фрагмента «Сада радостей».