Эффект бабочки

– А никак, на самом деле я так редко у них бываю. Для мамы это определенно к лучшему, а вот папа, боюсь, загнется. Или, кстати, может быть и нет, но только из-за своего чертовского упрямства. Он никогда не признается, как сильно от нее зависел.

Я чувствую, что Турбьёрн наблюдает за мной. Впрочем, он делает это постоянно, но есть различие между тем, чтобы смотреть и изучать.

– Когда вы говорите о родителях, я слышу совсем другой тон.

Вот он, его невод.

Скрестив руки на груди, я ощущаю, как мысленно дистанцируюсь. Испытываю странную смесь равнодушия и желания избежать раздражения. Я уже взрослая и живу своей жизнью, у меня нет ни желания, ни причин перепахивать то, что и так никогда не приносило плодов.

И все-таки придется.

Удивительно, почему наши встречи, хотя и редкие, оставляют такой яркий след в моей памяти.

– Немного сложно объяснить. К присутствию моего отца всегда нужно приспосабливаться, если только он находится в комнате. Будто бы он занимает все пространство. По его выражению лица всегда видно, что он думает и чувствует, а он относится к типу людей, которые думают и чувствуют очень много.

Меня сразу охватывает ощущение, которое я обычно испытываю, когда нахожусь с ним рядом. Я съеживаюсь, становлюсь молчаливой и незаметной, начинаю сомневаться, о чем я имею право думать и что мне позволено чувствовать. В памяти всплывает картинка. Отец сидит на диване и смотрит телевизор. Фыркает по поводу практически всего, что видит, а если и отпускает комментарии вслух, то исключительно презрительные.

Пытаться понять, что будет выглядеть достойным в его глазах – это приблизительно, как угадывать число муравьев в муравейнике.

– У отца по любому вопросу есть собственное мнение, и ему трудно смириться с тем, что кто-то может считать по-другому. – Сглотнув, я чувствую необходимость сделать глубокий вдох. – Признаться, иногда мне кажется, что я выбрала профессию юриста, чтобы однажды выиграть в споре с отцом.

– Значит, вы часто с ним спорите?

Я отпиваю еще немного воды.

– С папой спорить невозможно. Если нечаянно проговориться, что ты думаешь, потом придется выслушивать, как оно есть на самом деле. И если не уступить ему, он покажет со всей ясностью, что ты – идиот, неспособный даже осознать глубину своей неправоты. В подростковом возрасте я пыталась спорить с отцом, но потом поняла, что проще соглашаться. Оно того не стоило. При неудачном раскладе он мог ходить обиженным еще несколько дней.

– А мама? Что она делала во время ваших ссор?

Я слышу, как фыркаю в ответ.

– Сказать по правде, не знаю. По-моему, ничего.

Пытаюсь выудить из памяти картинку. Вот скрестивший руки на груди отец с самодовольной миной на лице. По другую сторону стола сижу я, преисполненная неистовой ярости, которая еще немного и перерастет в слезы. Но я не доставлю ему такого удовольствия.

А как же мама? Нет, ее я не вижу.

– Она могла зайти ко мне в комнату потом. Эти ссоры всегда заканчивались тем, что я в расстроенных чувствах запиралась в своей комнате. Она очень осторожно стучалась ко мне и пыталась оправдать его слова, вроде как смягчить самое неприятное. Хотя по ее тону было понятно – на самом деле мама считала, что отец не прав.

– И как вы к этому относились?

– К чему именно?

– Что мама не вступалась за вас?

Я опять фыркаю.

– Да вы знаете, моя мама вообще никогда и ни за что не вступалась. Даже за себя. Она как. ну, не знаю. Как какой-нибудь слайм. Я не имею ни малейшего представления о том, что она из себя представляет, потому что невозможно близко узнать человека, который никогда не высказывает свое мнение.

Повисает долгое молчание, и я вижу, что Турбьёрн выжидает. Невод полон – будет чем заняться.

– А как вел себя отец после ссор? Вы когда-нибудь возвращались к темам ваших споров?

– Нет. Обсуждать было нечего. Он был прав, а я заблуждалась. Точка.

– И он никогда не просил прощения, заметив, что расстроил вас?

– Отец? – Вопрос уже сам по себе вызывает недоумение. – В его словарном запасе отсутствует слово «прости». Словно это равнозначно признанию, что вся его жизнь была ошибкой с самого начала.

– Гм. – Турбьёрн глубоко задумался. Я понимаю его – для меня тоже отец всегда был психологической загадкой.

Доктор поправляет очки.

– Я вижу, что вы злитесь, рассказывая о родителях.

– Да, на самом деле так и есть. Я просто выхожу из себя, когда начинаю говорить об этом. И вообще, отец.

Внезапно меня обуревают сомнения. Что-то мешает мне произнести слова, которые вертятся на языке. Думать-то просто. Я много раз об этом думала, а временами даже жаловалась друзьям, но сказать прямым текстом, что мой отец – эгоистичная свинья, гораздо сложнее. Потому что это отражает действительность.

Эгоистичная свинья.

Его потребности всегда на первом месте.

Я откашливаюсь.


– Папа привык уделять слишком много внимания собственной персоне. Если его собеседнику однажды случится что-нибудь рассказать, спустя две секунды отцу удается перевести разговор на себя. Со временем все понимают, что он – зануда.

– А мама?

Я чувствую, как у меня опускаются плечи. Мое представление о матери труднее облечь в слова. Даже мысленно. Материнская неопределенность переносится на мои формулировки. Ведь мама не сделала мне ничего плохого, разве я имею право на нее злиться?

– С мамой все сложнее.

Она жила с моим отцом, как травинка в тени засохшего дуба. Листья опадали один за другим, а новых побегов все не было. Он так яростно защищает свою немощь и странные фобии, как будто сама жизнь стоит на кону. Я уже не говорю о всех его принципах. С годами места для маневра осталось так мало, что рядом с ним рискуешь задохнуться. Но маме приходилось дышать и выживать.

Звонок в домофон возвращает меня к реальности. Следующий клиент на подходе. Турбьёрн нажимает на кнопку у своего стула.

– Нам пора заканчивать. До нашей следующей встречи вы можете поразмыслить над вопросом о ваших отношениях с матерью.

Я киваю. Правда, мне ясно: сколько бы времени я ни потратила, ответа не будет.

– С мамой намного сложнее, сложнее с чувствами, которые я испытываю по отношению к ней. Я понимаю, что с отцом она жила как в аду. Но почему так долго его терпела? Для меня непостижимо, почему мама расстается с ним только сейчас.





Будиль




Ноты манго, сливочной карамели и поджаренного хлеба.

Если не считать медсестру-куратора из Каролинской больницы, больше всего я теперь разговариваю с Дамиром из ресторана. Он – ровесник Виктории и работает в баре. В первый час после открытия у молодого человека достаточно времени для общения с каждым из немногочисленных посетителей.

Я сижу за тем же столиком, что и всегда. Пью шардоне из матово запотевшего бокала и изо всех сил стараюсь различить оттенки вкуса, которые, по словам Дамира, должны присутствовать в напитке. Мне кажется, в нем преобладает вкус вина. Но я, собственно, никогда и не была тонкой ценительницей. Хотя мой новый знакомый об этом не знает – Дамир каждый день подает мне новые сорта и интересуется моим мнением.

«Очень вкусно», говорю я чаще всего, но в последнее время даю более развернутые ответы. Мне так хочется, чтобы он продолжал спрашивать. Я купила книгу о винах и выучила подходящие выражения. Вкус полный, ароматный, с ягодными нотами, с виноградным оттенком. Сыплю терминами так, что сама себе иногда удивляюсь.

Подумать только, если бы он знал, как много значат для меня эти краткие беседы.

Тяжело жить в тишине. Не могу утверждать, что мы с Кристером постоянно предавались интересным беседам, но, по крайней мере, мне было на кого отвлечься. На работе я отвлекалась на клиентов. Приспосабливалась, принимая ту или иную роль в зависимости от окружения. Сейчас я осознаю, что все намного хуже – я позволяла другим формировать мою личность. Мне никогда не приходило в голову подвергать сомнению их представления обо мне, я просто становилась такой, какой меня хотели видеть.

Так какая же я сейчас, когда чужие взгляды и реакции меня уже больше не заботят?

С утра до вечера меня окутывает тишина. Я чувствую себя потерянной и часто сомневаюсь в надобности своих размышлений. Вряд ли в них есть прок: зачем заниматься самобичеванием, когда в мире и без меня достаточно зла? Но мысли идут своим чередом, несмотря на грусть, которую они вызывают. Больше всего я грущу от того, что в угоду другим позволила загнать свою жизнь в столь узкие рамки. Грущу, потому что от слишком многого отказалась. Случается, я разговариваю сама с собой и удивляюсь услышанному. Внутри меня кто-то гневается, а гнев всегда пугал меня. Пугает и сейчас, поскольку я понимаю, что обращен он в первую очередь против меня самой.



Я люблю приходить сюда, в ресторан. Это лучшее время дня, ведь я спасаюсь от одиночества, но при этом ни от кого не завишу. Ресторанная утварь и намертво приделанные к стенам диваны нашептывают о годах безупречной службы во благо общения. «Храним традиции с 1850 года» – указано на фасадной вывеске. Я задумываюсь, как много людей успело здесь посидеть – большинства из них уже нет в живых. По какой-то причине меня это немного утешает. Я привыкаю к мысли о том, что перейду в более многочисленную команду – к тем, кто никогда уже сюда не вернется.

Некоторые из ранних посетителей приходят сюда ежедневно, как и я. Час или два мы сидим в разных уголках зала на своих привычных местах. Потом ресторан заполняется самоуверенной молодежью, и уровень шума повышается. У каждого из нас, похоже, есть свои заведенные привычки. Мужчина с редкими волосами, сидящий у барной стойки, читает газету за кружкой пива, а пожилая пара за столиком у окна приходит поужинать. Ближе всех ко мне сидит дама со стопкой бумаг. Иногда она что-то вычеркивает и делает пометки на полях. Выпивает бокал-другой вина, совсем как я, только пьет она красное. Теперь мы приветствуем друг друга, когда приходим. Чуть заметная улыбка и кивок, однажды мы даже обменялись несколькими словами о погоде. Я часто украдкой наблюдаю за дамой. Она относится к тому типу женщин, о которых я всегда была плохого мнения. Что бы она ни делала – читала ли или обменивалась репликами с Дамиром – от нее веет солидностью и уверенностью в себе. Это чувствуется даже в ее взгляде поверх очков.

Мне так любопытно, что у нее за стопка бумаг. Что бы это ни было, бумаги прибавляют даме значимости, и под новым углом зрения я вынуждена признать, что именно такой я всегда сама хотела быть.

Уверенной в себе.

Не каждому из нас это дано. Похоже, я никогда не была в гармонии с собой, играя роли, которые от меня ожидали другие. Даже роль матери.

С момента встречи с Викторией прошла не одна неделя, а я так и не решилась позвонить ей. Потому что с каждым днем сделать это становится все сложнее. Я знаю, что время поджимает, рука стала хуже работать, и на следующей неделе мне наложат какую-то шину для ее поддержки. Скоро болезнь уже будет сложно скрывать. Вспомнив об этом, я смотрю на часы.

Сейчас, наверное, Виктория вышла с работы. Делаю глоток вина и принимаю решение, поднимаюсь и подхожу к стоящему за барной стойкой Дамиру. Я никогда не буду кричать через весь зал. Этим я отличаюсь от дамы со стопкой бумаг.

– Я выйду на минутку, позвонить.

– Хотите еще бокал, когда вернетесь? У меня есть для вас одно вино. Вы такого еще не пробовали.

Он показывает мне бутылку с желтой этикеткой.

– Да, с удовольствием.

Набираю номер, уже направляясь к выходу, чтобы не успеть передумать. Ответа долго нет, и я начинаю дрожать от холода в сумерках. Знаю, что у нее на дисплее высветилось мое имя.

Когда я уже готова сдаться, Виктория отвечает, и от ее голоса у меня учащается сердцебиение.

– Слушаю, Виктория.

Настороженно, как с незнакомым абонентом.