Эффект бабочки

Прошел месяц с тех пор, как я поведала ей о своей болезни. Это оказалось сложнее, чем я думала. Несколько каких-то жалких, сотню раз обдуманных слов вслух звучат значительно хуже. Внезапно все становится таким окончательным и бесповоротным.

Признаться, что умираешь, – непревзойденный способ противопоставить себя другим. Маргарета расстроилась, но, слава Богу, не испугалась настолько, чтобы покинуть меня. Я боялась подобного, ведь что может быть страшнее человека, дни которого сочтены? В языке даже нет места для подобающих слов. Маргарета умна и понимает, что достаточно уже одного ее присутствия.

Люди странно воспринимают окончание жизни. Мы с отчаянным упорством пытаемся отрицать его. А ведь смерти не избежать никому, это – единственный достоверный факт среди множества неопределенностей. И все же мы мало приучены смиряться со своей судьбой. Мы знаем, но молчим, сохраняя по отношению к смерти зловещее отчуждение.

Смерть смотрит на нас с первых полос газет. Она окружает нас как развлечение и новостной повод. Видеть ее на расстоянии мы привыкли, но отдельный акт смерти – совсем другое. В идеале он должен свершаться за кулисами, потому что плохо сочетается с тем, как мы живем. С индивидуальными свободами, правом выбора и правами владения. Мы полагаем, что можем контролировать свою жизнь, но смерть разрушает эту иллюзию. Когда настает наш черед умирать, мы оказываемся не готовы, хотя и знали об исходе заранее.

Именно так получилось со мной. Пятимесячного обратного отсчета не хватило, мне следовало начать раньше. Приблизиться к мысли о смерти и попытаться привыкнуть к ней. В результате я поняла одну вещь, которую мне хотелось бы осознавать с самого начала: готовиться к смерти – лучший способ научиться жить.



Я оплатила все счета и упаковала вещи в коробки, красиво их надписав. Убрала свою одежду из шкафа. Виктории не нужны лишние проблемы. Дочь унаследует квартиру в том же виде, в каком она досталась мне от отца. Завещание составлено, лежит в конверте на кухонном столе. Там есть еще несколько слов от меня – то немногое, что ей необходимо знать.

Все остальное стало излишним. Я уже не помню, что казалось мне таким важным. Весь этот обобщенный в голове опыт, обозримый ворох воспоминаний. Можно подумать, я напрасно потратила время, если смерть означает, что все исчезнет. А можно выбрать и другую точку зрения, рассматривая это как очищение. Как я могу просить Викторию перенять мои мысли? Я и сама была бы благодарна за возможность избежать многих из них, так зачем же передавать их далее? Даже если я объяснюсь миллионами слов, ничего не изменить.

Нет, я хотела рассказать ей о своей жизни ради меня самой, оправдываясь судьбой. Небольшая спасительная беседа в завершение тридцати лет недопонимания. Все хорошо, что хорошо кончается. Но так просто не отделаешься. Как вышло, так вышло, и сейчас, когда назад ничего не вернуть и все настолько запущено, что уже поздно, с этим ничего не поделать.

Мне осталось лишь несколько тщательно подобранных последних слов. В Голливуде, ей-богу, просят прощения, примиряются и вместе рыдают, найдя ответы на все вопросы. В реальной жизни все сложнее. Ну, что скажешь, если правда причинит слишком много боли?

Я уже не понимаю, на что надеялась, пытаясь разобраться.



У людей есть срок годности. Мой уже истек. Я падала несколько раз по пути в ванную, и мне уже трудно следить за гигиеной. Завтра придет кто-то из Комитета по соцзащите и сотрудник Фонда социального страхования. Они вместе должны оценить мои потребности в помощи, на сколько часов мне выделят сиделку.

Таким образом, переломный момент будет пройден.



Самая сокровенная печаль переживается в одиночестве, мне не разделить ее с Маргаретой. Глубоко сосредоточившись, я пытаюсь отдалиться от бытия. Все жизненные заботы развеиваются. Тело, кажется, стремится к минимальному расходу энергии, как будто хочет вернуться к своим истокам.

Время пришло, ведь в чем ценность жизни, когда все другое исчезло?

Я завидую тем, кто верует. Тем, кому не приходится самим выдумывать цель всего, что было и есть. С приближением конца совершенно естественно обратиться к религии, но мои сомнения во всех раундах одерживают верх. Даже в моменты, когда во мне поднимается паника. Я всегда с подозрением относилась к тем, кто считает, будто у них есть ответы на все вопросы. Вокруг так много разных мировоззрений, и так многие ученые пытались разрешить загадку, а ни одного неоспоримого доказательства так и не нашли. Поэтому я заняла выжидательную позицию, но обладать мужеством значительно легче на безопасном расстоянии. Поэтому, защищая себя, я ношу крест, открывая душу для всех возможностей.



Выключив телевизор, я прислушиваюсь к тишине. Некоторое время я еще буду подчинять умирающее тело своей воле. Встану с постели, попытаюсь сварить себе чашечку эспрессо и буду наслаждаться им, сидя в кресле у окна. Там я буду наблюдать, как каждая капля дождя спускается вниз по оконному стеклу.

Я оставляю старое позади. Когда-то мы должны позволить себе сдаться.

Может быть, я решу, что сегодняшний вечер станет последним в моей жизни.

Подумать только, если бы я знала, что однажды этот выбор станет моим единственным утешением.





Виктория




В последний день отпуска я спускаюсь в метро и еду в южном направлении. Держу путь в пригород, который раньше у меня никогда не было повода посетить. Дорога займет тридцать семь минут. Я вбила адрес в приложение-навигатор на смартфоне – оно показывает, что от станции метро надо будет пройти четыре минуты пешком.

Желтая папка от Роберта целый месяц лежала на кухонном столе, мозоля мне глаза. Мои друзья успели устать от рассказов о ее содержимом. Беседы с Турбьёрном прерваны на лето, так что и он мне не поможет.

Незаметный камушек, застрявший в ботинке. Так можно описать обнаруженного двоюродного племянника. Тем более что родился он у существовавшего втайне от меня двоюродного брата, которому на тот момент было семнадцать и которого я уже никогда не увижу. Кому-то это может показаться незначительным, но для человека, лишенного родственников, это ощутимая потеря.

Камушек непрерывно царапал меня – в разгар праздника середины лета, который я отмечала у друзей на островах, во время шопинга в Нью-Йорке и на протяжении всей оставшейся части отпуска, вопреки обыкновению проведенной дома, в Стокгольме. Несмотря на упорные попытки выбросить его из головы, меня все время беспокоила мысль о Кевине Юханссоне.

Фейсбук ничем помочь мне не смог. Среди множества пользователей с таким именем вычислить двоюродного племянника невозможно, и номер его телефона мне тоже не удалось раздобыть. Ни телефона Кевина, ни его мамы по имени Лизетт, проживающей по документам по тому же адресу. В конце концов я решила написать письмо. Несколько простых строчек о нашем родстве, завершающихся вопросом, не хочет ли он встретиться. Но, занеся руку над почтовым ящиком, я остановилась, внезапно осознав, что таким образом я утрачу контроль. Вдруг он не ответит – что мне тогда делать?

Я понимаю, что Кевин стал навязчивой идеей. Он – желанная, но неожиданная находка, отклонение от маршрута в поиске родной души – хотя есть родственники поближе, с которыми мне следовало бы пообщаться. Теперь я часто просыпаюсь с ощущением, что мне надо позвонить матери. Порыв очень быстро проходит, уступая место гордости, утверждающей, будто это она должна мне позвонить. Конечно, я сама попросила маму оставить меня в покое, но раз в жизни ей не помешало бы проявить хоть немного настойчивости.



Ветка метро заканчивается выходом на поверхность, и я схожу на перрон. Пройдя мимо скульптуры Карла Фредрика Рейтерсверда, изображающей завязанный пистолет, спускаюсь вниз по лестнице. Слава Богу, что я взяла с собой зонтик. Цифровая карта указывает мне дорогу. В такую погоду, похоже, все сидят по домам, мне практически никто не встретился по дороге, и вот, спустя несколько минут я у цели. Ряд выцветших бетонных многоэтажек – типичный пример массового жилищного строительства. Почти на всех ярко-желтых балконах, которые тщетно пытаются оживить собой фасады, установлены спутниковые антенны. Дверь в подъезд открывает женщина в хиджабе с детской коляской – я помогаю ей выйти и после этого захожу в дом. Стряхивая воду с зонта, останавливаюсь перед табличкой с номерами квартир в подъезде. Кевин и Лизетт живут на девятом этаже. Отбросив последние сомнения, направляюсь к лифту. Лифт весь расписан, и по пути наверх сердце начинает учащенно биться. «Привет, я двоюродная сестра твоего отца. Привет, меня зовут Виктория, я приехала рассказать, что прихожусь двоюродной сестрой твоему умершему отцу. Привет, я хожу на психотерапию и выяснила, что ты – мой единственный родственник. Можно войти?»

На двери красуется детский рисунок – четыре фигурки разного роста со стрелками над головами: Мама, Кевин, Кассандра и Мелисса. Я тороплюсь позвонить в дверь, пока моя нервозность не остановит меня. Обтерев вспотевшие ладони о брюки, достаю желтую папку Роберта. В квартире слышны шаги. Дверь отворяется, но не полностью – ее удерживает цепочка. В просвете мелькает лицо полной блондинки с пирсингом в брови.

– Да?


– Здравствуйте, прошу прощения за беспокойство. Меня зовут Виктория Бергстрём, и я пришла к вам по несколько странному делу: я недавно узнала, что отец Кевина – Стефан – приходится мне двоюродным братом. – Рывком развязываю тесьму на папке, чтобы прибегнуть к помощи доказательств. – У меня не так много родственников, вот я и подумала, что было бы здорово с ним встретиться.

– Стеффе умер.

– Да, я знаю, прошу прощения, я имела в виду Кевина. Моего двоюродного племянника.

Несколько секунд проходит в молчании. Начинает плакать ребенок, и дверь притворяют, но потом изнутри доносится скрежет цепочки и дверь распахивается.

– Кевина нет, но вы все равно заходите. Я его мама.

Она одета в тренировочные брюки и майку, на бедре сидит ребенок. Увидев меня, он перестает плакать, но ненадолго, в скором времени плач раздается с новой силой. Сняв обувь, я иду за ней вглубь квартиры. Прохожу мимо детской сидячей коляски в прихожей.

– Меня зовут Лизетт. Можете пока присесть. Я только схожу за соской.

Она кивает в сторону гостиной. Огромный плоский телеэкран показывает соревнования по легкой атлетике на Олимпийских играх в Лондоне. Мне представляется, что я слышу голос отца, сидящего на диване перед телевизором: «Зачем бежать изо всех сил к бессмысленной точке, чтобы побить ничего не значащий рекорд?»

Это один из тех вопросов, на которые было лучше даже не пытаться ответить.

Я подхожу, чтобы рассмотреть висящие в рамках фотографии улыбающихся детей. На одной из них – мальчик лет семи с подрастающими кривыми передними зубками. У него темные вьющиеся волосы, совсем не похожие на мои – прямые и светлые.

Присаживаюсь на одну из сторон углового мешковатого дивана светло-серой кожи. На стеклянном столике передо мной стоит тарелка с подсохшими кусочками недоеденной картошки фри и недопитым стаканом кока-колы.

– Хотите что-нибудь, кофе или колу?

– Нет, спасибо. Как ее зовут?

– Мелисса.

Лизетт сажает ребенка на пол. Смакуя соску, девочка тянет руки к разбросанным повсюду ярким игрушкам. Я исподволь рассматриваю Лизетт. Майка обтягивает складки на ее животе, и я вспоминаю свой панический страх, когда весы в фитнес-клубе показывают какой-нибудь лишний килограмм. Пожалуй, я даже слегка завидую тому, что она не боится носить одежду, которая открывает больше, чем скрывает. Это так не похоже на мои привычки.

– Сколько ей?

– Скоро год.

– Значит, это сестра Кевина?

– Да. Правда, сводная. Со Стеффе мы прожили вместе всего несколько лет.

– Понятно.

– Знаете, мы были совсем юными, когда встретились с ним, я родила Кевина в восемнадцать.

– Ой да, мне показалось, что вы выглядите слишком молодо, чтобы иметь семнадцатилетнего сына.

Кажется, Лизетт не замечает комплимента. Некоторое время смотрит на ребенка, потом подходит к балкону. Снаружи по-прежнему хлещет дождь. Приоткрыв дверь, она тянется за пачкой сигарет; закурив одну, выпускает дым изо рта.

– Как так оказалось, что вы со Стеффе кузены?

– Наши матери были сестрами, но тетю я никогда не видела, она умерла в год моего рождения. А там на фотографии – Кевин?

Бросив взгляд в сторону рамок с фото, она кивает в ответ:

– Это он в первом классе.

– А сейчас он в гимназии или чем-то другим занимается?

Секунду Лизетт смотрит в окно. Потом, совершенно неожиданно, начинает плакать. Все еще зажимая пальцами сигарету, пытается закрыть лицо руками. Плачет почти беззвучно, но плечи сотрясаются от рыданий, и я сижу в замешательстве, не зная, как реагировать на такое откровенное выражение чувств. Я совсем не знаю эту женщину. Что мне сказать ей? Что, если мое сочувствие смутит ее, или того хуже – разозлит? Оглядываюсь вокруг, чтобы хотя бы найти для нее салфетку или что-нибудь в этом роде.

– Как вы?

Она сопит и, повернувшись ко мне спиной, выбрасывает сигарету. В просвете между майкой и штанами угадывается татуировка. Это кажется очень интимным, и вместе с плачем для меня это уже перебор – я встаю, чтобы найти уборную и принести кусочек туалетной бумаги. Когда я возвращаюсь, Лизетт сидит на диване, обхватив руками подушку в форме сердца.

– Спасибо. – Она вытирает нос. – Извините, просто, по правде говоря, мне сейчас хреново.

– Понятно. – Это все, что я смогу из себя выдавить. В сложившейся ситуации я чувствую себя неуверенно и некомфортно. Я осознаю, что ожидала, будто с вновь обретенной родней у меня моментально возникнет душевная близость, а вместо этого испытываю редкостную неловкость.

– Мне надо было сказать вам это сразу, как вы пришли, но… это чертовски тяжело.

Лизетт вздыхает, и на ее лице появляется измученная гримаса: – Кевин задержан за ограбление.

Я сижу неподвижно: полные надежд фантазии, которые я вынашивала целый месяц, разбиваются вдребезги. Я представляла, как мы с Кевином пьем кофе или навещаем могилу моего двоюродного брата, или даже победоносно устраиваем сюрприз для моей матери.

Мы обе долго храним молчание. Взгляд Лизетт пуст. Во мне бурлят вопросы, которые я приехала сюда задать. Пока я собираюсь с мыслями, она сама берет слово.