Эффект бабочки

Лиллиан приглашала меня на художественные выставки в Музей современного искусства и Национальный музей, водила по небольшим галереям, и я впитывала все термины, чтобы употребить их, когда Кристер будет показывать мне работу, выполненную за день. Мы обедали в ресторанах, доезжали на пароме до острова Юргорден и осматривали Вальдемарсудде[25], а я изо всех сил старалась быть идеальной невесткой. Визит к папе с мамой откладывался на будущее. С каждым днем меня все больше мучила совесть. Куда как проще было двигаться по маршруту, проложенному Лиллиан, отдыхая в тени ее инициативности. Конечно, в дневное время мне не хватало Кристера, но одновременно у меня появилась возможность по-другому узнать его. Чаще всего он был центральной фигурой наших разговоров, в остальных случаях маячил где-то на периферии обсуждаемых тем. Кристер обеспечивал смазку нашему общению и составлял его единственную предпосылку. Я гостила в статусе невесты Кристера, и это означало, что могу рассчитывать на лояльность Лиллиан до тех пор, пока ее сыну со мной хорошо. Путь к ее сердцу лежал через Кристера, а мои похвалы в его адрес воспринималась, похоже, как высокая оценка ее личных заслуг. С той лишь разницей, что эту оценку она с удовольствием завышала. Ее материнская любовь была безоговорочной. Временами я этому завидовала.



Прошла неделя. Кристер рисовал, и в те дни, когда Лиллиан была занята в магазине, я, пользуясь случаем, готовилась к работе на Готланде. Я начала скучать. Не только по раскопкам, но и по полноценной совместной жизни с Кристером. Текущий момент был временным решением, и я внушила себе, будто все скребущие по сердцу неловкости исчезнут, стоит нам только начать жить вместе по-настоящему. Жаловаться мне было не на что, Кристер, выходя из своей мастерской, чаще всего был радостным и приятным в общении, и Лиллиан, казалось, радела за то, чтобы мне было хорошо, и все же я испытывала смутное беспокойство, подтачивавшее мои силы. Чтобы не думать о других возможных причинах, я возложила вину на отложенный визит к маме с папой. Пришло время выполнить этот долг.

– Я пойду с тобой.

Мы лежали в постели, и я накручивала на палец прядь его волос. Мои сомнения были некстати: естественно, Кристер должен пойти со мной и познакомиться с моими родителями! В глубине души я ждала от него поддержки, хотела опереться на него сейчас, когда мои собственные моральные силы меня покинули, но в то же время я знала, что в списке уже испробованных сценариев такое распределение ролей между нами отсутствует.

Будиль-дочь и Будиль-любовница одновременно. Неужели они уместились в одной и той же фигуре? – Я сказал, что я пойду с тобой.

– Да, это очень мило с твоей стороны.

– Но, может быть, ты не хочешь?

– Да нет, конечно, хочу.

– Может, ты меня стыдишься?

– Перестань.

– А что мне еще думать? Мне странны твои сомнения в ответ на мое желание познакомиться с твоими родителями.

– Просто я так давно их не видела. Я даже не знаю, насколько мама больна. Но, конечно, я хочу, чтобы ты пошел со мной.

Я позволила своей руке скользнуть под одеяло к его паху, надеясь таким образом закончить разговор. Реакция последовала, но тут же в коридоре послышались шаги Лиллиан, и он убрал мою руку. Любовная жизнь откладывалась до Готланда.

Поправив свою подушку, Кристер поцеловал меня и протянул руку, чтобы выключить ночник:

– Спокойной ночи, любимая. Завтра после обеда я смогу пойти с тобой к твоим родителям. Тогда я успею дорисовать одну вещь до отъезда. Крепких тебе снов!

Но сна у меня не было. В ту ночь я не сомкнула глаз: мое волнение перед завтрашним днем переросло в бешеный страх. От невероятной тяжести перехватывало дыхание, удары сердца отдавались в ушах подобно взрывам. Я испытала чувство одиночества, какого прежде никогда не испытывала. Безутешного одиночества, лишенного любых надежд на лучшее. Переживая ту же тоску, что мучила меня в Лунде, я смотрела на Кристера, но теперь он был рядом со мной.

Что это за тоска, которая не утихает даже в присутствии любимого?

Наутро меня мутило. Кристер исчез в мастерской, но когда пришло время выходить из дома, у него испортилось настроение. Лиллиан забыла купить ему какой-то тюбик с краской, и даже ее срочное возвращение домой с заказом не помогло. Помню также, что я с удивительным равнодушием восприняла его настроение и предложила сходить вместе со мной к родителям в другой день, но он настоял.

В остальном я запомнила из этого дня лишь отдельные небольшие эпизоды. Может быть, из-за бессонной ночи, или просто моя психика перешла в режим защиты от перегрузки. Чувства притупились – я будто бы отстранилась от обычной действительности и, отрезанная от внешнего мира, стояла рядом и смотрела на него.

Карту района Хэгерстен нашли в телефонном каталоге. Как я ни пыталась запомнить дорогу, мы заблудились и спрашивали прохожих по пути от станции метро. Папа встречал нас у входа – в костюме, волосы тщательно приглажены. Я сразу осознала, что превратилась для него в высокого гостя, а он – в старичка. Ворчливый и вечно обиженный Кристер преобразился, став самой сердечностью, и взял на себя представление и весь разговор. Помню, какой купила букет и как удивилась раздавшейся в ширину отцовской спине, когда он повернулся, чтобы принести вазу. Легкость, с которой он гулял со мной по горам в Абиску пять лет назад, исчезла без следа.

«Биргит, это твоя дочь. Ее зовут Будиль».

Потерянный взгляд. Лицо, которое когда-то было маминым, стало совсем чужим. Кожа обтягивала скулы, подбородок заострился – худая, как голодающий птенец.

«Это твоя семья, Биргит».

Знакомая мебель из дома моего детства. Те же картины и бра на стенах, те же декоративные подушки. Все такое привычное, и в то же время – утраченное.

«Сейчас ты сядешь за красиво накрытый стол, чтобы выпить кофе, Биргит. Иди сюда – я помогу тебе».

У меня перед глазами – мать и бесконечно терпеливый отец. Его шея и руки покрыты красными пятнами, которые, как я скоро поняла, остаются от маминых щиплющих пальцев.

Но больше всего я запомнила непреодолимое желание сбежать.

Как много раз я могла бы навестить их, но пренебрегала этой возможностью. Из-за дорогих билетов, нехватки времени, из-за того, что в Стокгольме мне негде переночевать. Мой эгоизм обрамляли оправдания, а совесть усыпляли сданные на «отлично» экзамены и долгожданное душевное родство с однокурсниками в Лунде.

Теперь отсрочка закончилась. Вот они, сидят передо мной. В плену узлого рока.

И я палец о палец не ударила, чтобы поддержать их.



Если бы вину можно было измерить, было бы проще. Взвесить поступок или как-то по-другому оценить бремя, которое висит на его совести. Потом получить помощь с составлением плана искупления.

Но это невозможно.

В дни, последовавшие за встречей с родителями, я ушла в себя. Кристер впервые не получал всего моего внимания и, возможно, даже слегка испугался моей отстраненности. Несмотря на то, что до вернисажа оставалось всего каких-то несколько дней, он сохранял спокойствие и всего лишь раз потерял самообладание.

Каждый день я отправлялась в дом с сопровождаемым проживанием в Хэгерстене. Пыталась познакомиться поближе с матерью в новом обличье и, насколько это было возможно, разгрузить отца. Подготовить его к тому, что летом я буду жить на Готланде.

Вечерами я продолжала играть роль образцовой невестки, но, оставшись наедине с Кристером в его комнате, уже не могла сохранять эту мину. Я замечала его плохо скрываемое раздражение, но брать себя в руки не собиралась.


– Зачем ходить туда, если тебя это только удручает? Она все равно не узнает тебя, и потом, там есть персонал, обеспечивающий уход.

Отдавая себе отчет в том, что Кристеру никогда меня не понять, я наугад сказала неполную правду:

– Я хожу туда ради отца.

Он замолк, но я заметила, что за молчанием скрывается некая неудовлетворенность. И это была правда.

– Вообще-то я тоже был бы признателен тебе за поддержку. Думаю, ты до конца не понимаешь, как я нервничаю и какое одиночество испытываю с приближением субботнего вернисажа. Ведь я изливаю и обнажаю в картинах свою душу, и сейчас, когда картины будут распроданы, мне кажется, будто я теряю частицу себя самого.

Думаю, он приблизительно так выразил свою мысль. Я до сих пор жалею, что не задала ему крутившийся на языке вопрос: «Зачем тогда ты это делаешь?»

Было бы ложью утверждать, что в эти недели я сознательно начала сомневаться. Напротив, я делала все, что было в моих силах – лишь бы сохранить завоеванное мною счастье в любви. Стесненное дыхание и тяжелые удары сердца по ночам я вначале списывала на простуду, но эти состояния не проходили, и находить им оправдание становилось трудно. Мне не хватало собеседника, я тосковала по утраченным друзьям. В предрассветный час я мучилась сомнениями и, будто разделенная на части, вступала в схватку с самой собой. Иногда я вставала на позицию язвительной защиты, как будто хотела оправдать некий совершенный мною поступок, в котором неудобно признаться.

Хуже того: на дне хаоса меня застигала врасплох нежеланная тоска по Хенке.

Но передумать сейчас, вопреки моему обещанию, означало бы – предать, а моя квота вины была уже исчерпана.



Дорогое платье из бутика моей будущей свекрови. Наложенный ее рукой макияж и сделанная с помощью ее заколок прическа. Невеста художника была готова к первому вернисажу будущего мужа.

Мы приехали на такси втроем, у входа в небольшую галерею нас приветствовали шампанским. Кристер держался собранно, но когда я взяла его за руку, ладонь была влажной от пота. В зале собралось двадцать с небольшим человек. Казалось, Лиллиан знала всех лично. Она обошла зал по кругу, приветствуя гостей, которые потом по очереди подходили и поздравляли Кристера. Самочувствие мое немного улучшилось, и я позволила себе проникнуться радостной атмосферой. Никогда не любившая привлекать внимание к собственной персоне, я с удивлением обнаружила, что мне льстит интерес окружающих ко мне в статусе девушки Кристера. В лучах его славы я тоже не оставалась незамеченной.

Выпив три бокала шампанского, Кристер выступил с речью. В течение сорока пяти минут начинающий художник подробно рассказывал о концепции каждой картины и использованной им технике. Когда он умолк, Лиллиан подняла бокал в его честь, и в зале опять стало шумно. Кристер интересовался, когда подойдут культурные обозреватели из газет, но Лиллиан отмахивалась от его вопросов. От шампанского кружилась голова. Кристер был опьянен вниманием и напитком, и мы проскользнули в офисную часть галереи. Нам вполне подошел укромный уголок за занавеской – мы стояли и обнимались, поддавшись желанию, которое прежде сдерживали. Нас прервал телефонный звонок, спустя мгновение кто-то прошел мимо в сторону офиса, чтобы ответить. Застыв, мы старались не хихикать.

– Ну да, все идет, как Лиллиан планировала. Похоже, она собрала всех знакомых шишек, и они прохаживаются там с умным видом и заинтересованной миной. Но мне, признаться, жаль парня. И я уже жалею, что сдал мамаше галерею на все лето, потому что, если ей удастся продать хотя бы одну картину, я, черт возьми, съем свою шляпу. Заходи завтра – сам увидишь: откровенно говоря, такие картины и выставлять-то неудобно, но деньги Лиллиан нам, конечно же, не помешают.

Как быстро наступает реакция. Один подслушанный разговор, и боль внезапно растекается по всему телу.

Не помню, как мы покинули каморку. В следующем эпизоде, который сохранился в моей памяти, мы снова в зале, и Кристер ведет себя, как ни в чем не бывало. Так же приветствует всех, улыбается, принимает поздравления и не противится объятиям Лиллиан.

Изменилось лишь одно.

Он поджал губы и избегает моего взгляда.

После окончания вернисажа планировался банкет в баре «Художник» с друзьями Лиллиан. Она заказала столик на пятнадцать человек, но к нам присоединились только четверо, остальные по разным причинам не смогли. Лиллиан ликовала по поводу удавшегося дня и заметила, что многие высказывали желание приобрести полотна. И не беда, что во время самого вернисажа ни одной картины не продали.

В тот вечер Кристер напился. Я никогда не видела его таким пьяным. Он отвергал все мои попытки пообщаться с ним, и я с ужасом ожидала предстоящей вспышки гнева в адрес Лиллиан. К моему удивлению, ее не последовало. Ни в тот вечер, ни на следующее утро, ни в течение следующего дня. А вечером, когда мы легли, я спросила, взяв его за руку:

– Как ты себя чувствуешь?

– В каком смысле?

– Просто я думала, что.

– Ой, ну, конечно, полагаю, этот опыт был необычайным. Знаешь, Будиль, что бы ты там ни считала, вовсе не обязательно все время что-то чувствовать. Иногда надо подчиниться воле разума, а не преувеличивать значение всех этих чертовых эмоций.

– Ладно.

– И не надо все время во все вмешиваться.

– Согласна, не надо.

– Даже если у тебя есть свои представления о том, каким я должен быть и кем стать, нечего перекладывать на меня свои собственные мечты и ожидания, понимаешь? Я не твоя собственность. Если тебя это не устраивает, можешь найти себе кого-нибудь другого, чтобы управлять и манипулировать им с помощью своих мелких трюков и ухищрений.

Потом он отвернулся от меня и в скором времени, к своему удивлению, я услышала, что он уснул. Я же несколько часов лежала, не смыкая глаз, пытаясь понять. Мне было невдомек, за что он меня отчитал, но, возможно, сама того не замечая, я этого заслужила? Я пребывала в полной растерянности.

На следующее утро меня разбудили радостные голоса, доносившиеся из кухни, а мгновение спустя Кристер подал мне завтрак в постель. Казалось, ночного разговора не было вовсе. Кристера переполнял энтузиазм по поводу предстоящей поездки на Готланд, и он сказал, что, если я захочу, мы можем поехать туда пораньше. И я, дурочка, убедила себя, будто таким образом он просит прощения. Будто теперь все будет по-другому.



Готланд. Окутанный в летнее одеяние из маков и васильков, с землей, напичканной забытыми находками.

Для моей души работа стала исцелением. Я позволяла себе погрузиться в потерянный мир. Несмотря на его умозрительность, мир, который мне полагалось воссоздать, был во многом прочнее моего собственного.

В составе археологической экспедиции нас было пять человек, профессор Свен Рюдин лично подбирал участников. Нас разместили в просторной усадьбе, где у каждого была отдельная комната с туалетом, но кухня была общая, и Кристера очень скоро стало раздражать ограниченное, по его представлениям, общение, крутившееся всегда вокруг какого-нибудь никчемного, давным-давно утратившего свое значение осколка кости. Мой внутренний сейсмограф заработал на высоких оборотах. Часть моего внимания постоянно была обращена на Кристера, чтобы попытаться вовлечь его в наши беседы. С другими он вел себя обходительно и вежливо, но я знала, что ждет меня потом. Кристер считал, что им пренебрегают, и чувствовал себя в изоляции, или кто-то использовал неподходящую формулировку, или – избави Боже – что-то из моих высказываний показалось ему неверным. По ночам мы переговаривались шепотом, и моя роль неизменно сводилась к тому, чтобы просить прощения или заглаживать свою вину. Все, что угодно, лишь бы его успокоить.

Я долго полагала, что другие ничего не замечают, поэтому, когда Свен пригласил меня на разговор с глазу на глаз, он застиг меня врасплох. Профессор сидел в маленькой оборудованной под офис комнатке рядом с кухней, которую мы называли Главным штабом.

– Закрой, пожалуйста, дверь.

Выполнив его просьбу, я подошла к нему и села напротив. Профессор натянуто улыбался вовсе не радостной улыбкой. Его явная неприязнь вызвала у меня беспокойство.

– Речь идет об одном щекотливом вопросе, который неприятно обсуждать с сотрудником, но как твой начальник я должен, к сожалению, это сделать.