Эффект бабочки
Часть 11 из 32 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Ему исполнилось тридцать два.
Не думаю, что они с Дороти когда-нибудь были парой. Возможно, кратковременно, на какой-нибудь вечеринке или вроде того, но Дороти очень рано стала искать компании значительно более взрослых парней. Или, может быть, все было наоборот? Мне очень мало известно о том, чем она занималась в те годы. Дома интенсивность конфликтов нарастала, и Дороти бунтовала всеми возможными способами, особенно если это раздражало маму. Более того, она проверяла границы дозволенного далеко за пределами родительских представлений об окружающем их мире. Об этом она помалкивала, и то немногое, что я знала, доходило до меня в виде слухов через одноклассницу по гимназии. Ее сестра была с Дороти одного возраста. Говорили о бурных вечеринках в центре города, о мужчинах, употреблявших наркотики и ездивших на дорогих авто, один раз одноклассница отвела меня в сторону и стала утверждать, что видела фотографию Дороти в обнаженном виде. Я не знала, чему верить и уж тем более что делать. Естественно, я ничего не рассказала об этом дома. Мама искала утешение в гороскопах еженедельных изданий и увеличивала дозу успокоительных. Папа, как обычно, держался в стороне от разборок, а Дороти возвращалась домой все позднее. Если вообще возвращалась.
И вот наступили дни, когда ситуация достигла апогея. Дороти только что окончила девятый класс и, несмотря на предупреждения учителей и мамины нотации, не была аттестована. Слишком много прогулов. Мать в ярости, отец разочарован, а Дороти лежит в кровати, нацепив наушники, и отказывается с кем-либо разговаривать. Я сижу со своей стороны книжного шкафа и через щелку вижу, что она плачет. Меня переполняют противоречивые чувства. Часть меня хочет успокоить Дороти. Перейти на ее сторону и сказать, что все наладится. Другая часть утверждает, что сестра сама во всем виновата, в глубине души я очень устала от всех ее выходок. От ее безжалостности. Она делает, что ей заблагорассудится, а меня оставляет расхлебывать последствия. Ведь именно мне приходится обуздывать мать.
Сестра стала мне совсем чужой, я не могу больше доверять ей. Каждый раз, когда она смотрит на меня, я предугадываю этот черный блеск в ее глазах. Он пугает меня, и я не знаю, как будет воспринято мое утешение. Поэтому до самой ночи мы и словом не перекинулись.
На следующее утро мама хочет достать из папиного бумажника пятьдесят крон. Она ищет во всех отделениях, и когда папа наконец выходит в прихожую, чтобы помочь, становится очевидно, что купюру кто-то уже забрал. Меня даже не спрашивают. Дороти так и не признается, но ругань продолжается весь день. К вечеру отец утверждает, что, скорее всего, он сам уже потратил эти пятьдесят крон. Мать не убедить, и она запирает Дороти в нашей общей комнате, но я знаю, что к тому времени, когда другие обитатели дома садятся перед телевизором, чтобы посмотреть музыкальную передачу, Дороти уже выбралась наружу через крышу пристройки для сбора мусора и направляется в город. И мои подозрения оправдываются. Двое суток она отсутствует. Мать хочет звонить в полицию, но на этот раз отец все-таки настаивает на своем и не дает ей этого сделать. Дороти скоро вернется, так и происходит. Но возвращается она вместе с полицией. В начале седьмого утра раздается звонок в дверь. У входа стоят двое полицейских в форме, один из них крепко держит Дороти за голое плечо. Она босая, на ней только маленькая комбинация и ультракороткая юбка, волосы стоят дыбом, тушь размазана по всему лицу. Глаза изучают мраморный пол лестничной площадки.
– Вы Рагнар и Биргит Юханссон, родители этой девочки?
Мама только что проснулась, на ней халат. Я помню, как она сжимает его ворот и, быстро взглянув в зеркало, поправляет волосы. Папа уже одет, он собирается на работу. В остальном в моей памяти остались только кадры мгновений. Атмосфера. Суть последовавших разговоров. Несмотря на все слухи, правда повергла меня в ужас. Мы сидели в гостиной. Дороти попросилась принять душ, но мама не позволила, и разрешение дал один из полицейских. Отцовское смирение и материнское преображение перед лицом представителей власти я помню наиболее явственно.
В подвале секс-клуба «Пир 59» прошел рейд. Осведомитель рассказал, что гости клуба за деньги получали возможность сняться в порнофильмах – полиция застала за этим занятием десяток мужчин и трех молоденьких девочек. Среди них была Дороти. Девочки находились под воздействием некоего наркотического вещества, очевидно пребывая в заторможенном состоянии, и не в полной мере осознавали происходящее. Проспавшись в полицейском участке, они немного пришли в себя. Двоих мужчин задержали за сутенерство, девочки противозаконной деятельностью не занимались. Тем не менее имелись основания для временного заключения под стражу в связи с наличием риска для здоровья и развития Дороти.
Полицейские ушли, и в квартире воцарилась зловещая тишина. Мать заперлась в спальне. Дороти в изнеможении опустилась на кровать, а отец достал ящик с инструментами, чтобы укрепить оконные затворы в нашей комнате. После этого он запер дверь.
Я ушла искать покой на работе – в то лето я подрабатывала санитаркой в больнице для душевнобольных в Лонгбру.
Когда вечером я вернулась домой, ураган был в полном разгаре. Мать и Дороти кричали друг на друга через запертую дверь, отец сидел на диване, наклонившись вперед и обхватив голову руками.
– Выпусти меня, черт побери! Мне в туалет нужно!
– Слышишь ты, ничего тебе не нужно, у тебя там горшок есть, в него и ходи, а если я еще раз услышу, как ты ругаешься, ты у меня, ей-богу, оттуда никогда не выйдешь.
– Ты, стерва такая, не имеешь права держать меня взаперти, я на тебя легавым заявлю.
– Давай, они ведь там тебя знают, они привыкли видеть, как ты шляешься по полицейскому участку и позоришься среди проституток, воров и прочего сброда, у тебя ведь на самом деле…
– Открой дверь!
– все в этой жизни есть, но что с этого? Тебе ничем не угодишь, ты жутко избалованна, а от ругательств, которые ты извергаешь, язык уже почернеть должен! У меня-то ничего не было, но я боролась и справлялась, а ты только.
– А я чем виновата, что мать тебя в детский дом сдала и ты из-за этого умом тронулась? Да я сама бы лучше в детском доме жила, к чертям собачьим, только чтобы в этом аду не расти.
– Ну-ка заткнись, соплячка проклятая! Ты вся – одно большое несчастье; могу сказать тебе, что и дня не прошло, чтобы я не пожалела, что родила тебя.
– Хватит, наконец, Биргит.
Отец выпрямился, а мать вся сжалась и пулей вылетела в спальню, громко хлопнув за собой дверью, пока Дороти продолжала барабанить в дверь из своей комнаты. Скоро она сдалась, и в квартире воцарилась тишина.
Я не помню, чтобы мы с отцом разговаривали, помню только свои ощущения, когда он плакал. От этого на душе потемнело. Дороти так долго отравляла жизнь нашей семье, нашему дому, что никаких моих усилий не доставало, чтобы сгладить эффект ее поведения. В тот момент я не испытывала ничего, кроме ненависти. Отец с опустошенным взглядом, сжавшись, сидит на диване. Сидит долго, потом поднимается и подходит к двери, которая ведет к Дороти. Берется за ручку и останавливается, как будто его обуревают последние сомнения. Потом поднимает руку и с глубоким вздохом открывает замок. Дороти разбрасывает на полу свою одежду, наугад набивает ею полный пакет – странно, но я помню, что это был пластиковый пакет из магазина джинсовой одежды Gul & Bla. Папа даже не пытается остановить свою младшую дочь, когда та протискивается мимо него к выходу, он только отступает на шаг, позволяя ей уйти.
Когда на самом деле человек умирает? После того, что произошло, я знаю, что есть смерть другого рода, не физическая. Дороти была полна жизни, когда мчалась прочь из нашего дома, но для нас она с того момента как будто умерла. Ее больше не было. Вещи Дороти оставались на своих местах, постель застилалась чистым бельем, но имени ее никто не произносил вслух и воспоминания о ней, казалось, вычеркнули. Будни продолжались и были намного спокойнее, хотя четвертый стул за кухонным столом и пустой крючок на вешалке в ванной вызывали ноющую боль. Тоску о той, кого мы не называли. Я часто думала: как она там?
Не знаю, какие чувства испытывали мои родители – мы, как обычно, держали свои мысли при себе.
Прошло лето, начался учебный год – мой последний год в гимназии. Первые заморозки окрасили листья деревьев в желтый цвет. На дворе уже стоял октябрь. Как только в квартире раздался телефонный звонок, я знала, что это Дороти, несмотря на то, что прошло уже около четырех месяцев. Мать работала на полставки в столовой дома престарелых, а отец уехал в командировку куда-то на электромонтажные работы. Я была дома одна.
– Черт, Будиль, всего пятьдесят крон. Ну давай же, хоть раз не выделывайся. Я неделю почти ничего не ела и не знаю, где.
Раздается сигнал, предупреждающий, что автомат требует еще одну монету в двадцать пять эре.
– У меня больше нет железа, жду тебя у кафе «Споткоппен» здесь, на вокзале. Захвати с собой кожаные сапоги и одежку, и мою желтую куртку, потому что становится чертовски хо.
Разговор обрывается, и я стою с трубкой, прижатой к уху, когда мама открывает входную дверь. Не знаю по какой причине, но у меня срабатывает рефлекс, и я бросаю трубку. Как если бы сделала что-то запретное.
Мама останавливается и смотрит на меня.
– Кто звонил?
– Да так, неважно, из класса.
Не знаю, почему я солгала. Наверное, чтобы защитить маму. Она окидывает меня странным взглядом, снимает пальто и, ничего не сказав, удаляется на кухню с пакетами из магазина. Я ухожу в свою комнату. Сажусь на кровать Дороти. Долго сижу, взвешивая за и против, но, прежде чем я успеваю все взвесить, мама отворяет дверь.
– Если твоя сестра даст о себе знать, когда меня не будет дома, можешь передать ей, что ее ждут дома с извинениями. При условии хорошего поведения ночлег ей тут обеспечен.
– Ладно.
– Это для ее же блага, ты ведь понимаешь?
– Конечно.
Она стоит и рассматривает меня так, что от ее взгляда мне становится некомфортно.
– Я буду очень разочарована, если узнаю, что у нас нет единства по этому вопросу, Будиль. Если вдруг окажется, что за моей спиной что-то происходит.
– Естественно.
– Хорошо. Я всегда доверяла тебе, речь не об этом. Просто хочу обозначить свою позицию.
Потом она уходит, и думать мне уже больше не надо. Лежа в кровати, послушная Будиль посвящает остаток вечера психологической защите – вытеснению.
Надо вытеснить из сознания возникающий перед закрытыми глазами образ Дороти: как она стоит на вокзале и ждет спасительницу – старшую сестру, которая так никогда и не появится.
Я, конечно, почувствовала, как семя вины пустило корни, но разве могла я предположить, какой огромной жизненной силой оно обладало? Я и не подозревала, насколько глубоко оно укоренится в моей совести.
Двадцать три года спустя Виктории исполнилось шестнадцать, она была такой юной и беззащитной, хотя сама этого не понимала. Сердце пронзала мысль о том, что моя дочь могла бы стоять замерзшая и голодная на вокзале.
Как Дороти.
Всю жизнь я осторожничала. Старалась не допускать промахов, и из-за длительных сомнений случаи, когда я могла изменить ситуацию, успевали ускользнуть из моих рук. Непостижимо, как мне при этом удалось совершить столько ошибок.
Вопреки частому полному бездействию.
Сотни, может быть, тысячи раз. Раз за разом я задавалась вопросом, как бы все сложилось, посмей я пойти наперекор матери тем октябрьским вечером, когда позвонила Дороти.
Как многое сложилось бы иначе.
Андреас
Прошел месяц с тех пор, как закончился мой постельный режим. Я поправился после гриппа, и никто из семьи не заразился. Больше всех моему выздоровлению радовалась Òса. Пока я лежал больной в постели, она корячилась, взвалив на себя двойную нагрузку. Теперь я опять полноценно участвую в жизни семьи, как будто ничего не случилось, и никто даже не подозревает, что что-то изменилось. Мы встаем по утрам, завтракаем и спешно собираемся, потом я отвожу детей в школу. И даже паркую машину у станции Сальтшё-Дувнес. Затем я веду свое существование втайне от всех. Возвращаюсь пешком по улицам, где меня никто не знает, и прокрадываюсь в дом через черный вход. Взяв подушку и одеяло, устраиваюсь на диване и под звук какого-нибудь детского телеканала наконец засыпаю на несколько часов. Задолго до того, как детей пора забирать из школы, я заметаю следы своего присутствия в доме, а в дни, когда их забирает Òса, я возвращаюсь к машине, припаркованной у железнодорожной станции. Просиживаю пару часов в Интернете, пока не наступает время моего обычного возвращения с работы.
Ночи я тоже провожу за компьютером. Как только Òса засыпает, я тихонько встаю и сижу в Интернете до рассвета. От страха меня не спасают ни решетки на окнах подвального этажа, ни новая система охранной сигнализации.
Это только временное решение. У него, конечно, есть свои минусы, ведь любая ложь подтачивает силы, но на данный момент другого выхода для себя я не вижу.
Это только пока я не могу спать по ночам.
Пока держу ночную вахту.
Я встал в пятницу, аккуратно заправил постель и сказал, что адская боль в горле прошла. Само по себе это не было ложью, но причина, приковывавшая меня к постели, не исчезла. Я заставил себя встать только потому, что Òса собиралась вызвать врача.
Пятницу для своего выздоровления я выбрал неслучайно. Впереди у меня было еще два выходных, а потом придется заставить себя вернуться в город и выйти на работу в понедельник. Подобные мысли меня вовсе не радовали. Однако я пытался уговорить себя, что неприятное чувство успеет улетучиться.
Этого не произошло.
В субботу мы с Òсой поехали в гипермаркет за продуктами. Пока я болел, продовольственные запасы опустели, и пришло время больших закупок. С момента срыва на работе я не покидал дом и уже на парковке почувствовал желание вернуться туда снова. Был субботний час пик, и я пожалел, что мы не выехали позже. Машину вел я, и даже такое простое дело, как выбор парковочного места, стало для меня неожиданным испытанием. Òса показывала на свободные места: «Вот там! Вон еще одно!» – но я решился остановить машину, лишь почувствовав, что у нее нарастает раздражение. Я остался сидеть, не снимая руки с рычага коробки передач. Люди шли от машин к магазину и возвращались обратно. Òса уже подошла к тележкам. Взяв себя в руки, я последовал за ней. Мы пошли в сторону входа. Грохот нашей тележки по асфальту смешивался с резким грохотом от других таких же тележек, шумом транспорта с автобана, криками детей и голосом дамы, гремевшей кружкой для сбора пожертвований. Сердце учащенно билось, и я старался изо всех сил не выдать Òсе своего самочувствия. Когда мы заходили внутрь, вращающиеся двери внезапно остановились. В одной секции шлюза вместе с нами застрял мужчина с тележкой.
Среднего роста. Седые волосы с начинающейся лысиной. В очках, зеленой камуфляжной куртке и черных ботинках.
Механизм шлюза остановился всего на несколько секунд. Но этого было достаточно, чтобы они показались мне невыносимыми.
– Я только в туалет зайду.
– Хорошо, я – в хлебный отдел, буду ждать тебя там. Список покупок утебя?
Выудив из кармана список, я пошел искать туалет для посетителей. Закрывшись в кабинке и чувствуя себя здесь в безопасности, я оперся о стенку и склонился над раковиной. Расстегнул ворот рубахи. Сполоснул руки под струей воды и, вытирая их, заметил, что они трясутся.
«Мне надо взять себя в руки. Взять себя в руки. Просто сделай это сейчас и потом опять сможешь вернуться домой. Ну давай же, Андреас, сосредоточься, ради всего святого!»
И вот я взял себя в руки и опять вышел из укрытия. Поискал немного Òсу, но, не найдя ее, позвонил на мобильный.
– Я в хлебном отделе, как и говорила.
– Ты мне ничего не говорила.