Джеймс Миранда Барри
Часть 16 из 17 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В эту пору лев рычит,
Волки воют на луну…
В этот темный час ночной
Из могил, разъявших зев,
Духи легкой чередой
Выскользают, осмелев…[12]
Барри уже выучил роль наизусть. Но как только все глаза уставились на его крошечное бледное лицо и открытый рот, как только собравшиеся зрители, светящиеся от ожидания, наклонились вперед, вслушиваясь в то, что он им скажет, он превратился в деревянного болванчика, чей заводной механизм вот-вот сломается. Он встал в неправдоподобную позу, держа негнущуюся руку вдоль тела, и неслышно пропел свой текст, прерывая стихи серией судорожных вздохов. Алиса спрятала лицо в ладонях. Общество съежилось в креслах; некоторые принялись изучать содержимое своих стаканов.
– Боже мой, – ахнула Элизабет, когда он завершил свою монотонную тираду, – ты даже выучил все эти несчастные слова. Какая жалость. Это никуда не годится.
Стало ясно, что Джеймс Барри не станет легкомысленно скакать по коридорам с толпой смеющихся фей, следующих за ним по пятам. Эту мысль пришлось с сожалением отвергнуть. Нет, шалунишка Пак – это просто не его амплуа.
– Ничего, милый. Мы что-нибудь придумаем.
Барри не выносил покровительственного отношения и ретировался немедля. Алиса помчалась за ним. Ее деревянные подошвы звенели на каменных полах.
– Мы можем закончить это все на «Влюбленные, ко сну. Час духов близок» и просто забыть про Пака.
– Но тогда у мальчика вообще не будет роли.
Дэвид Эрскин зажег свечи. Сумерки теперь наступали рано, и со всех деревьев раздавалось темное щебетание. Они слышали, как вдалеке, в сумраке бурых камышей, перекликаются утки. Собаки на минуту подняли головы, потом снова со вздохом улеглись. Их шерсть пахла диким зверем в первой горячей волне пламени от сырых поленьев.
Элизабет посмотрела на Алису, которая застенчиво стояла в дверях, не уверенная, что без Джеймса она может находиться здесь по праву. Она не смогла уговорить его усмирить свой норов, и теперь он мрачно сидел на ступеньках погреба, с каждой минутой все сильнее отмораживая зад на влажных кирпичных ступенях. Сцены из Шекспира! Возьмите другую пьесу. Такую, чтобы мой драгоценный Джеймс мог просто сидеть здесь, как он всегда сидит, и смотреть на Алису. Вот оно! «Ну, Орландо, где же вы пропадали все это время? И вы еще считаете себя влюбленным! Если еще раз вы сыграете со мной подобную штуку, не показывайтесь мне больше на глаза»[13]. И это практически все, что ему нужно сказать, а эта бойкая девчонка уж заставит всех мужчин на себя глазеть! Только сцена сватовства. Прекрасно подходит! Нам нужна актриса на роль Селии. Грейс Сперлинг. Подойдет. Немножко тихонькая, но мы ее расшевелим. Алиса будет вполне очаровательно дуться и капризничать. Она сильно выросла за это лето и умеет держать себя в руках. Но он ей только до плеча. Не будет ли он выглядеть нелепо в роли Орландо? Да какая разница! Это мужская роль. Он может лежать где-нибудь в мураве, и никто не заметит, какого он роста. Садовники могут устроить Арденнский лес за полчаса. Потом мы можем играть все остальное на фоне декораций к «Сну», когда действие переносится в интерьеры. Да, да, вот оно! Так и было решено не связываться с феями, которых и так обычно не допускали в дом и в чьей честности были основания сомневаться. Дворецкий, который предвидел, что ужасная задача следить за неблагонадежными волшебными существами достанется ему, испытал заметное облегчение. И вот Алиса! «Чем умнее женщина, тем она хитрее». Я просто слышу, как она это говорит. «Затвори дверь женскому уму – он вылетит в окно; заколоти окно – он пролезет в замочную скважину; заделай ее – он улетит с дымом в трубу». Вот так. Как вам это понравится.
– Алиса. Подойди сюда, девочка моя. Подойди скорее.
Сцены из Шекспира разрастались, как верблюд с избыточным рядом горбов. Алиса, чей талант к публичному лицедейству оказался настоящим чудом, получила возможность сказать последнее слово. Ей предстояло произнести «Эпилог» из «Как вам это понравится» в конце этого объединенного представления, превращая таким образом две пьесы в одну.
Все находились в сильном возбуждении. Взрослые носились туда-сюда по ступенькам, показывая друг другу последние варианты костюмов и оплакивая свои былые стати. Садовники соорудили огромную деревянную стену, которую из-за ее веса оказалось невозможно двигать, и полумесяц, похожий на бесполезный рыцарский щит с рукояткой сзади, покрашенный в неестественный охряный цвет. Заморыш должен был нести луну, чтобы зрители ненароком не приняли его за кого-нибудь еще. Потом Дэвид Эрскин внимательно прочитал пьесу и объявил, что у Лунного Света должны быть терновый куст, фонарь и собака, потому что здесь так сказано, вот, акт пятый, сцена первая, вы что, все читать не умеете? Тут ничего не говорится про муляж луны весом в сорок фунтов.
Из местных собак никто не представлялся достаточно надежным для сценической жизни. Алиса и Барри вырезали собаку из черного картона, выкопанного в старом ателье, укрепили ее с одной стороны прутьями и приладили колесики. Конструирование заняло у них два дня, и зверь выглядел весьма причудливо. Монстр им так нравился, что они водили его повсюду за собой по дому. Его соломенные усы стали выпадать, оставляя след, подобный хлебным крошкам из сказки.
В представлении участвовали все. Разделение на зрителей и актеров утратило смысл. Тезей и Ипполита – естественно, хозяин и хозяйка – сидели в первом ряду в окружении ликующих придворных. Во время одной репетиции Лунный Свет действительно вышел из себя, слишком сильно рванул бумажную собаку за поводок и оторвал ей голову. Отчаянные ремонтные работы были предприняты немедленно, в буре обвинений. Алисе поставили на вид дерзость по отношению к одному из гостей дома, который, не зная, что зверь был любовно создан домашними, облыжно обвинил реквизиторов. Не моя вина, оборонялась Алиса, если Вежливый Ответ был принят за Драчливое Противоречие. Дэвид Эрскин был очарован тем, что она защищается цитатой[14], и рассудил дело в ее пользу.
Барри с Алисой выучили свою сцену наизусть за один день, но смертельно боялись придирчивой Селии в исполнении Грейс Сперлинг. «Сделай вид, что ее здесь нет. Она не имеет значения. Смотреть ты должен на меня», – рявкнула Алиса. И незначительная Селия, слегка всплакнув из-за пренебрежения Розалинды, потонула в безвестности на своей деревенской скамейке, сжимая шляпку в руках.
Представление состоялось при свечах в Большом зале. Большая часть зрителей были в костюмах с набеленными лицами или диковинными масками, словно итальянские комедианты сбежали на вечерок отдохнуть. Многие успели напиться до визга, готовые шуметь и топать, что бы ни происходило. На Барри был строгий зеленый костюм и шляпа, падавшая ему на нос под тяжестью ярко-алых перьев. Он подбросил ее в воздух, увидав Алису, одетую смугло-кожаным охотником, чьи обнаженные ноги были скандально хороши. Она безмятежно вырезала сердечки на стволе дерева.
«Привет вам, дорогая Розалинда!»
Все вопили и аплодировали, выражая одобрение этой чувственной сцене. Ибо герой был прекрасен, хоть и маловат ростом, а его дама была дразняще-непредсказуема и вызывающе дерзка. Барри лежал у ее ног, произнося осторожные междометия, пока Алиса вышагивала взад-вперед среди осенних ветвей, преподнося свои циничные уроки любви и каждым жестом усиливая и без того убедительное действие эротики и двусмысленности. Зрители были заворожены. О Алиса, ты преобразилась. Прелестный охотник поглядел публике прямо в глаза, взял пальцами за нос свою простоватую кузину, чей изумленный взгляд был совершенно неподделен, ибо эта хулиганская пантомима не была обговорена в ходе репетиций, и заявил с многообещающей интонацией: «Дно моей любви неведомо, как дно Португальского залива». Зрители затопали ногами и заорали. Барри, прохлаждающийся во мху, был просто фольгой, просто декорацией, на фоне которой эта девочка-мальчик без смущения предлагала секс любому из зрителей, подогретых глинтвейном Дэвида Эрскина.
И ты согласна взять меня?
Да, и еще двадцать таких, как ты.
Что ты говоришь?!
Да ведь вы хороший человек?
Надеюсь.
Ну, а можно ли не желать иметь много хорошего? (Это – всем собравшимся, с наглым подмигиванием.) Пожалуйста, сестрица (Селию стащили с бревна), будь священником и обвенчай нас.
Зрители рукоплескали. Уши Барри горели под кудрями, когда он встал на колени рядом с ней. Пьеса была очень к месту. Алиса не верила в любовь, которая переплывает Геллеспонты, размахивает греческими палицами и стаскивает красавцев-богов с коней ради соблазнения. Но Барри-то верил.
Кухонная челядь так и не увидела представления, ибо всегда кто-то оказывается чужим на любом празднике. Поэтому они потребовали повторения после ужина. Сцена выглядела менее откровенной: Алиса снова была в юбках, но зато Грейс Сперлинг, главный сдерживающий элемент, была заброшена в гостиной. Главные герои выпили столько глинтвейна, что сыграли с дикой, пьяной отвагой на фоне подбадриваний, криков и похотливой радости.
Алиса взгромоздилась на табуретку и обратилась к собравшимся на кухне, не исключая всех горшков, кружек и приборов.
«Будь я женщина, я расцеловала бы всех, чьи бороды мне нравятся, чей цвет лица приходится мне по вкусу и чье дыхание мне не противно. – На этом месте она показала язык Джоссу, который пускал слюни возле камина. – И я остаюсь в убеждении, что все, обладающие красивыми бородами, или прекрасным лицом, или приятным дыханием, не откажутся, в награду за мое милое предложение, ответить на мой поклон прощальным приветом».
Она кокетливо приподняла юбки и поклонилась одному Барри.
– Покажи нам письку! – крикнул Джосс, вскочив. Кухарка врезала ему по ногам кочергой. Алиса соскочила с табуретки и помчалась к двери, увлекая Барри за собой. На кухне никто не обратил на это особого внимания. В этом доме считалось общепринятым – по крайней мере, в те времена, когда сыновья старого хозяина жили в поместье, – что молодые джентльмены развлекаются с девочками-судомойками.
Часть III. Смерть художника
Я ловлю свое отражение в покрытой рябью морской воде и сжимаюсь от унижения. Я вижу маленькую, странную фигурку в алом сюртуке и серых брюках, просторное пальто мешком спадает с узеньких плеч. Пальто слишком длинное, и человечек выглядит гротескно, словно кукла, обряженная в карнавальный костюм, – этакая карикатура на Злого Барона, который щелкает кнутом в пять раз длиннее его самого, чтобы призвать своих несчастных крестьян. Я пристальней вглядываюсь в подвижную гладь воды. Нет, не показалось. Карлик плачет, и ледяной ветер сдувает слезы, унося их к соленым брызгам и серым волнам. Стоят мартовские дни этой несчастливой весны. Я жду, пока ветер вернет мне самообладание. Когда слезы высыхают, я оборачиваюсь и смотрю на Джобсона; он курит в сотне ярдов отсюда, на причале. Он сидит на веревках, которые ловко подхватывают его ягодицы. Мне не видно его лица. Но я знаю, что он наблюдает за мной. Джобсон знает, когда меня нужно оставить в покое, и не подходит, но в подступающих сумерках смотрит, как я брожу по берегу Солента[15].
Я уже не отличаю досады от скорби. Я бреду по сырому песку, по самой кромке воды, и кусаю губы. Крошечные отпечатки моих истоптанных сапог размываются, исчезают. Я медленно иду назад, сгорбившись, опустив глаза, прижав к бокам локти, отмечая шагами убывающую в отливе линию прибоя. Вот тонкая гряда из белых обломков ракушек и серого песка, а вот затонувший обломок гладкого, бледного дерева, с черным узлом, похожим на выпученный глаз. Брошенные ловушки для рыбы ощетинились потрескавшимися деревянными ребрами, куски рваной парусины занесло влажным песком, неподалеку валяется побелевший череп, и зубы неприятно напоминают человеческие. Я пытаюсь выкопать череп из песка, и кости рассыпаются в пыль у меня в руках. Как все, до чего я дотрагиваюсь. Впереди тянется гряда серых скал, свет тускнеет в соленых лужицах.
Я стараюсь осторожно ступать по скользким камням. Я останавливаюсь и нагибаюсь, чтобы заглянуть в одну из расщелин, что украшают эти странные изрезанные скалы. И вздрагиваю. Мне показалось, что в воде мелькнул прозрачный лангуст, плывущий среди зеленых водорослей. Но вместо этого я вижу желтое лицо с открытым ртом, пот течет по носогубным складкам. Лицо смотрит на меня. Я знаю, что вижу две разные картины одновременно, но ни одна из них не хочет растворяться в водном отражении. Я наблюдаю, как мускулы сжимаются в ужасную гримасу, потом расслабляются, глазные яблоки закатываются, человек умирает. Я не отвожу взгляда. Я смотрю в расщелину, наполненную соленой водой, и вижу лишь движение в мутной воде, всплеск, погружение. Тонкая дорожка зеленой слизи, вытекшая у него изо рта, остается в обнаженной отливом расщелине. Это всего лишь зеленая лента водоросли. Я отчаянно трясу головой, пытаясь прогнать мертвое лицо, утонувшее не в воде, но в смерти. Я шагаю прочь, поскользнувшись на груде гальки, мокрой от морского прибоя. Я приближаюсь к причалу.
Темнота быстро сгущается. Джобсон, наверное, еще там, но я его уже не вижу. Я вижу лишь черные просмоленные крыши портсмутских бараков, черный силуэт на фоне темнеющего неба, над ним – церковную башню и неподвижный флюгер, заржавевший настолько, что никакому ветру не под силу его сдвинуть. Рядом – белый сарай, выходящий на море, где хранится спасательная шлюпка; перевернутые овалы рыбацких яликов, бледные крашеные крыши флигелей, где продают дневной улов, – и все растворяется в темноте. Я смотрю на рыбацкие домики; вот из одного выходит женщина в белом переднике. Мне хорошо виден контур передника. Она зовет, зовет кого-то. Я снова бреду по берегу, сапоги скользят и увязают в сером влажном песке. Самообладание вновь вернулось ко мне. Никто не увидит, что я плакал. Мои слезы не поведают миру о том, что я уязвим, в глазах света я останусь бесчувственным и высокомерным.
Силуэт Джобсона темнеет в сумерках, но он не заговаривает, пока я не принимаюсь карабкаться на причал, держась за липкие серые веревки, продетые в железные кольца. Я стараюсь взбираться с достоинством, но мне это плохо удается. Джобсон раздражающе сострадателен.
– Послушай, Джеймс, не принимай все так близко к сердцу.
– Мы не должны были его потерять. Мы были там три дня. Прошлой ночью кризис миновал. Нам нет оправдания.
– Могла появиться вторичная инфекция.
– Несомненно. Но мы должны были это предвидеть.
– Тропические лихорадки непредсказуемы.
– Но он проболел в море больше недели. И выдержал. Как вообще кто-то выживает в нашей живодерне, уму непостижимо. Хлев, а не госпиталь! Нам необходимо создать инфекционный изолятор. Будут другие больные. Не обязательно с того же судна. Я хочу, чтобы у каждой двери стояли ведра с дезинфицирующим раствором и ванночки для ног – для каждого, кто входит и выходит. Этим должен заняться ты или я – но кто-то один. Я хочу осмотреть каждого, кто был на том корабле. Ты уверен, что карантин строго соблюдался?
Джобсон кивает. Я принимаю приглашение усесться на веревках возле него. Он набивает трубку грубым табаком. Я излагаю свои планы:
– Убедиться, что все зараженное белье сожгли. Здание отскрести дочиста сверху донизу, чтоб каждая доска была чистой, будто ее только что срубили. Пусть используют соленую воду.
– Есть, сэр, – тепло отзывается Джобсон. Меня поражает, что он как должное принимает мое более высокое положение и тот факт, что я выше его по званию. Я моментально улавливаю неискренность и лесть. Джобсон никогда не подлизывается. Он не ожидает поблажек, не полагается на наше давнее знакомство. Его привязанность неподдельна. Он подымает меня на ноги.
– Господи, Джеймс, почему ты всегда так мерзнешь? У тебя пальцы, как мороженые креветки!
Мы об руку идем домой, в комнаты, которые снимаем у вдовы на Бридж-стрит. В многоугольном окне эркера в гостиной отражается лампа, на окне – изящные занавесочки с кружевными оборками, которые вдова с фанатичным рвением стирает раз в полтора месяца. Свет льется на грязную улицу и освещает фигуру человека свирепого вида, держащего на поводу лошадь – он явно кого-то ждет. Вдова выглядывает в окно. Сегодня нет тумана. Кроме того, нас слышно издалека – выдает скрип шагов в ранних сумерках. Вдова выбегает навстречу:
– Доктор Барри! Вам срочное сообщение из Лондона!
Я едва различаю черты человека с лошадью, но понимаю, почему вдова не пустила его даже на кухню. От него воняет. Ветра нет, и я прошу хозяйку вынести на крыльцо свечу. Мы втроем ждем ее в полном молчании, разглядывая друг друга. Джобсон довольно приятно дымит своей трубкой. Посланец почти неразличим в темноте, но он кажется мне великаном. От него исходит запах старой одежды, потного, давно не мытого тела с легкой примесью экскрементов. Я горжусь своей способностью читать запахи. Я привык к запаху болезни. Он бывает весьма полезен при постановке диагноза. Вот и свеча. Я поднимаю ее высоко над головой, так что становится виден огромный нос незнакомца с волосатой бородавкой, багрово рдеющий в ночи. Я вижу, что он смущен и напуган.
– Ну, – командую я отрывисто, – можешь говорить.
Эту задачу посланник находит особенно трудной.
– В-в-ваша м-матушка п-послала меня в-в-вот с этим…
Он достает измятую бумагу, запечатанную гербом семейства Миранда. Я вскрываю печать и читаю письмо при свете свечи, стоя на улице в холоде и темноте.
На письме нет ни даты, ни адреса.
Моя Радость, Джеймс Барри умирает и требует тебя. Он очень беспокоен, мы не можем его утихомирить. Он почти не ест все последнее время. Наш врач полагает, что ему осталось не больше недели. Мы с Луизой здесь. Он отказывается меня видеть, но я занимаюсь домом. Грязь у него невероятная. Франциско вернется через час. Устройство похорон – это такой ужас. Я рассчитываю на тебя. Приезжай немедленно. М.-Э.
Я передаю письмо и свечу Джобсону. Вдова дрожит на крыльце. Я разглядываю посланца. Он заикается, не в силах произнести ни слова. Меня настигает облако зловонного дыхания.
– О-он-на с-сказала, ответа н-не н-надо, сэр. Я д-должен в-в-вас с-сопровождать. Я уже н-н-нанял лошадей.