Двойная жизнь Алисы
Часть 9 из 23 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Алиса росла с младшим братом, но чувствовала себя единственной: отец исполнял все ее желания (считал, что сына нельзя баловать, а дочку нужно любить и баловать). По нескольку раз ездил в Гостиный Двор, ходил по лавкам, чтобы найти ей на день рождения куклу, как она хотела: с закрывающимися глазами, обязательно карими, одетую в коричневый бархатный костюмчик с кружевным воротником. Куклу купил и был рад больше, чем Алиса: дарящий всегда радуется больше.
Ему нравилось делать Алисе подарки, но и Алиса не доставляла хлопот: хорошо училась (в 1918 году окончила гимназию с золотой медалью). Приятно иметь такую дочку: золотая медаль, будет врачом, — отец мечтал, что она станет врачом. У Алисы к тому же чувство юмора и легкий веселый нрав. У них с отцом сложился забавный обычай: когда Алиса что-то у него выпрашивала, она оттягивала рукой один глаз, а другим смотрела умоляюще, — и всегда получала, что просила. Хорошее детство хорошей девочки.
При желании в Алисе легко можно было найти недостатки: не жалеет старых и некрасивых, злоязычная, колкая: старику нужно морщины разгладить, а даме с родинкой убрать родинку. Дама пришла в гости и услышала от Алисы, что родинка — это ужасно некрасиво. Думаете, Алису кто-нибудь за это отшлепал? Или хотя бы сказал: «Красота в душе, а не во внешности»?
На детских фотографиях видно, как некрасива сама Алиса: коренастая, с крупными чертами лица, длинным носом. Такой девочке няня обычно говорит: «Ничего, что ты не в мать пошла, а в отца, — зато будешь счастливая».
После революции отец не работал. Для Ивана Адамовича это был очень тяжелый период жизни: будучи врачом на Путиловском заводе, он занимался всем — больницей, аптекой, лабораторией (и даже меню больницы), а теперь сидел дома, никому не нужный, кроме семьи, и был бессилен избавить семью от голода. Возраст, потеря профессии, ненужность, бессилие, — тяжело.
Иван Адамович надеялся, что его мечта сбудется, Алиса станет врачом. Но пока ей приходилось служить в Рабкрине[7] ради пайка. Служба не нравилась Алисе, она хотела жить иначе, хотела рисовать.
Нельзя сказать, что спасение пришло свыше, спасение ждало ее дома. Алиса пришла к маме, заплакала. Цецилия Карловна не сказала «потерпи», или «мы голодаем, нам нужен твой паек», или «какие глупости — быть художником». Она заплакала, и так они поплакали вдвоем над неудавшейся Алисиной жизнью, а затем мама отвела Алису в школу Общества поощрения художеств на Мойке.
С тех пор Алиса больше не работала в Рабкрине, училась живописи, а Цецилия Карловна начала давать уроки и шить знакомым дамам, чтобы Алиса два раза в месяц приносила отцу якобы свою зарплату. В семье не принято было лукавить, что-то скрывать: Цецилия Карловна впервые в жизни солгала мужу — ради того, чтобы дочь стала художником. Это было хоть и маленькое, домашнее, но чудо.
Что почувствовал Иван Адамович, когда узнал, что его дочь никогда не станет врачом? Вероятно, то, что почувствовал бы на его месте каждый человек, чьи мечты не сбылись, — обиду, печаль, разочарование, опустошенность. Но в этой семье не принято было обижаться, говорить о своих чувствах, они любили друг друга в каком-то очень практическом смысле: не чувства и обиды, а помощь и поддержка.
Алиса допоздна училась, зимой ходила в Академию по льду через Неву, весной через мосты. Слабый, больной, голодный Иван Адамович встречал ее после занятий, чтобы с ней ничего не случилось. Он, наверное, предчувствовал свой конец, потому что взял с Алисы обещание: она всегда будет заботиться о маме и станет хорошим художником… А врачом пришлось стать ее брату: не могли же все дети в семье разочаровать отца!.. Алисе повезло.
В 1924 году (Алисе было 22 года) отца расстреляли. Ивана Адамовича арестовали ночью, Алиса и Цецилия Карловна, испуганные, в ночных рубашках, бежали сзади?.. А может быть, его арестовали на улице, они сходили с ума от беспокойства, почему он не пришел домой, и потом узнали, что его расстреляли на месте?.. Алиса никогда не говорила о том, как это было. Слишком больно? Не хотелось говорить о плохом? Рассказывать о своих страданиях вульгарно, да и просто — зачем?
Алиса начала иллюстрировать детские книжки, в том числе книжки про революцию, без горечи, без обиды рисовала, как победила революция. Все то же семейное правило: не говорить о своих чувствах, работать.
О красоте. Иногда в детстве определяются важнейшие вещи. Алиса ребенком любила красивое и как-то даже до неприличия не любила некрасивое (дам с родинками, морщинистых стариков). Морщинистого старика можно разгладить утюгом, даме с родинками лучше вообще не выходить из дома… Став взрослой, Алиса часто повторяла слово «безобразный»: «безобразные вещи, безобразная ваза, уродливые шторы, ужасный диван». Ей было важно, чтобы красиво — красивый дом, красивый Ленинград.
Себя Алиса с детства считала красивой (конечно, она красивая, ведь папа так ее любит!). Считала себя красивой, а значит, и была — красивой, достойной любви, удачи, чуда. Чуда — как будто все хорошее случается само собой («так случилось, так вышло») — ждут только очень любимые дети.
Письмо Рахили
Дорогая Алиса,
одни люди за все борются, за материальное и за любовь, а другим все дается просто так.
Жадные получают все (или ничего) в яростной борьбе, а у Хитрых все само решается.
У нас вчера была мамина косметолог Алена, толстая, растрепанная (у нее свой салон красоты на Мойке, но она говорит, что нет сил причесываться). Захотела подняться ко мне. Еле-еле протиснулась по лестнице. Уселась у моей кровати, осмотрелась вокруг и говорит:
— Хорошо тут у тебя… Я из прописки в общаге сделала комнату в коммуналке, из комнаты сварганила однушку, из однушки двушку, из двушки трешку, теперь стремлюсь дальше, — а ты сразу же родилась во дворце. Тебе повезло родиться в хорошей семье, а я всю жизнь добиваюсь своего…
— Ну и как, добились своего, родились в хорошей семье? — сказала я невинным голосом, и мама придушила меня взглядом.
Мы с Аленой относимся к Жадным, нам всегда мало того, что у нас есть. Алена сражается за жилплощадь, я сражаюсь за то, чтобы мама меня любила. Мама относится к Хитрым, у нее само собой появляется все, что ей нужно: любовь, вещи. Хитрые побеждают, Жадные проигрывают. Тратят так много сил, добиваясь всего, что им нужно, что потом нет сил причесываться.
Что касается Алисы Порет: она, безусловно, относится к Хитрым.
Вы не обратили внимания на то, как ей повезло, а я — да (у кого что болит…).
Смотрите, что означает быть «из хорошей семьи»: жуткое чувство вины.
Мама думает, что я не знаю. А я знаю.
Мамин отец, мой дед, был известный ученый (у нас в роду неизвестных не бывает), один из самых лучших в мире специалистов по античности. У него долго не было детей, и он очень ждал мальчика. Зачем ему понадобился мальчик? Да так, хотел научить его всему: латыни и древнегреческому, читать с ним Петрония Арбитра. Чтобы мальчик продолжал его дело… чтобы тоже читал лекции в университете, на которые люди приезжают со всего мира. А родилась девочка (моя мама, девочка из хорошей семьи).
Он не пришел встречать ее в роддом. Вроде бы не из-за того, что девочка: у него была лекция… Отменять лекцию из-за девочки?!
Но потом все стало хорошо, он стал сумасшедшим отцом, у нас десятки фотографий: он с кудрявой девочкой, читает ей книжки на диване. А дальше… Вы спросите, откуда я знаю. Я знаю. Мне бабушка все рассказала. (Она со мной разговаривала так, как с детьми не говорят. Когда дед умер, сказала «я уйду к нему через месяц», так и вышло.)
Мама была трудной. Бабушка говорила, она всегда была трудной — сильный характер, но дурной. Властность, сопротивление, упрямство. Это правда, и я от этого всегда очень страдала: понимала, что папа имеет другое мнение, но уступает ей и говорит, как она. Зачем он повторяет за ней, ведь он думает иначе?
Мама ребенком не хотела учиться: сопротивление в ответ на любую попытку чему-то научить — ни книг по истории читать, ни стихов учить наизусть, в общем, ничего древне- греческого… Но настоящий кошмар начался, когда стала подростком!..
Представьте: советское время, наша великая Семья… какие в нашей Семье бывали девочки-подростки? Девочка из хорошей семьи может быть только умница с внимательным взглядом… с первого взгляда понятно, что из хорошей семьи.
А она!.. Школьный передник черный — в портфель на лестнице, — и в бар «Застолье» на Невском: пока все в школе, она пьет коктейль «Вишня в шампанском». И так всю четверть вместо школы в бар. В конце четверти бабушку вызвали в школу. И все выяснилось. Ее дочь, девочка из хорошей семьи, ПИЛА. Встречалась с мужчинами, может быть, с кем-то СПАЛА.
Когда мой дед узнал, что дочь его обманывала, он сразу, в один миг, отошел, отодвинулся. Как будто она сурепка на грядке ненужная, он-то сажал морковку, а выросла сурепка, ну и пусть теперь сама растет… Она не оправдала надежд ни как продолжатель дела, ни как дочка, девочка из хорошей семьи. Он перестал ее любить.
Бабушка так и сказала: «Он перестал ее любить. Не за что было ее любить».
Моя мама и дальше плохо себя вела: аттестат с тройками (в нашей-то семье!), плохо училась на филфаке, плохо вышла замуж (слишком рано), родила меня (слишком рано), собралась уезжать в Израиль, не уехала в Израиль, — все это было плохим поведением.
А после того, как она развернулась на паспортном контроле и ушла обратно на Родину, она вдруг изменилась.
Что потом было, я помню: она деда обожала, вся наша жизнь была посвящена ему, полна безумными поездками по его звонку. Мы в Таллине были, и вдруг она — «Мы едем домой. Звонил папа, говорит, ему душно». Ей говорят: «Ты поедешь 400 км, чтобы открыть форточку?..» Она отвечает: «Мне надо». Не ему надо, а ей надо. Однажды прилетела из Нью-Йорка, потому что дед сказал ей по телефону, что у него третий день 37,2.
Ей зачем было надо? Жила, как будто просила прощения у своего папы. Чтобы простил за все? За бессонные ночи, за вишенку в шампанском, за фартук в портфеле, троечный аттестат, за все? Но ведь главная-то вина: она не стала продолжателем дела и вообще никем не стала. Он ей сказал об этом, она знала, что он ее не простил. Вот ведь ужас-то — с этим жить.
Смотрите, Алиса: один человек может быть несчастен, потому что его не любили, другой несчастен, потому что его слишком любили. Как подумаешь, вы правы, что у вас нет детей: если их нет, они хотя бы не несчастны.
У меня кое-что есть, что вам будет интересно. Мама ездила в Москву в театр, вернулась, прямо с поезда поднялась ко мне и говорит: «Я привезла тебе полезный подарок, чтобы поощрить твой интерес к истории живописи».
Я лежу и думаю: «Вот черт! Лучше бы привезла мне шоколадного зайца!» Были такие зайцы, я их в детстве любила. Она не может просто так мне что-нибудь подарить, обязательно что-нибудь нужное, «полезное»… В такие моменты я ее ненавижу! Ненавижу, хочу, чтобы она исчезла навсегда, как будто ее никогда не было!
А она дает мне книгу, огромный зеленый том, в центре портрет девушки с золотыми волосами, под ним надпись «Алиса Ивановна Порет». Представляете?! Я только раз ее спросила, откуда у нас картина Алисы Порет, а она — специально для меня — узнала, что в Москве в галерее «Галеев-Галерея» была выставка Алисы Порет, и — специально для меня — отправилась в Большой Козихинский переулок и купила мне эту книгу. Книга — ух! Там и фотографии, и картины, и статьи. Теперь у вас «Воспоминания Алисы Порет», а у меня этот зеленый том, и мы с вами сможем обмениваться сведениями и мыслями.
…Надо же, купила мне этот том и потащилась с ним в театр!.. Иногда мне кажется, что у нее есть ко мне какие-то чувства.
Алиса Порет везунчик. Ей с папой повезло: папа баловал ее, имел на ее счет большие ожидания и надежды, что она продолжит его дело, но когда они не оправдались, обошелся без обвинений и прочей психохрени, от которой меня тошнит!
Алисе Порет и с мамой повезло. Цецилия Карловна любила Алису, как будто она ее единственный ребенок! Хотя по законам психологии мамы больше любят мальчиков, а девочек воспринимают как равных, сами ждут от них любви и прочая психологическая хрень, от которой меня тоже тошнит.
И мне понравилось вот это, что пишет Алиса в своих воспоминаниях: «Отец посмотрел на меня очень внимательно, потом сильно опустил свою большую руку на стол и сказал: „Что бы с тобой ни случилось, эта рука тебя защитит, помни об этом“. Потом слегка улыбнулся и, показав наверх, прибавил: „Даже если я буду там“. Прошло больше сорока лет, и никто меня не обидел». Круто, конечно. Я бы хотела, чтобы мой отец мне так сказал… или написал.
Дорогая Алиса, вы опять скажете, что я — слишком взрослая. Но мне кажется, невозможно узнать тайну холстов. В Америке целую огромную картину Поллока нашли в гараже — и то не знают, как она туда попала. А тут обрезки.
Вот, например, у нашей соседки умер муж, и она снова вышла замуж. Так ее новый муж знаете что сделал? Пока ее не было дома, сложил вещи умершего мужа в мешки и вынес на помойку. Чужие семейные фотографии, письма, всю жизнь — в мешки и на помойку. Так ведь могло произойти и с холстами.
Но вам так хочется, чтобы была красивая история… А может быть, холсты потерялись во время блокады? Алиса Порет, уезжая из Ленинграда, отдала их кому-то на хранение, а тот хотел затопить ими печку, но умер, и тогда… дальше не знаю, но в блокаду что угодно могло случиться.
Имейте в виду, я про блокаду не хочу.
Про блокаду, про войну не хочу. Можно не про блокаду, а про мужей, пожалуйста.
Глава 7
Десять вещей, которые нужны больше, чем муж
Письмо Алисы
Дорогая Рахиль,
меня мучает один вопрос, я бы хотела задать один, всего один вопрос Братцу Кролику: почему он ушел. Я понимаю все его чувства, и сомнения, и страхи, и как сильно он не хотел терять нашу жизнь. Почему он ушел? Он мог скрывать от меня свою бухгалтершу еще целую жизнь… Не буду больше думать, не буду!..
Иногда чужая жизнь — это повод подумать о своей.
Вы хотели «не про блокаду, а про мужей», пожалуйста.
Пожалуйста. Как Алиса вышла замуж в третий раз.
Это было незадолго перед войной. Тогда в Ленинграде все было так, как сейчас: один сочинил стихи, другой напечатал их в журнале, третий положил на музыку, четвертый спел, пятый написал, как четвертый спел… Получалось, что все знали всех. (Конечно, всегда были бухгалтерши, которые… Не буду, не буду!)
Алиса с композитором Борисом Майзелем[8] были знакомы: виделись в домах общих друзей, случайно встречались на заливе. Алиса относилась к нему так, как относятся к людям, которые неинтересны, но все главное о них нам известно: неудачный брак (почему неудачный, не важно, не хочется знать), унылое выражение лица, неприспособленность к жизни. Неприспособленность видна по общей унылости.
Знакомые иногда заходят, уходят, и никто не помнит, зачем заходили — то ли отдать мелкий долг, то ли рассказать о своих неприятностях, то ли пообедать. Борис зашел сказать, что все так ужасно, что пора топиться, его оставили обедать и переночевать в бывшей комнате Глебовой… Правда это или нет — неважно, важна легенда совершенно в ленинградском, довлатовском стиле: зашел на минутку в тапочках — остался навсегда. На 25 лет.
От такого начала пошло продолжение: новый муж оказался не только «ужасно несчастным», но и болезненным: болит горло, мигрени… Алиса с мамой выхаживают его гомеопатией, дают шарики по часам… И здесь важна не правда, а что остается в памяти. Алиса считала, что она его спасла и всю жизнь спасает.
Когда он пришел к ней, у него не было заказной работы, и вот — по ее договоренности с Евгением Шварцем он начал писать музыку к балету «Снежная королева». Она устроила, она договорилась. Там и для Алисы была работа — художник по костюмам. Герду должна была танцевать Уланова. (Это как если бы я провела переговоры с Голливудом об экранизации книги Братца Кролика и главную героиню будет играть Шерон Стоун.) Алиса — жена, которая спасает, лечит, находит работу.
И вот уже все сложилось, он писал музыку для балета… однажды весь день работал, выключив радио, а когда вышел на улицу (человек, который весь день писал музыку, картину или книгу, смотрит в себя и только постепенно начинает как бы пробуждаться, смотреть вокруг) — пробудился и видит: на улице люди у громкоговорителей собрались, — это было 22 июня, — война.
Алиса считает, что тогда спасла его во второй раз. Он бы, конечно, погиб в блокаду, он действительно был человеком крайне неприспособленным к жизни: по радио сказано — продуктов не запасать, значит, не надо запасать… Цецилия Карловна радио не доверяла, успела запастись продуктами до того, как запылали Бадаевские склады, и поначалу вся их жизнь в блокаду была на ней: продавала вещи, меняла вещи на продукты, варила суп из столярного клея, а Борис-то нелепо поменял свои ботинки на лошадиное ухо…
Запасы Цецилии Карловны неизбежно закончились, наступило время 120 граммов хлеба в день, и в ту зиму одна Алиса еще могла ходить, ходила за хлебом, так же, как все, шла по городу, держась за стены, и останавливалась передохнуть, шла дальше — и возвращалась домой с хлебом. Цецилия Карловна и Борис не вставали. Алиса пишет, что давала мужу по вечерам еще маленький кусочек хлеба, отрезав от своих 120 граммов. Мы не можем представить, что такое отрезать от своих 120 граммов, не можем рассуждать, могло ли так быть и могли бы мы… важно то, что остается в памяти.
Ему нравилось делать Алисе подарки, но и Алиса не доставляла хлопот: хорошо училась (в 1918 году окончила гимназию с золотой медалью). Приятно иметь такую дочку: золотая медаль, будет врачом, — отец мечтал, что она станет врачом. У Алисы к тому же чувство юмора и легкий веселый нрав. У них с отцом сложился забавный обычай: когда Алиса что-то у него выпрашивала, она оттягивала рукой один глаз, а другим смотрела умоляюще, — и всегда получала, что просила. Хорошее детство хорошей девочки.
При желании в Алисе легко можно было найти недостатки: не жалеет старых и некрасивых, злоязычная, колкая: старику нужно морщины разгладить, а даме с родинкой убрать родинку. Дама пришла в гости и услышала от Алисы, что родинка — это ужасно некрасиво. Думаете, Алису кто-нибудь за это отшлепал? Или хотя бы сказал: «Красота в душе, а не во внешности»?
На детских фотографиях видно, как некрасива сама Алиса: коренастая, с крупными чертами лица, длинным носом. Такой девочке няня обычно говорит: «Ничего, что ты не в мать пошла, а в отца, — зато будешь счастливая».
После революции отец не работал. Для Ивана Адамовича это был очень тяжелый период жизни: будучи врачом на Путиловском заводе, он занимался всем — больницей, аптекой, лабораторией (и даже меню больницы), а теперь сидел дома, никому не нужный, кроме семьи, и был бессилен избавить семью от голода. Возраст, потеря профессии, ненужность, бессилие, — тяжело.
Иван Адамович надеялся, что его мечта сбудется, Алиса станет врачом. Но пока ей приходилось служить в Рабкрине[7] ради пайка. Служба не нравилась Алисе, она хотела жить иначе, хотела рисовать.
Нельзя сказать, что спасение пришло свыше, спасение ждало ее дома. Алиса пришла к маме, заплакала. Цецилия Карловна не сказала «потерпи», или «мы голодаем, нам нужен твой паек», или «какие глупости — быть художником». Она заплакала, и так они поплакали вдвоем над неудавшейся Алисиной жизнью, а затем мама отвела Алису в школу Общества поощрения художеств на Мойке.
С тех пор Алиса больше не работала в Рабкрине, училась живописи, а Цецилия Карловна начала давать уроки и шить знакомым дамам, чтобы Алиса два раза в месяц приносила отцу якобы свою зарплату. В семье не принято было лукавить, что-то скрывать: Цецилия Карловна впервые в жизни солгала мужу — ради того, чтобы дочь стала художником. Это было хоть и маленькое, домашнее, но чудо.
Что почувствовал Иван Адамович, когда узнал, что его дочь никогда не станет врачом? Вероятно, то, что почувствовал бы на его месте каждый человек, чьи мечты не сбылись, — обиду, печаль, разочарование, опустошенность. Но в этой семье не принято было обижаться, говорить о своих чувствах, они любили друг друга в каком-то очень практическом смысле: не чувства и обиды, а помощь и поддержка.
Алиса допоздна училась, зимой ходила в Академию по льду через Неву, весной через мосты. Слабый, больной, голодный Иван Адамович встречал ее после занятий, чтобы с ней ничего не случилось. Он, наверное, предчувствовал свой конец, потому что взял с Алисы обещание: она всегда будет заботиться о маме и станет хорошим художником… А врачом пришлось стать ее брату: не могли же все дети в семье разочаровать отца!.. Алисе повезло.
В 1924 году (Алисе было 22 года) отца расстреляли. Ивана Адамовича арестовали ночью, Алиса и Цецилия Карловна, испуганные, в ночных рубашках, бежали сзади?.. А может быть, его арестовали на улице, они сходили с ума от беспокойства, почему он не пришел домой, и потом узнали, что его расстреляли на месте?.. Алиса никогда не говорила о том, как это было. Слишком больно? Не хотелось говорить о плохом? Рассказывать о своих страданиях вульгарно, да и просто — зачем?
Алиса начала иллюстрировать детские книжки, в том числе книжки про революцию, без горечи, без обиды рисовала, как победила революция. Все то же семейное правило: не говорить о своих чувствах, работать.
О красоте. Иногда в детстве определяются важнейшие вещи. Алиса ребенком любила красивое и как-то даже до неприличия не любила некрасивое (дам с родинками, морщинистых стариков). Морщинистого старика можно разгладить утюгом, даме с родинками лучше вообще не выходить из дома… Став взрослой, Алиса часто повторяла слово «безобразный»: «безобразные вещи, безобразная ваза, уродливые шторы, ужасный диван». Ей было важно, чтобы красиво — красивый дом, красивый Ленинград.
Себя Алиса с детства считала красивой (конечно, она красивая, ведь папа так ее любит!). Считала себя красивой, а значит, и была — красивой, достойной любви, удачи, чуда. Чуда — как будто все хорошее случается само собой («так случилось, так вышло») — ждут только очень любимые дети.
Письмо Рахили
Дорогая Алиса,
одни люди за все борются, за материальное и за любовь, а другим все дается просто так.
Жадные получают все (или ничего) в яростной борьбе, а у Хитрых все само решается.
У нас вчера была мамина косметолог Алена, толстая, растрепанная (у нее свой салон красоты на Мойке, но она говорит, что нет сил причесываться). Захотела подняться ко мне. Еле-еле протиснулась по лестнице. Уселась у моей кровати, осмотрелась вокруг и говорит:
— Хорошо тут у тебя… Я из прописки в общаге сделала комнату в коммуналке, из комнаты сварганила однушку, из однушки двушку, из двушки трешку, теперь стремлюсь дальше, — а ты сразу же родилась во дворце. Тебе повезло родиться в хорошей семье, а я всю жизнь добиваюсь своего…
— Ну и как, добились своего, родились в хорошей семье? — сказала я невинным голосом, и мама придушила меня взглядом.
Мы с Аленой относимся к Жадным, нам всегда мало того, что у нас есть. Алена сражается за жилплощадь, я сражаюсь за то, чтобы мама меня любила. Мама относится к Хитрым, у нее само собой появляется все, что ей нужно: любовь, вещи. Хитрые побеждают, Жадные проигрывают. Тратят так много сил, добиваясь всего, что им нужно, что потом нет сил причесываться.
Что касается Алисы Порет: она, безусловно, относится к Хитрым.
Вы не обратили внимания на то, как ей повезло, а я — да (у кого что болит…).
Смотрите, что означает быть «из хорошей семьи»: жуткое чувство вины.
Мама думает, что я не знаю. А я знаю.
Мамин отец, мой дед, был известный ученый (у нас в роду неизвестных не бывает), один из самых лучших в мире специалистов по античности. У него долго не было детей, и он очень ждал мальчика. Зачем ему понадобился мальчик? Да так, хотел научить его всему: латыни и древнегреческому, читать с ним Петрония Арбитра. Чтобы мальчик продолжал его дело… чтобы тоже читал лекции в университете, на которые люди приезжают со всего мира. А родилась девочка (моя мама, девочка из хорошей семьи).
Он не пришел встречать ее в роддом. Вроде бы не из-за того, что девочка: у него была лекция… Отменять лекцию из-за девочки?!
Но потом все стало хорошо, он стал сумасшедшим отцом, у нас десятки фотографий: он с кудрявой девочкой, читает ей книжки на диване. А дальше… Вы спросите, откуда я знаю. Я знаю. Мне бабушка все рассказала. (Она со мной разговаривала так, как с детьми не говорят. Когда дед умер, сказала «я уйду к нему через месяц», так и вышло.)
Мама была трудной. Бабушка говорила, она всегда была трудной — сильный характер, но дурной. Властность, сопротивление, упрямство. Это правда, и я от этого всегда очень страдала: понимала, что папа имеет другое мнение, но уступает ей и говорит, как она. Зачем он повторяет за ней, ведь он думает иначе?
Мама ребенком не хотела учиться: сопротивление в ответ на любую попытку чему-то научить — ни книг по истории читать, ни стихов учить наизусть, в общем, ничего древне- греческого… Но настоящий кошмар начался, когда стала подростком!..
Представьте: советское время, наша великая Семья… какие в нашей Семье бывали девочки-подростки? Девочка из хорошей семьи может быть только умница с внимательным взглядом… с первого взгляда понятно, что из хорошей семьи.
А она!.. Школьный передник черный — в портфель на лестнице, — и в бар «Застолье» на Невском: пока все в школе, она пьет коктейль «Вишня в шампанском». И так всю четверть вместо школы в бар. В конце четверти бабушку вызвали в школу. И все выяснилось. Ее дочь, девочка из хорошей семьи, ПИЛА. Встречалась с мужчинами, может быть, с кем-то СПАЛА.
Когда мой дед узнал, что дочь его обманывала, он сразу, в один миг, отошел, отодвинулся. Как будто она сурепка на грядке ненужная, он-то сажал морковку, а выросла сурепка, ну и пусть теперь сама растет… Она не оправдала надежд ни как продолжатель дела, ни как дочка, девочка из хорошей семьи. Он перестал ее любить.
Бабушка так и сказала: «Он перестал ее любить. Не за что было ее любить».
Моя мама и дальше плохо себя вела: аттестат с тройками (в нашей-то семье!), плохо училась на филфаке, плохо вышла замуж (слишком рано), родила меня (слишком рано), собралась уезжать в Израиль, не уехала в Израиль, — все это было плохим поведением.
А после того, как она развернулась на паспортном контроле и ушла обратно на Родину, она вдруг изменилась.
Что потом было, я помню: она деда обожала, вся наша жизнь была посвящена ему, полна безумными поездками по его звонку. Мы в Таллине были, и вдруг она — «Мы едем домой. Звонил папа, говорит, ему душно». Ей говорят: «Ты поедешь 400 км, чтобы открыть форточку?..» Она отвечает: «Мне надо». Не ему надо, а ей надо. Однажды прилетела из Нью-Йорка, потому что дед сказал ей по телефону, что у него третий день 37,2.
Ей зачем было надо? Жила, как будто просила прощения у своего папы. Чтобы простил за все? За бессонные ночи, за вишенку в шампанском, за фартук в портфеле, троечный аттестат, за все? Но ведь главная-то вина: она не стала продолжателем дела и вообще никем не стала. Он ей сказал об этом, она знала, что он ее не простил. Вот ведь ужас-то — с этим жить.
Смотрите, Алиса: один человек может быть несчастен, потому что его не любили, другой несчастен, потому что его слишком любили. Как подумаешь, вы правы, что у вас нет детей: если их нет, они хотя бы не несчастны.
У меня кое-что есть, что вам будет интересно. Мама ездила в Москву в театр, вернулась, прямо с поезда поднялась ко мне и говорит: «Я привезла тебе полезный подарок, чтобы поощрить твой интерес к истории живописи».
Я лежу и думаю: «Вот черт! Лучше бы привезла мне шоколадного зайца!» Были такие зайцы, я их в детстве любила. Она не может просто так мне что-нибудь подарить, обязательно что-нибудь нужное, «полезное»… В такие моменты я ее ненавижу! Ненавижу, хочу, чтобы она исчезла навсегда, как будто ее никогда не было!
А она дает мне книгу, огромный зеленый том, в центре портрет девушки с золотыми волосами, под ним надпись «Алиса Ивановна Порет». Представляете?! Я только раз ее спросила, откуда у нас картина Алисы Порет, а она — специально для меня — узнала, что в Москве в галерее «Галеев-Галерея» была выставка Алисы Порет, и — специально для меня — отправилась в Большой Козихинский переулок и купила мне эту книгу. Книга — ух! Там и фотографии, и картины, и статьи. Теперь у вас «Воспоминания Алисы Порет», а у меня этот зеленый том, и мы с вами сможем обмениваться сведениями и мыслями.
…Надо же, купила мне этот том и потащилась с ним в театр!.. Иногда мне кажется, что у нее есть ко мне какие-то чувства.
Алиса Порет везунчик. Ей с папой повезло: папа баловал ее, имел на ее счет большие ожидания и надежды, что она продолжит его дело, но когда они не оправдались, обошелся без обвинений и прочей психохрени, от которой меня тошнит!
Алисе Порет и с мамой повезло. Цецилия Карловна любила Алису, как будто она ее единственный ребенок! Хотя по законам психологии мамы больше любят мальчиков, а девочек воспринимают как равных, сами ждут от них любви и прочая психологическая хрень, от которой меня тоже тошнит.
И мне понравилось вот это, что пишет Алиса в своих воспоминаниях: «Отец посмотрел на меня очень внимательно, потом сильно опустил свою большую руку на стол и сказал: „Что бы с тобой ни случилось, эта рука тебя защитит, помни об этом“. Потом слегка улыбнулся и, показав наверх, прибавил: „Даже если я буду там“. Прошло больше сорока лет, и никто меня не обидел». Круто, конечно. Я бы хотела, чтобы мой отец мне так сказал… или написал.
Дорогая Алиса, вы опять скажете, что я — слишком взрослая. Но мне кажется, невозможно узнать тайну холстов. В Америке целую огромную картину Поллока нашли в гараже — и то не знают, как она туда попала. А тут обрезки.
Вот, например, у нашей соседки умер муж, и она снова вышла замуж. Так ее новый муж знаете что сделал? Пока ее не было дома, сложил вещи умершего мужа в мешки и вынес на помойку. Чужие семейные фотографии, письма, всю жизнь — в мешки и на помойку. Так ведь могло произойти и с холстами.
Но вам так хочется, чтобы была красивая история… А может быть, холсты потерялись во время блокады? Алиса Порет, уезжая из Ленинграда, отдала их кому-то на хранение, а тот хотел затопить ими печку, но умер, и тогда… дальше не знаю, но в блокаду что угодно могло случиться.
Имейте в виду, я про блокаду не хочу.
Про блокаду, про войну не хочу. Можно не про блокаду, а про мужей, пожалуйста.
Глава 7
Десять вещей, которые нужны больше, чем муж
Письмо Алисы
Дорогая Рахиль,
меня мучает один вопрос, я бы хотела задать один, всего один вопрос Братцу Кролику: почему он ушел. Я понимаю все его чувства, и сомнения, и страхи, и как сильно он не хотел терять нашу жизнь. Почему он ушел? Он мог скрывать от меня свою бухгалтершу еще целую жизнь… Не буду больше думать, не буду!..
Иногда чужая жизнь — это повод подумать о своей.
Вы хотели «не про блокаду, а про мужей», пожалуйста.
Пожалуйста. Как Алиса вышла замуж в третий раз.
Это было незадолго перед войной. Тогда в Ленинграде все было так, как сейчас: один сочинил стихи, другой напечатал их в журнале, третий положил на музыку, четвертый спел, пятый написал, как четвертый спел… Получалось, что все знали всех. (Конечно, всегда были бухгалтерши, которые… Не буду, не буду!)
Алиса с композитором Борисом Майзелем[8] были знакомы: виделись в домах общих друзей, случайно встречались на заливе. Алиса относилась к нему так, как относятся к людям, которые неинтересны, но все главное о них нам известно: неудачный брак (почему неудачный, не важно, не хочется знать), унылое выражение лица, неприспособленность к жизни. Неприспособленность видна по общей унылости.
Знакомые иногда заходят, уходят, и никто не помнит, зачем заходили — то ли отдать мелкий долг, то ли рассказать о своих неприятностях, то ли пообедать. Борис зашел сказать, что все так ужасно, что пора топиться, его оставили обедать и переночевать в бывшей комнате Глебовой… Правда это или нет — неважно, важна легенда совершенно в ленинградском, довлатовском стиле: зашел на минутку в тапочках — остался навсегда. На 25 лет.
От такого начала пошло продолжение: новый муж оказался не только «ужасно несчастным», но и болезненным: болит горло, мигрени… Алиса с мамой выхаживают его гомеопатией, дают шарики по часам… И здесь важна не правда, а что остается в памяти. Алиса считала, что она его спасла и всю жизнь спасает.
Когда он пришел к ней, у него не было заказной работы, и вот — по ее договоренности с Евгением Шварцем он начал писать музыку к балету «Снежная королева». Она устроила, она договорилась. Там и для Алисы была работа — художник по костюмам. Герду должна была танцевать Уланова. (Это как если бы я провела переговоры с Голливудом об экранизации книги Братца Кролика и главную героиню будет играть Шерон Стоун.) Алиса — жена, которая спасает, лечит, находит работу.
И вот уже все сложилось, он писал музыку для балета… однажды весь день работал, выключив радио, а когда вышел на улицу (человек, который весь день писал музыку, картину или книгу, смотрит в себя и только постепенно начинает как бы пробуждаться, смотреть вокруг) — пробудился и видит: на улице люди у громкоговорителей собрались, — это было 22 июня, — война.
Алиса считает, что тогда спасла его во второй раз. Он бы, конечно, погиб в блокаду, он действительно был человеком крайне неприспособленным к жизни: по радио сказано — продуктов не запасать, значит, не надо запасать… Цецилия Карловна радио не доверяла, успела запастись продуктами до того, как запылали Бадаевские склады, и поначалу вся их жизнь в блокаду была на ней: продавала вещи, меняла вещи на продукты, варила суп из столярного клея, а Борис-то нелепо поменял свои ботинки на лошадиное ухо…
Запасы Цецилии Карловны неизбежно закончились, наступило время 120 граммов хлеба в день, и в ту зиму одна Алиса еще могла ходить, ходила за хлебом, так же, как все, шла по городу, держась за стены, и останавливалась передохнуть, шла дальше — и возвращалась домой с хлебом. Цецилия Карловна и Борис не вставали. Алиса пишет, что давала мужу по вечерам еще маленький кусочек хлеба, отрезав от своих 120 граммов. Мы не можем представить, что такое отрезать от своих 120 граммов, не можем рассуждать, могло ли так быть и могли бы мы… важно то, что остается в памяти.