Двойная жизнь Алисы

Кроме того, Рахиль была мне необходима, как Ватсон Шерлоку Холмсу.

Я придумала сорок три детектива. Возможно, настоящий детектив ищет разгадку, но я, придумавшая сорок три детектива, в каждом, самом обыденном событии ищу загадку: думаю, можно ли это событие сделать завязкой детектива. Когда я начинаю придумывать загадки (например, делаю загадку из простого события: из пожаренных Аннунциатой 22 котлет остались две), рассматриваю сюжетные ходы, Братец Кролик говорит «выключи детективщика». Простой ответ меня не устраивает, я предпочитаю отравленные стрелы, фамильные изумруды. Простой ответ: сосед снизу, который присматривает за «мерседесом», обожает Аннунциатины котлеты, 20 котлет плюс бутылка водки называется у них с Братцем Кроликом День Котлет. (День Котлет бывает раз в месяц, то есть раньше был, а теперь пусть бухгалтерша котлеты жарит.)

А тут не котлеты!.. Не каждый день в метре от тебя плюхается готовая завязка! Конечно, тайна холстов не давала мне покоя!

«Тайна разрезанной картины» — так можно было бы назвать сорок пятый детектив. Сорок четвертый Братец Кролик пишет сейчас, мучается с третьей главой… Он его не допишет. Не сможет без меня… Но я могу ему отомстить! Третью главу вместе допишем, а потом — все. Ни слова для четвертой главы, ни звука!.. Бедный Братец Кролик! Придет несчастный и скажет: «Нельзя было уходить от тебя, Братец Лис, ты моя жизнь…» Я скажу: «Поздно, милый Братец Кролик, поздно…», и когда он заплачет, я поглажу его седую голову… Нет, не поглажу! Пусть плачет, как сейчас плачу я.

Я прокручивала в голове то картины раскаяния Братца Кролика, то сюжетные линии — и мысленно обсуждала их с Братцем Кроликом. Но у меня больше не было Братца Кролика!.. Рахиль была единственной, с кем я могла поделиться мыслями. Есть ли смысл порасспросить Господина в пальто? Мы обе думали, что нет. О чем говорить с человеком, который брезгливо выносит чужие записки на помойку. Кто жил в квартире до него? Не стоит труда прочитать на сайте ЕГРП историю квартиры до 1998 года, но чтобы знать, кто жил в квартире до приватизации в 1998 году, нужно действовать методами Пуаро — расспрашивать, разузнавать. Предпринятые Аннунциатой по моей просьбе попытки разузнать у жильцов оказались безуспешными, подозрительные жильцы сказали, чтобы Аннунциата не воображала себя Пуаро, если дорожит своей работой. Особенно горячился Господин в пальто, так и сказал: «Вы нам тут не Пуаро».

На выставке учеников Петрова-Водкина были те, кто мне нравились, и те, кого я не люблю. Я имею в виду не учеников Петрова-Водкина, а знакомых, которых я там встретила.

Картина Алисы Порет висела во втором зале на правой стене, и я почти не удивилась мистическому совпадению: это был портрет Петра Соколова, художника-ассистента в мастерской Петрова-Водкина. Того самого Соколова, что учил Алису смотреть на мир сквозь одуванчик.

У картины Алисы Порет я встретила (еще одно Мистическое Совпадение в ряду других мистических совпадений) свою старую знакомую — Маляку, с которой училась в Академии художеств. Маляка — ее студенческое прозвище, полученное за то, что однажды на показе преподаватель остановился у ее работы и сказал: «А это что за каляка-маляка?» Маляка очень боится, что кто-то вспомнит, как в Академии ее звали Каляка-Маляка, и уже почти полвека врет, что Маляка — ее детское имя. Так создаются легенды и мифы.

Я не люблю Маляку по двум причинам: у нас с ней был бурный роман… то есть у нас с ней был роман с одним и тем же человеком. На третьем курсе, перед тем как уехать доучиваться в Москву, Маляка сказала мне, что все это время он любил нас обеих, но ее больше… Маляка могла бы промолчать и молча уехать (тем более он больше любил меня!), но молча уехать из чьей-то жизни не для Маляки.

Вторая причина в том, что Маляка — плохая художница. Мне нравятся картины тех, с кем я дружу, и не нравятся картины тех, кого я недолюбливаю. То же касается картины Алисы Порет: мне понравился портрет Петра Соколова, но если бы я не была к Алисе пристрастна, портрет понравился бы мне меньше.

Третья причина (я сказала, что не люблю Маляку по двум причинам, но это были лишь основные причины): Маляка — сплетница. У нее всегда есть «кое-что уж-жасно интересное, я только тебе, а ты никому». Я часто встречаю Маляку у общих знакомых: она цепко держит меня за руку, жарко шепчет с горящими желтым светом глазами, посреди рассказа о других любит мимоходом сказать гадость обо мне. Но приходится ее слушать: мне интересно Малякино «уж-жасно интересное».



Почему встреча с Малякой оказалась Невероятным Мистическим Совпадением в ряду других мистических совпадений? Потому что Маляка знает всех.

— А я ее знаю! — заявила Маляка, и глаза ее знакомо загорелись желтым светом. — Она такая… ну, такая…

— Кто? — Я оглянулась в поисках знакомых.

— Ну, она… Такая, ну, знаешь… ну, такая!..

Маляка всегда была косноязычной. Сплетнице плохо быть косноязычной, но Маляка сначала нукает, а потом ничего, расходится. Строчит, как пулемет: «тыжепонима-аешь» и «насамделе».

— Господи, да Алиса! Алиса Порет. Я когда в Москве училась, у нее бывала… Она была такая… такая… такой осколок истории. Ну, знаешь, люди из того мира, они совсем другие!.. Принадлежала к определенному кругу. Дружила со всеми. Гордилась, что дружила со всеми. Говорила: «Хармс и Введенский были нашими основными подругами». КАК это звучит сегодня?! Типа «Толстой и Достоевский были нашими основными подругами»… Ты знаешь, что у нее был роман с Хармсом?

С Малякой что хорошо: о тех, кого нет, она говорит, как будто они есть и у них все «уж-жасно интересно». Это обнадеживает: как будто никто не умер, наша жизнь сейчас — продолжение ленинградской жизни тогда, и потом еще будет жизнь продолжаться. Не то чтобы я надеюсь, что после моей смерти обо мне станут сплетничать, но вдруг? Я ведь художница, у меня есть неплохие работы… может, и будут.

— Мы, студенты, ее обожали… Нам, конечно, повезло — прикоснулись к истории. Тыжепонима-аешь, она была такая… другой мир, знаешь?.. Вдруг возьмет и расскажет историю про Хармса, — представь, про Хармса! Как будто это не Хармс, а просто какой-то там любовник. Острый язык у нее был, мы умирали от смеха. Но знаешь, смеялись, но чувствовали — вот где культура-то, другой мир совсем… А дома у нее!.. Дом у нее был такой… ну, прямо как в Европе. Насамделе, представь, восьмидесятые, совок — везде серванты, а у нее как в Европе!.. Прямо воздух другой! И вообще…

Если опустить все Малякины «прямо», «такая» и «вообще», я узнала, что студенткой Маляка бывала в доме Алисы Порет. Алису Порет студенты обожали. Прийти к ней в гости было как будто в живой музей: она смешно рассказывала о своих знаменитых друзьях в жанре «анекдоты из жизни великих людей». В доме было очень красиво и продуманно, все в тон: кухня розовая, скатерть розовая, салфетки розовые, чуть ли не унитаз розовый… даже зажигалка розовая… Я вот даже не помню, чтобы были розовые зажигалки.

— Алиса была такая, как будто старости не существует, — косметика, каблуки, идеально одета, — дама. Но знаешь, насамделе она была некрасивая, просто умела себя подать… Ну совершенно как ты!.. Я всегда так и говорю: не все умеют природу замаскировать, а ты умеешь… Не благодари, я же твоя лучшая подруга.

Она правда думает, что мы подруги?.. С Малякой так всегда: она исподволь больно кусает, мне бы уйти, но не могу: интересно и хочется узнать, что дальше. Сейчас у меня была цель — узнать о разрезанной картине, а Маляка чует интригу, как кот сметану, и с горящими желтым светом глазами все, что знает, расскажет… Что будет, если я сейчас скажу Маляке «у меня есть кое-что уж-жасно интересное, я только тебе, а ты никому» и открою ей, что читаю записки человека, знавшего Алису Порет и Хармса, и что эти записки — мои, и бесследно исчезнувшая часть знаменитой картины — моя? Маляка сию минуту пригласит сюда прессу и завладеет их вниманием как моя лучшая подруга.

— Алиса Порет упоминала Татьяну Глебову, художницу, с которой они в тридцатые годы вместе жили?

— О-оо! — оживилась Маляка. — О-оо… Глебова была красавица! Така-ая красавица! Конечно, я все о ней знаю. Глебова с Алисой вместе жили. Невероятная красавица и дурнушка! В одной квартире! Никто не знает, почему поссорились, но понятно же, что из-за мужчины. Поссорились, разъехались и больше никогда не общались. А ведь такие были подруги, на одном холсте рисовали. Мы-то с тобой уж на что подруги, и то не могли бы на одном холсте! Заметь, они прямо как мы с тобой, красавица и дурнушка! Но мы с тобой не поссорились из-за мужчины, потому что мне было на него плевать.

Я?! На одном холсте с Малякой?! Лучше я с орангутангом на одном холсте буду рисовать.

— Алиса, когда рассказывала о том времени, о Глебовой никогда ни одного плохого слова, она была умная и хитрая, как лисица, на тебя похожа, — продолжала Маляка, — а Глебова об Алисе никогда ни слова. Я так думаю. Я-то Глебову не знала, даже никогда не видела.

С Малякой что хорошо: она не врет. Говорит честно: все о Глебовой знаю, но Глебову не знаю.

— Кстати, у Алисы Порет тоже был поздний развод: муж от нее ушел, когда ей было шестьдесят. Зачем люди разводятся в таком возрасте?.. Ну, иногда, ты знаешь, муж уходит к молодой, там ребенок… А как Братец Кролик, вы ведь у нас одна пара, у которой всю жизнь любовь-морковь?

Маляка уже знала, что Братец Кролик ушел от меня. Она обо всех знает больше меня и обо мне знает то, чего я сама о себе не знаю, — такой уж она человек. Вот только об Алисе Порет я знала больше, чем Маляка.

Алиса была красавицей! Ее считали красавицей, «неприступной красавицей». Лебедев, известный ценитель женской красоты, назвал ее «мужеподобной кривлякой», но это всего лишь означает, что ему нравились другие женщины. Алиса сама обнародовала его слова, это точнее всего говорит о том, что она была уверенной в себе. Быть красавицей — это состояние души, и оно у нее было.

О прерванной дружбе Порет и Глебовой у меня было свое мнение: я ведь художница… На рисунке Алисы 1939 года «Мои бывшие друзья» одна из бывших друзей — Глебова; по рисунку совершенно понятно, что Алиса о ней не жалеет или жалеет немножко.

А вот по картине Глебовой «Две художницы» (того же времени) видно, что Глебова тоскует по их дружбе.

В старости они обменялись несколькими письмами (Алиса писала воспоминания и хотела у Глебовой о чем-то справиться), где обращались друг к другу «Уважаемая Татьяна Николаевна» и «Уважаемая Алиса Ивановна». Это так грустно: жили вместе, смеялись, болтали ночами, и вот… Если бы я писала мемуары о времени учебы в Академии, я не стала бы обращаться к Маляке «Уважаемая Маляка Ивановна» (я даже не знаю, как Маляку по отчеству).

А когда воспоминания были написаны Алисой, Глебова назвала их «ядовитой болтовней, злоумием, весьма мелким». Другие друзья тех лет отозвались о воспоминаниях Алисы еще более жестко: «…Каждое слово ложь и восхваление себя… мерзкая ложь». Но воспоминания всегда ложь, важно, как относишься к мемуаристу. Что-то между ними произошло, после чего невозможно было помириться.

— А ты знаешь про ее роман с Хармсом?.. Ха, уже давно все известно… — Маляка так увлеклась, как будто Алису Порет можно было обсуждать и осуждать. Несколько посетителей выставки незаметно придвинулись к ней поближе, — им было любопытно, что известно Маляке.

— Он ее разлюбил сразу после того, как у них все произошло. Интересно, чем же это она так ему не угодила, что он ее разлюбил сразу после этого?.. Ну, я-то думаю, она была фригидна. Потому что если не фригидна, то что еще может быть?


— Хармс был очень ею увлечен, мечтал жениться, — холодно сказала я, как будто Алису Порет нужно было защищать от Маляки и нескольких посетителей выставки.

Хармс действительно написал в дневнике, что разлюбил Алису сразу же, как «получил все, что требует у женщины мужчина», но его дневник не предназначался для печати. Там и более интимные вещи есть. Кое-что из дневника не следовало печатать не потому, что «неприлично», а потому, что неинформативно: никто не разбирается в интимной жизни других. Посмотрела бы я на Маляку, если бы…

— А ты знаешь, что думают твои мужчины о сексе с тобой?.. Если бы кое-кто опубликовал свои впечатления о тебе, например, что ты… — сказала я, и Маляка испуганно приложила палец к губам: «тсс!». Подумала, что я что-то знаю о ней от нашего общего любовника. Я ничего не знаю и не стала бы обсуждать сексуальную жизнь других женщин, но Маляка судит по себе.

Я все еще надеялась, что в Малякиных воспоминаниях промелькнет разрезанная на части картина. Ну вдруг?!

— Может быть, вспомнишь что-то об их живописи?.. Хоть что-нибудь, хоть слово?..Вспомни!

Маляка не помнила. У нее прекрасная память на интриги и сплетни, но на то, что ей неинтересно, плохая память: не помнит ни слова о живописи, не помнит, что наш с ней общий любовник любил меня больше.



К нам подошел Илюшка в своем любимом образе. Его любимый образ — идиот. Шапчонка набекрень, глаза в одну точку, полуоткрытый рот, подволакивает ногу. Сейчас бы сказали, что это насмешка над инвалидами, но образ был создан и совершенствовался, когда никто не считал, что это насмешка и не толерантно. Хорошо, что Илюшка сегодня идиот, а не в шотландской клетчатой юбочке и гольфах (давным-давно привез с конференции в Эдинбургском университете). К юбочке и гольфам полагается раскрасить лицо в черный цвет — образ «шотландский негр», создан, когда еще можно было говорить «негр». Хорошо, что Илюшка сегодня идиот, а не шотландский негр, иначе Маляка рассказала бы всем, что я сошла с ума, но теперь просто упомянет, что встретила меня на выставке с любовником-идиотом.

Маляка окинула Илюшку взглядом и принялась зверски кокетничать. Неужели Маляке достаточно одного взгляда, чтобы понять, что Илюшка в шапчонке с полуоткрытым ртом — это что-то хорошее и ей тоже надо?.. Неужели у Маляки такой острый взгляд, что она принца видит за нищим? И с легкостью отличит, кто подволакивает ногу, а кто почетный доктор? Может быть, она разглядела его дорогую одежду из лучших лондонских магазинов и увидела за идиотом ученого с мировым именем? Но, может быть, я несправедлива и Маляка просто хочет любого мужчину? Или просто хочет все, что мое.

Маляка нежно прижималась к Илюшке взглядом и ворковала: раз уж он так увлечен ленинградским авангардом, то знает ли он, что как раз сейчас в Академии художеств замечательно интересная выставка «Ленинград Алисы Порет», на которую она завтра (или немедленно) готова его сопровождать?.. Илюшка старательно оставался в образе, отвешивал челюсть и выпучивал глаза, беспомощно бормотал «как Алиска скажет… мы с Алиской…», и Маляка поняла: нет, этот идиот ей не достанется.

Разочарованная Маляка не сдержалась и метнула стрелу: как лучшая подруга она рада, что я веселюсь, а не сижу дома и страдаю, что меня муж бросил.

— Я страдаю, я очень страдаю… Но страдание не мешает веселью, Маляка… Каляка-Маляка, — ответила я.

Илюшка вопросительно на меня посмотрел — «откуда прозвище, почему?». Месть — блюдо, которое подают холодным, поэтому я сказала: «Когда-нибудь расскажу». Расскажу по пути на выставку «Ленинград Алисы Порет».



Выставка «Ленинград Алисы Порет» — еще одно Невероятное Мистическое Совпадение: я нашла потерянный холст, и тут же — выставка! Через семь минут мы уже были там. Я неслась по Дворцовому мосту, Илюшка приговаривал: «Ты его подрезала и смеешься… Правильно сказала твоя подруга — тебя муж бросил, страдать нужно, а не веселиться… Скорей посмотри направо и вздохни, ты ведь помнишь, что случилось на Стрелке».

На Стрелке Васильевского острова случился наш первый поцелуй.

Конечно, я помню: Стрелка Васильевского острова, дождь — ветер — метель, парочка — мы. У Илюшки тонкая самиздатская книжица Хармса, Илюшка (в расстегнутом пальтишке — пижонство! — виднеется серый школьный пиджачок) читал вслух: «У Пушкина было четыре сына, и все идиоты», я смеялась, — и вдруг он меня поцеловал. Дождь — ветер — метель — сердце улетает… а рука-то выхватила книжицу из Илюшкиных ослабевших рук и предусмотрительно спрятала под куртку, чтобы не промокла. Я бы давно забыла — не понимаю, зачем эти сентиментальные воспоминания, но Илюшка любит многозначительно сказать «мы втроем — ты, я и Хармс», а самиздатскую книжицу хранит вместе с дипломом почетного доктора Оксфордского университета. Мужчинам зачем-то нужны сентиментальные воспоминания, это для них как аскорбинка — и сладко, и горчит.

На выставке Илюшка быстро (физик мирового уровня, школьный отличник с высокой скоростью восприятия и феноменальной памятью) все прочитал, посмотрел и противно, как ребенок, начал дергать меня за рукав:

— Я все понял, я хочу домой… я все запомнил, хочешь, проверь меня. Алиса Порет родилась в 1902 году в Петербурге, в семье врача Путиловского завода. Мама Алисы, Цецилия Карловна, дожила до глубокой старости. Алиса окончила Анненшуле[6], играла на рояле, рисовала. Училась живописи в мастерской Савинова, где познакомилась с Татьяной Глебовой, и в мастерской Петрова-Водкина. С конца 1926 года начала заниматься в мастерской Филонова вместе с Глебовой, училась у него два или три года. В следующем году Алиса вместе с другими учениками Филонова участвовала в оформлении Дома печати. В 1926 году Алиса вышла замуж за искусствоведа Паппе, в 1927-м он умер. В 1927–1933 годах Алиса с Глебовой жили вместе на Фонтанке, в их доме был литературно-художественный салон, в котором собирались поэты-обэриуты Хармс и Введенский и другие представители артистических и литературных кругов. Разыгрывали домашние спектакли, снимали «живые картины», играли в «разрезы». В эти же годы у Алисы был роман с Хармсом. В 1934 году Порет и Глебова разъехались и больше никогда не общались… Ну, как? Пятерка? В дневник?.. В 1931 году Порет и Глебова написали картину «Дом в разрезе», высоко оцененную Филоновым. После того как их отношения прервались, они разрезали картину надвое. Через несколько десятилетий часть «Дома в разрезе», написанная Глебовой, поступила в собрание Ярославского художественного музея. Местонахождение части картины, написанной Алисой Порет, неизвестно. После войны Алиса Порет жила в Москве на улице Огарёва. Оформила множество детских книг, иллюстрировала первое издание «Винни-Пуха». Написала недостоверные воспоминания о Хармсе… Ну что? Видишь, я все запомнил, пойдем домой!

И вдруг замер перед картиной.

— Смотри, смотри… — потрясенно сказал Илюшка.

Это была последняя картина Алисы Порет, написанная за несколько лет до смерти: множество точек наслаивались друг на друга и, сливаясь, превращались в темноту. Картина называлась «Ничто».

— Алиска, смотри — «Ничто». Точки. Как будто и не жила… У нее была такая интересная жизнь, а в конце жизни — вот, точки, Ничто. Ох, как страшно… Если уж она как будто и не жила!.. То я? Что мне делать?

У Илюшки есть еще один недостаток (кроме того, что он не будет давать мне деньги): страх смерти. Страх смерти преследует Илюшку уже лет тридцать.

— Алиска, ты ведь знаешь, какая у меня беда: мне много лет… Не хотел тебе говорить, чтобы не расстраивать, но скажу. Сегодня ночью я ощутил себя старше: на свой возраст плюс еще три месяца. Потому что вчера выпил лишнего. И опять всю ночь думал: тебе-то хорошо, Алиска, тебе наплевать, когда ты умрешь. А я хочу знать, когда я… О, нет, знать было бы ужасно! Но и не знать ужасно!

Представьте, что вы отщипнули кусок от зеленого пластилина, скатали между ладоней шарик и затем сплющили. Это — Илюшкино лицо. Зеленое. У него паническая атака.

— Алиска, как ты думаешь, как это — умирать? Думаешь, это трудно? Я ночью думал: какая-нибудь неграмотная тетка смогла же умереть, значит, и я смогу. Я ведь все-таки почетный доктор… Хотя нет, тут звания не важны. Тут другое важно — что я придумал теорию… ЧТО? Почему ты так смотришь?!

— Илюшка, дыши глубоко… раз, два, три, четыре… дыши! Ты дыши, а я буду говорить. Знаешь, что тебе нужно сделать? Ты поверь в загробную жизнь, как я тебе предлагаю! И все станет прекрасно. Там хорошо, не надо платить за свет и за газ, не надо страдать… Ты поверь, поверь… Ты ведь любишь куличи и пасху, значит, тяготеешь к христианству.

— Мацу я тоже люблю, особенно в бульоне. Тебе-то хорошо, а я даже не знаю, кем мне быть — христианином, иудеем? Как я могу поверить по твоему совету?! И это нечестно: я материалист, а на старости лет больше не имею мужества считать, что там, за дверью, ничего нет?.. Как хвост подожгли, так сразу поверил? Стыдно прийти к богу, когда стало нужно, ради корысти!.. Нет уж, умру честным… в ужасе.

— А ты подумай иначе: раньше тебя туда не пускали, а сейчас пустили. Тогда будет не корысть, а радость, что пришел. Ну, или женись еще раз на молодой, это тебя подбодрит… Давай вместе выберем.

— Дура! В моем возрасте внешность и возраст невесты не имеют значения. Важно, заводит человек тебя или нет. Не в сексуальном смысле, а как цыпленка ключиком. Ты заводишь меня на жизнь, и я прыгаю… Алиска, я так боюсь остаться без тебя… А если с тобой что-то случится?! Если с тобой что-то случится, я не буду жить без тебя, тогда я приложу некоторые собственные усилия, чтобы не быть одному, без тебя… Ты осторожней, особенно за рулем, ладно? Тебе-то хорошо, Алиска, а чем человек умней, тем он больше боится смерти…

Бедный, дрожит. Испугался точек. Мне нужно продолжать говорить, не важно, что именно, важен тон, важен ритм.

— Илюша, точки на картине Алисы Порет — это не про смерть, а про жизнь. Ты подумай, сколько у тебя всего было до НИЧТО, — и диссертация, и Оксфорд, и столько жен, и еще диссертация, и я у тебя всегда есть… Точки — это не страшно! Посмотри, сколько всего у Алисы Порет было до «Ничто»! Точки — это друзья, события, чувства… Точки — это хорошие воспоминания. Я не знаю, чего она хотела, о чем жалела, но могу предположить, что она чувствовала, — то же, что я. У нас с ней много общего. У нее Ленинград, и у меня Питер, у нее Хармс, и нам с тобой Хармс не чужой, ты же помнишь, как мы целовались втроем… Согласись, это очень позитивно, когда ты вдруг встречаешь кого-то, кто становится тебе близким… Это позволяет жить двойной жизнью. Я люблю жить двойной жизнью, как будто я не одна, а меня — две.

— Ты рехнулась? Хорошо тебе, Алиска, у тебя маразм. Маразм прибавляет тебе оптимизма, — едко сказал Илюшка.

Пришел в себя. Купил мне книгу. Очень красивую книгу — «Воспоминания Алисы Порет», издательство «Барбарис», на обложке рисунок Алисы Порет, Красная Шапочка под ручку с Серым Волком в костюме, белой рубашке и галстуке. Приду домой, буду гладить, рассматривать. Может быть, мне повезет, и в воспоминаниях Алисы найдется ключ к загадке… хотя бы малюсенький ключик, а я уж пойму, как его повернуть.

— Но точки все-таки очень страшные…Неужели там, за дверью, НИЧТО?..

Илюшка уцепился за мою руку так крепко, как будто я вытащу его из НИЧТО. Ему легче перенести НИЧТО со мной: я точно знаю — там, за гранью реальности, существует невидимый мир. С любимыми сохраняется связь, если они умирают, — с папой мое общение не прервалось. А иногда человек, которого ты не знал, которого давно нет, становится близким. Всякое бывает.

Почему Алиса? У нас с ней много общего. Она любит, чтобы было красиво, и я люблю. Люблю красивые вещи, люблю розовые зажигалки.