Дважды два выстрела
Часть 33 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Да, действительно. А это имеет значение?
— Тогда беру назад свои слова о вашем танатологе. Если выстрел был в правый висок, то понятно, что при аутопсии ваш специалист ничего не увидел. Опухоль была совсем маленькая. Ну, точнее, маленькая сравнительно с тем, какие они вообще бывают. Но в масштабах мозга это совсем другое дело.
— Опухоль? Вы онколог?
— Да, госпожа Вершина. Доктор медицинских наук профессор Салтыкова к вашим услугам.
— То есть он умирал, да?
— Строго говоря, он мог прожить еще довольно долго. Относительно долго. Год, два, может, три. Опухоль действительно маленькая, и рост нам удалось довольно успешно купировать. Но образование очень неудачно расположено. В том смысле, что…
Арина вдруг вспомнила рассказ соседки про то, как Шубин якобы не мог попасть ключом в замочную скважину и «бодал стену». Не пьян он был — голова у него болела!
— Ему было очень плохо, да? — перебила она профессоршу. — Головные боли?
— Да. Сперва эпизодические, но в последнее время почти непрерывные и весьма… неприятные. А от тяжелых препаратов Егор Степанович категорически отказывался. Боже мой. Он мне сказал, что поедет к дядьке какому-то в Сибирь. Шаман там, что ли, знакомый. Чушь, конечно, несусветная, но, положа руку на сердце, это уже не имело значения. Господи, какая жалость! Хотя, учитывая его состояние, он выбрал, быть может, лучший выход.
* * *
Итак, все вопросы получили свои ответы. И — как умер Шубин, и — почему. Но надо же, какая несгибаемая воля — превратить собственную смерть в орудие своей борьбы.
Конечно, он никого не убивал. И его никто не убивал. Сам застрелился, не в силах больше сражаться с неотвратимой Смертью. И обставил самоубийство так, чтобы сымитировать убийство — чтобы привлечь внимание к тем делам, которые ему самому покоя не давали.
Она буквально видела — словно кто-то кино показывал — как все тогда происходило.
Вот он стоит посреди комнаты. Из распахнутой балконной двери тянет вечерним холодом. Сгущается темнота. Он прислушивается — на пустыре уже пусто. Вытаскивает из ящика стола «макаров», оглядывается — может быть, вдыхает поглубже — может быть, направляет ствол в сторону балкона и… нажимает спусковой крючок. На секунду задумывается: достаточно ли громок был выстрел, чтобы его услыхала соседка? Да, более чем достаточно.
Полночь.
Слегка обтерев ПМ, Шубин прячет его обратно. Сгребает в пакет накопившиеся (в изрядном, должно быть, количестве) лекарства, подбирает гильзу, отправляет ее в тот же пакет, выходит из квартиры… бросил ли он пакет с лекарствами и гильзой в мусоропровод? или отнес его в какой-нибудь мусорный контейнер? Это, конечно, не имеет значения. Если подумать, ликвидация всевозможного «мусора» вообще не имеет значения. Шубин просто хотел максимально запутать предстоящее следствие, его целью было превратить бесспорное самоубийство в загадку, где концы с концами не сходятся. Поэтому и избавился и от «макаровской» гильзы, и от лекарств. Может, и ручку другую на «признание» выложил по той же самой причине. Чтобы вызывающих сомнение несоответствий было побольше.
Полчаса или, может, час он тратит на то, чтобы снять со стен распечатки, фотографии и прочие документы, разложив их по семи папкам.
Потом садится за стол и пишет «признание».
В комнате холодно, но он этого, кажется, не замечает. Вот часы, неумолимо отсчитывающие секунды — да, это важно.
На кухне дожидается бутылочка из-под минеральной воды. Почему пробка от нее оказалась в раковине? Промахнулся ли Шубин, швыряя пробку в стоящее внизу мусорное ведро, к куче извлеченных из стен кнопок и булавок, или специально бросил пробку в раковину — с той же целью умножения нестыковок? Наверное, все-таки специально. Ничего случайного он после себя не оставил, ни единой мелочи.
Он осматривается в последний раз — да, все так, как он задумал. Пора.
Обертывает рукоятку «беретты» подтяжками, зацепив их за буфетную ножку. Продевает в балконные перила резинку, обмотав свободные концы вокруг принесенной с кухни бутылочки. Надевает горлышко бутылки на ствол «беретты». Резинка натягивается, подтяжки тоже, хрупкая конструкция так и норовит распасться, но Шубин старательно ее удерживает. Недолго. Приставив пистолет — точнее, насаженную на дуло бутылку — к виску, нажимает на спуск… Рука, удерживавшая всю конструкцию, разжимается, подтяжки отшвыривают пистолет к буфету, а натянутая резинка срывает с дула импровизированный «глушитель», выстреливая им за балконные перила. Как из рогатки. Подумаешь, пустая бутылка в бурьяне! Никто никогда ее и не нашел бы, и не догадался бы. Это сейчас Арина ясно видит, что именно произошло — а могла бы и не понять.
Надо срочно бежать к Пахомову! Все, все дела из шубинского списка надо теперь под микроскопом пересматривать — и не только те, которые Баклушин возобновил. Да и те, может, у этого р-работничка удастся забрать. Ведь не Баклушин, а она, Арина Вершина, эту загадку раскусила! ППШ должен это оценить. Не может не оценить. Скорее, скорее к нему…
* * *
Евы в приемной не было. Арина постояла, успокаивая дыхание.
Из приоткрытой двери пахомовского кабинета доносилось невнятное «бу-бу-бу». У начальства кто-то был. Придется ждать. Черт, черт, черт! Вообще-то никакой беды в том не было, но Арине казалось очень важным доложиться как можно быстрее. Когда она выложит доказательства того, что смерть Шубина — самоубийство и обрисует всю его подоплеку, может, Пахомов что-нибудь толковое подскажет?
— Халыч?! — взревели в кабинете. — Баклушин, ты спятил, не иначе.
— Да сами смотрите, Павел Шайдарович, — голос Баклушина звучал удивительно спокойно, даже как будто снисходительно. — Оперданные откуда? А машина? Он Ведекина пристрелил, а Транько подставил. Реализовываться надо.
— Ты спятил, — повторил Пахомов уже без прежнего возмущения. — Ты что, не можешь его просто допросить? Что за срочность такая?
— Скажете тоже! Так он и явится для допроса! Слиняет тут же, и ищи ветра в поле.
— Да ни один судья тебе постановление об аресте не утвердит!
— Так уж и не один. Вообще-то можно было на семьдесят два часа и без судебного постановления задержать, неотложность там, опасность сокрытия и все такое. Но — пожалуйста!
Зашелестела бумага.
— Это та самая, чей сынок в баньке сгорел? — недовольно пробурчал Пахомов. — Баклушин, ты вообще берега попутал? Она же заинтересованное лицо!
— Подумаешь! Фамилия-то у нее другая, кто там увидит личную заинтересованность? Да он это, Павел Шайдарович, он, чем угодно поклянусь! А чего сразу бред? Посадить-то он их не сумел, вот и возомнил себя карающей десницей, борцом за справедливость. А может, родственники его подрядили — типа отомстить.
— А с остальными делами что? К ним-то Морозов каким боком? Ты же не можешь всерьез думать, что это и впрямь он всех убил?
— Да ладно! — Баклушин мелко хихикнул. — У Шубина-то, небось, перед смертью в голове уже все перепуталось, вот он и собрал что попало в одну кучу. Может, там еще и не все дела на Морозове. А может, ваш обожаемый Александр Михайлович сперва благородными целями себя оправдывал, а потом пошел мочить всех подряд. Может, у него тоже, как у Шубина, крыша съехала. А может, и не съехала. Может, и не всех подряд — а тех, за кого заплатили. Черт его разберет. Я давно говорил, что Морозов — та еще штучка! Это вы все в рот ему смотрели — ах, рыцарь следствия без страха и упрека. Вот он, рыцарь ваш! Старый…
— Громкое дело хочешь? — прорычал Пахомов. — Внеочередное звание заработать надеешься?
— Почему бы и нет? — довольно нагло отозвался Баклушин. — Что ж мне, всю жизнь крошки собирать? В общем, Павел Шайдарович, доложиться я, как положено, доложился, а дальше уж извините, мне подозреваемого задерживать пора.
Голос Бакланова приблизился, и дальше Арина слушать не стала. Выскользнув из приемной и оглядевшись — в коридоре было пусто — она на подгибающихся ногах добрела до своего кабинета, заперла за собой дверь и только тут выдохнула.
Что это было?
В груди противно жгло. Вот еще только заплакать не хватает, цыкнула она сама на себя.
Морозов — убийца?!
* * *
Когда Баклушин наконец ушел, Пахомов походил немного по кабинету — от окна к шкафу, от шкафа к столу, от стола к двери — и обратно. Залез в сейф, где стояла початая бутылка коньяка, подержал ее — и поставил обратно. Еще немного походил. Но что толку мерить шагами кабинет — нужно было что-то делать.
Может, сыну позвонить? Ясно, что на задержание Морозова Баклушин возьмет именно того опера, который… в общем, именно Витьку возьмет… эх, упустил сына, теперь звони не звони, ничего не изменишь…
— Ева! — сердито позвал он и выглянул из кабинета.
Евы в приемной почему-то не было. Вообще никого не было. Тоже мне, линия обороны, хмыкнул Пахомов.
На полу валялся телефон. Видать, Евка, свистнув куда-то по своим дурацким бабским надобностям, обронила. Стремительная наша…
Телефон…
Однако это мысль… И это многое упрощает…
Он поднял телефон, усмехнулся — он же наверняка заблокирован. Но аппарат оказался «доступен», удивительно. Пахомов нахмурился, укладывая нужную информацию в короткое сообщение, еще немного похмурился, припоминая телефонный номер — хотя это уже была игра с самим собой: и номер был из тех, что он помнил наизусть, да и вообще на память никогда еще не жаловался.
Да, отправить.
Когда сообщение ушло, он стер его из «исходящих», протер зачем-то блестящий телефонный корпус и аккуратно положил аппарат на секретарский стол.
* * *
Глаза саднило, в горле першило — казалось, что в кабинете пахнет гарью. Кислой, пороховой, гадкой. Но не стрелял же кто-то, в самом-то деле, в ее собственном кабинете? Да и не заходил сюда никто, пока она в приемной Мату Хари изображала. Тоже еще, великая шпионка нашлась! Права английская поговорка: тот, кто подслушивает, ничего приятного для себя наверняка не услышит.
Господи, но этого же не может быть!
Неужто не может, прошипел где-то внутри тоненький предательский голосок. Не ты ли удивлялась, что твой разговор с Морозовым оказался куда менее результативным, чем мог бы? Ведь явно же он что-то скрывал. Мало ли что он мог скрывать, цыкнула Арина на гадкий голосок. Но цыкай не цыкай, а…
Ну, Шубин! Ну, Егор Степанович! Смотрит сейчас с того света и смеется. Или не смеется? Не от хорошей жизни он всю эту историю затеял. Но все-таки надо же додуматься — сымитировать собственное убийство ради того, чтобы обратить чье-нибудь внимание на ошибки правосудия! Да еще и были ли они, эти ошибки? Мало ли что там ему церковный староста писал! Но Шубину, видите ли, втемяшилось, а тем, кто тут, на этом свете остался, теперь расхлебывай его домыслы. Имитатор чертов!
Вот выкинуть бы все это из головы — и Шубина с его имитацией, и все остальное. Застрелился и застрелился, и мотив имеется железобетонный, сдавай дело в архив и забудь.
Нет, Арина. ты и сама знаешь, что не выйдет. Эмоции — самый дурной советчик из всех возможных. А уж выкинуть из головы Морозова ты и вовсе не сможешь. Ведь не сможешь?
Надо просто задать прямой вопрос. Вот именно так: просто позвонить и спросить. И сказать про… ну, может, не про задержание, но хотя бы про подозрения… В конце концов, Арина свет Марковна, кому ты веришь? Баклушину или Морозову?
После такой постановки вопроса думать стало немного легче. Этот выбор был очевиден: Баклушину верить нельзя ни в коем случае, а Морозову… На этом мысли спотыкались. Не стал бы Баклушин катить на Халыча бочку, не имея очень веских аргументов в кармане. Ну или в сейфе, без разницы.
Баклушин, конечно, ради карьеры мать родную продаст, но в то же время… в то же время — рисковать, копая на пустом месте, он уж точно не станет, он не дурак. Значит, то, что у него есть против Халыча — оно есть, оно не выдумка. А если так, значит Арина ничего, ничегошеньки не знает о Морозове — и никогда не знала. Видела то, что хотела видеть — блестящего преподавателя, шутника, умницу и практически рыцаря на белом коне. А на самом деле…
Запах гари меж тем куда-то пропал. Померещился, значит. Ну у тебя, Вершина, и нервы, фыркнула Арина. Прямо нежная фиалка, а не опытный следственный работник. Включи мозг! Глупо рассуждать о том, прав ли Баклушин в своих против Халыча подозрениях. Надо просто понять, что из подозрений подкрепляется фактами, а что — не очень. И для начала — изучить эти самые факты попристальнее.
— Тогда беру назад свои слова о вашем танатологе. Если выстрел был в правый висок, то понятно, что при аутопсии ваш специалист ничего не увидел. Опухоль была совсем маленькая. Ну, точнее, маленькая сравнительно с тем, какие они вообще бывают. Но в масштабах мозга это совсем другое дело.
— Опухоль? Вы онколог?
— Да, госпожа Вершина. Доктор медицинских наук профессор Салтыкова к вашим услугам.
— То есть он умирал, да?
— Строго говоря, он мог прожить еще довольно долго. Относительно долго. Год, два, может, три. Опухоль действительно маленькая, и рост нам удалось довольно успешно купировать. Но образование очень неудачно расположено. В том смысле, что…
Арина вдруг вспомнила рассказ соседки про то, как Шубин якобы не мог попасть ключом в замочную скважину и «бодал стену». Не пьян он был — голова у него болела!
— Ему было очень плохо, да? — перебила она профессоршу. — Головные боли?
— Да. Сперва эпизодические, но в последнее время почти непрерывные и весьма… неприятные. А от тяжелых препаратов Егор Степанович категорически отказывался. Боже мой. Он мне сказал, что поедет к дядьке какому-то в Сибирь. Шаман там, что ли, знакомый. Чушь, конечно, несусветная, но, положа руку на сердце, это уже не имело значения. Господи, какая жалость! Хотя, учитывая его состояние, он выбрал, быть может, лучший выход.
* * *
Итак, все вопросы получили свои ответы. И — как умер Шубин, и — почему. Но надо же, какая несгибаемая воля — превратить собственную смерть в орудие своей борьбы.
Конечно, он никого не убивал. И его никто не убивал. Сам застрелился, не в силах больше сражаться с неотвратимой Смертью. И обставил самоубийство так, чтобы сымитировать убийство — чтобы привлечь внимание к тем делам, которые ему самому покоя не давали.
Она буквально видела — словно кто-то кино показывал — как все тогда происходило.
Вот он стоит посреди комнаты. Из распахнутой балконной двери тянет вечерним холодом. Сгущается темнота. Он прислушивается — на пустыре уже пусто. Вытаскивает из ящика стола «макаров», оглядывается — может быть, вдыхает поглубже — может быть, направляет ствол в сторону балкона и… нажимает спусковой крючок. На секунду задумывается: достаточно ли громок был выстрел, чтобы его услыхала соседка? Да, более чем достаточно.
Полночь.
Слегка обтерев ПМ, Шубин прячет его обратно. Сгребает в пакет накопившиеся (в изрядном, должно быть, количестве) лекарства, подбирает гильзу, отправляет ее в тот же пакет, выходит из квартиры… бросил ли он пакет с лекарствами и гильзой в мусоропровод? или отнес его в какой-нибудь мусорный контейнер? Это, конечно, не имеет значения. Если подумать, ликвидация всевозможного «мусора» вообще не имеет значения. Шубин просто хотел максимально запутать предстоящее следствие, его целью было превратить бесспорное самоубийство в загадку, где концы с концами не сходятся. Поэтому и избавился и от «макаровской» гильзы, и от лекарств. Может, и ручку другую на «признание» выложил по той же самой причине. Чтобы вызывающих сомнение несоответствий было побольше.
Полчаса или, может, час он тратит на то, чтобы снять со стен распечатки, фотографии и прочие документы, разложив их по семи папкам.
Потом садится за стол и пишет «признание».
В комнате холодно, но он этого, кажется, не замечает. Вот часы, неумолимо отсчитывающие секунды — да, это важно.
На кухне дожидается бутылочка из-под минеральной воды. Почему пробка от нее оказалась в раковине? Промахнулся ли Шубин, швыряя пробку в стоящее внизу мусорное ведро, к куче извлеченных из стен кнопок и булавок, или специально бросил пробку в раковину — с той же целью умножения нестыковок? Наверное, все-таки специально. Ничего случайного он после себя не оставил, ни единой мелочи.
Он осматривается в последний раз — да, все так, как он задумал. Пора.
Обертывает рукоятку «беретты» подтяжками, зацепив их за буфетную ножку. Продевает в балконные перила резинку, обмотав свободные концы вокруг принесенной с кухни бутылочки. Надевает горлышко бутылки на ствол «беретты». Резинка натягивается, подтяжки тоже, хрупкая конструкция так и норовит распасться, но Шубин старательно ее удерживает. Недолго. Приставив пистолет — точнее, насаженную на дуло бутылку — к виску, нажимает на спуск… Рука, удерживавшая всю конструкцию, разжимается, подтяжки отшвыривают пистолет к буфету, а натянутая резинка срывает с дула импровизированный «глушитель», выстреливая им за балконные перила. Как из рогатки. Подумаешь, пустая бутылка в бурьяне! Никто никогда ее и не нашел бы, и не догадался бы. Это сейчас Арина ясно видит, что именно произошло — а могла бы и не понять.
Надо срочно бежать к Пахомову! Все, все дела из шубинского списка надо теперь под микроскопом пересматривать — и не только те, которые Баклушин возобновил. Да и те, может, у этого р-работничка удастся забрать. Ведь не Баклушин, а она, Арина Вершина, эту загадку раскусила! ППШ должен это оценить. Не может не оценить. Скорее, скорее к нему…
* * *
Евы в приемной не было. Арина постояла, успокаивая дыхание.
Из приоткрытой двери пахомовского кабинета доносилось невнятное «бу-бу-бу». У начальства кто-то был. Придется ждать. Черт, черт, черт! Вообще-то никакой беды в том не было, но Арине казалось очень важным доложиться как можно быстрее. Когда она выложит доказательства того, что смерть Шубина — самоубийство и обрисует всю его подоплеку, может, Пахомов что-нибудь толковое подскажет?
— Халыч?! — взревели в кабинете. — Баклушин, ты спятил, не иначе.
— Да сами смотрите, Павел Шайдарович, — голос Баклушина звучал удивительно спокойно, даже как будто снисходительно. — Оперданные откуда? А машина? Он Ведекина пристрелил, а Транько подставил. Реализовываться надо.
— Ты спятил, — повторил Пахомов уже без прежнего возмущения. — Ты что, не можешь его просто допросить? Что за срочность такая?
— Скажете тоже! Так он и явится для допроса! Слиняет тут же, и ищи ветра в поле.
— Да ни один судья тебе постановление об аресте не утвердит!
— Так уж и не один. Вообще-то можно было на семьдесят два часа и без судебного постановления задержать, неотложность там, опасность сокрытия и все такое. Но — пожалуйста!
Зашелестела бумага.
— Это та самая, чей сынок в баньке сгорел? — недовольно пробурчал Пахомов. — Баклушин, ты вообще берега попутал? Она же заинтересованное лицо!
— Подумаешь! Фамилия-то у нее другая, кто там увидит личную заинтересованность? Да он это, Павел Шайдарович, он, чем угодно поклянусь! А чего сразу бред? Посадить-то он их не сумел, вот и возомнил себя карающей десницей, борцом за справедливость. А может, родственники его подрядили — типа отомстить.
— А с остальными делами что? К ним-то Морозов каким боком? Ты же не можешь всерьез думать, что это и впрямь он всех убил?
— Да ладно! — Баклушин мелко хихикнул. — У Шубина-то, небось, перед смертью в голове уже все перепуталось, вот он и собрал что попало в одну кучу. Может, там еще и не все дела на Морозове. А может, ваш обожаемый Александр Михайлович сперва благородными целями себя оправдывал, а потом пошел мочить всех подряд. Может, у него тоже, как у Шубина, крыша съехала. А может, и не съехала. Может, и не всех подряд — а тех, за кого заплатили. Черт его разберет. Я давно говорил, что Морозов — та еще штучка! Это вы все в рот ему смотрели — ах, рыцарь следствия без страха и упрека. Вот он, рыцарь ваш! Старый…
— Громкое дело хочешь? — прорычал Пахомов. — Внеочередное звание заработать надеешься?
— Почему бы и нет? — довольно нагло отозвался Баклушин. — Что ж мне, всю жизнь крошки собирать? В общем, Павел Шайдарович, доложиться я, как положено, доложился, а дальше уж извините, мне подозреваемого задерживать пора.
Голос Бакланова приблизился, и дальше Арина слушать не стала. Выскользнув из приемной и оглядевшись — в коридоре было пусто — она на подгибающихся ногах добрела до своего кабинета, заперла за собой дверь и только тут выдохнула.
Что это было?
В груди противно жгло. Вот еще только заплакать не хватает, цыкнула она сама на себя.
Морозов — убийца?!
* * *
Когда Баклушин наконец ушел, Пахомов походил немного по кабинету — от окна к шкафу, от шкафа к столу, от стола к двери — и обратно. Залез в сейф, где стояла початая бутылка коньяка, подержал ее — и поставил обратно. Еще немного походил. Но что толку мерить шагами кабинет — нужно было что-то делать.
Может, сыну позвонить? Ясно, что на задержание Морозова Баклушин возьмет именно того опера, который… в общем, именно Витьку возьмет… эх, упустил сына, теперь звони не звони, ничего не изменишь…
— Ева! — сердито позвал он и выглянул из кабинета.
Евы в приемной почему-то не было. Вообще никого не было. Тоже мне, линия обороны, хмыкнул Пахомов.
На полу валялся телефон. Видать, Евка, свистнув куда-то по своим дурацким бабским надобностям, обронила. Стремительная наша…
Телефон…
Однако это мысль… И это многое упрощает…
Он поднял телефон, усмехнулся — он же наверняка заблокирован. Но аппарат оказался «доступен», удивительно. Пахомов нахмурился, укладывая нужную информацию в короткое сообщение, еще немного похмурился, припоминая телефонный номер — хотя это уже была игра с самим собой: и номер был из тех, что он помнил наизусть, да и вообще на память никогда еще не жаловался.
Да, отправить.
Когда сообщение ушло, он стер его из «исходящих», протер зачем-то блестящий телефонный корпус и аккуратно положил аппарат на секретарский стол.
* * *
Глаза саднило, в горле першило — казалось, что в кабинете пахнет гарью. Кислой, пороховой, гадкой. Но не стрелял же кто-то, в самом-то деле, в ее собственном кабинете? Да и не заходил сюда никто, пока она в приемной Мату Хари изображала. Тоже еще, великая шпионка нашлась! Права английская поговорка: тот, кто подслушивает, ничего приятного для себя наверняка не услышит.
Господи, но этого же не может быть!
Неужто не может, прошипел где-то внутри тоненький предательский голосок. Не ты ли удивлялась, что твой разговор с Морозовым оказался куда менее результативным, чем мог бы? Ведь явно же он что-то скрывал. Мало ли что он мог скрывать, цыкнула Арина на гадкий голосок. Но цыкай не цыкай, а…
Ну, Шубин! Ну, Егор Степанович! Смотрит сейчас с того света и смеется. Или не смеется? Не от хорошей жизни он всю эту историю затеял. Но все-таки надо же додуматься — сымитировать собственное убийство ради того, чтобы обратить чье-нибудь внимание на ошибки правосудия! Да еще и были ли они, эти ошибки? Мало ли что там ему церковный староста писал! Но Шубину, видите ли, втемяшилось, а тем, кто тут, на этом свете остался, теперь расхлебывай его домыслы. Имитатор чертов!
Вот выкинуть бы все это из головы — и Шубина с его имитацией, и все остальное. Застрелился и застрелился, и мотив имеется железобетонный, сдавай дело в архив и забудь.
Нет, Арина. ты и сама знаешь, что не выйдет. Эмоции — самый дурной советчик из всех возможных. А уж выкинуть из головы Морозова ты и вовсе не сможешь. Ведь не сможешь?
Надо просто задать прямой вопрос. Вот именно так: просто позвонить и спросить. И сказать про… ну, может, не про задержание, но хотя бы про подозрения… В конце концов, Арина свет Марковна, кому ты веришь? Баклушину или Морозову?
После такой постановки вопроса думать стало немного легче. Этот выбор был очевиден: Баклушину верить нельзя ни в коем случае, а Морозову… На этом мысли спотыкались. Не стал бы Баклушин катить на Халыча бочку, не имея очень веских аргументов в кармане. Ну или в сейфе, без разницы.
Баклушин, конечно, ради карьеры мать родную продаст, но в то же время… в то же время — рисковать, копая на пустом месте, он уж точно не станет, он не дурак. Значит, то, что у него есть против Халыча — оно есть, оно не выдумка. А если так, значит Арина ничего, ничегошеньки не знает о Морозове — и никогда не знала. Видела то, что хотела видеть — блестящего преподавателя, шутника, умницу и практически рыцаря на белом коне. А на самом деле…
Запах гари меж тем куда-то пропал. Померещился, значит. Ну у тебя, Вершина, и нервы, фыркнула Арина. Прямо нежная фиалка, а не опытный следственный работник. Включи мозг! Глупо рассуждать о том, прав ли Баклушин в своих против Халыча подозрениях. Надо просто понять, что из подозрений подкрепляется фактами, а что — не очень. И для начала — изучить эти самые факты попристальнее.