Дважды два выстрела

Получилось. Сидевший подле клиентки адвокат вздрогнул, забегал глазами: с нее на Арину и обратно. Вот и отлично, главное, пусть помалкивает. Девушку надо дожимать.

Арина улыбнулась — легонько, уголками губ:

— Самое смешное, что отпечатки — это так, вишенка на торте. Можно ведь и не сверять, и так все ясно. Кто ты — достаточно очевидно из самого сценария убийства. Николь не занималась подготовкой выставки, она точно не знала бы, где прятать пистолет, и короткое замыкание организовать не смогла бы. Именно так подготовить убийство могла бы только Софи. Так ведь?

Не знаю, завидовала ли тебе Николь — ее уже не спросишь. А вот ты ей — да. Тебе смертельно надоело быть ангелом.

И картины твои — светящиеся, как про них писали — тебе надоели смертельно. Но публика приветствовала именно такие работы, трудно в подобной ситуации что-то изменить. А после такого вот… происшествия — шок и все такое прочее — спустя какое-то время ты ведь могла бы опять начать рисовать — и никто бы не удивился резкой перемене стиля. А шумиха вокруг нераскрытого убийства добавила бы пикантную нотку, столь необходимую для поддержания общественного интереса. Публика такое очень любит.

— Да плевать мне на публику! — взорвалась Софи. — Они всегда ее любили больше! — Арина не сразу поняла, что девушка имеет в виду вовсе не поклонников ее творчества, а собственных родителей. — Меня подарками заваливали, хвалили, хвастались моими успехами — перед знакомыми и незнакомыми. Как будто я собачка дрессированная. А подарков папочка еще тыщу гор может купить и не заметить — что в них толку? А разговаривали — когда без никого, с глазу на глаз — всегда о Николь: что с ней делать, как ее тем-то заинтересовать или тем-то… Никогда они про меня не разговаривали! Действительно, что про меня говорить — со мной и так все прекрасно, я же идеальная, да? Нельзя от живого человека требовать, чтобы он был идеальным. Никто этого не может. Не может. Не может… не может…





* * *


После допроса Софи Арина чуть не сбежала домой, страшно было подумать, что скажет Пахомов по поводу ее самодеятельности. Наверняка ему уже все телефоны оборвали «вышестоящими» звонками. Но бежать было стыдно. Тем более, когда ты по сути — победительница. Хотя никакой «победительной» эйфории она не чувствовала. Скорее опустошение.

Она попыталась еще раз вчитаться в шубинское дело. Вдруг и здесь осенит так же, как с галереей?

Алиби Шубина на момент пожара в бане Арина проверила сразу после беседы с Морозовым. Да, лежал в госпитале и передвигаться самостоятельно вряд ли мог. Но если так, значит, предсмертное «признание» теряет смысл! Или обретает какой-то другой. Может, кому-то было очень нужно повесить все эти дела на Шубина? Но зачем? Дела давно в архиве, приговоры вынесены и исполняются, виновные сидят. Или сидят и впрямь невиновные? И журналисты вон как оживились. Хотя это-то как раз более-менее понятно: их почти наверняка расшевелил кто-то из адвокатской конторы, что обслуживала — а может, и продолжает обслуживать — господина Транько. И если информация о шубинском «признании» ушла на сторону, то адвокаты Транько — первые интересанты этого дела.

Но, интересанты или нет, а Шубин-то тут каким боком? И, главное, остальные-то шесть убийств из его списка — они-то как туда попали?

На весь этот ворох фактов и фактиков надо было посмотреть с какого-то правильного ракурса — и все сложится. Как узор в калейдоскопе. Но как найти этот правильный ракурс?

Окно без штор выглядело неприятно голым, и от этого казалось, что в кабинете очень холодно. Может, все-таки домой уйти? Не к Эрику, а именно домой, где, говорят, и стены помогают. Может, подскажут какую-нибудь плодотворную дебютную идею?

Быстро, боясь передумать, она написала Эрику короткую смску, сообщая, что сегодня за ней заезжать не нужно. Вздохнув, нажала «отправить». Да, надо домой, хоть и рано еще, трех часов нет. Но она же молодец? Галерею раскрутила? Значит, имеет право на небольшую поблажку. И Майка обрадуется. Вот только чайник еще раз вскипятить — может, еще одна порция кофеина создаст кумулятивный эффект? Ну и — вдруг Эрик перезвонит?

Чайник она налила в туалете — в приемную, где был установлен кулер, появляться не хотелось: Ева сразу заметит, что с Ариной «что-то не то», станет угощать конфетами, говорить всякие сочувственные глупости и вообще проявлять дружескую поддержку.

Арина уже заворачивала в свой коридор, когда в спину ударил Евин оклик:

— Арина!.. Арина… Эй, Вершина, не слышишь? Ты домой, что ли, собралась? Или наоборот, вся в процессе? Отвлекись, руководство твоего доклада жаждет.

От неожиданности Арина вздрогнула, и возле двери в ее кабинет образовалась неприличная лужа — из чайника все-таки плеснуло.

— Беги давай, я подотру, — скомандовала, подскочив, Ева. — И чаю тебе сделаю, в смысле кофе. А ты лучше поторопись, Пахомыч что-то искрами сыплет аки Зевс-громовержец.

Вопреки Евиному предупреждению, ни громами, ни молниями Пахомов не разбрасывался. Однако и чаем с плюшками Арину поить явно не собирался.

— Вершина! Ты с ума сошла? Скажи, что меня неверно информировали.

— О чем, Павел Шайдарович?

— Ты что, в самом деле девчонку Бриаров задержала?

— Задержала, Павел Шайдарович, — кротко признала Арина и, не слушая гневных «да как ты додумалась», так же кротко продолжала. — Пока на семьдесят два часа, имеем право, за это время как раз все экспертизы готовы будут, и обвинительное я напишу.

— Какие еще экспертизы?

— ДНК на орудии убийства, точнее, на шарфике, в который это самое орудие было завернуто — это раз.

— Где нашла? — совсем другим тоном, не возмущенным, а деловитым, спросил ППШ. — В галерее?

— Точно так. В кадке с араукарией. Не ругайте Карасика, я и сама туда от отчаяния полезла. Кто ж знал, что кадки у них двойные.

— Художница могла знать… — задумчиво произнес ППШ. — Если бы знать кто…

— Вот именно, — непочтительно перебила Арина. — Зверев напишет заключение по отпечаткам, Сурьмин по пистолету, может, еще Оберсдорф что-то извлечет из фотографий, которые там их сумасшедший поклонник нащелкал. Но в целом уже можно в суд готовить.

— Откуда отпечатки? — Пахомов даже в кресле привстал. — Ты определила кто есть кто?

— Ну да. Художники же без перчаток работают. Вот я и попросилась к владельцам картин поглядеть и пофотографировать, Лерыч как минимум три отпечатка на красочном слое выделил. И еще один — на том самом шарфике, в который пистолет был завернут.

Пахомов поморщился:

— Если это ее собственный шарфик, защита…

— Нет, Пал Шайдарович. Отпечаток кровавый. Ей же быстро очень пришлось действовать, вот и наследила. Отпечаток частичный, но для идентификации достаточно будет. Ну и, собственно, вот, — Арина положила перед ним протокол допроса Софи и флешку с видеозаписью. — Если это не признание, я уж и не знаю, что оно тогда такое.


— Что ж, готовь обвинительное. Но смотри, чтоб комар носу не подточил. Сама понимаешь, бриаровские адвокаты будут из кожи лезть. Мне уже звонили. И никакое признание нас не прикроет.

— Она убийца, Павел Шайдарович. Хотя мне ее, положа руку на сердце, даже жаль немного. Мамаша сделала себе куклу, а кукла не выдержала. Сломалась. Вот мамашу бы я с удовольствием за что-нибудь закрыла. Только ее не за что сажать. А дочка ее — убийца. И, кстати, я бы не удивилась, если бы оказалось, что Бриарша все поняла. Ей так даже удобнее: хорошая девочка осталась при ней, пройдет время и опять рисовать начнет, и все наладится. Ну а Николь что ж, земля ей пухом, от живой от нее только проблемы были.

— И тут Вершина все планы поломала?

— Что-то в этом роде. Там сложно все. В каком-то смысле для Софи даже приговор за убийство сейчас — это побег из той реальности, которая ей до смерти надоела. Ну сколько ей дадут? Лет восемь? Выйдет совсем еще молодая и, что для нее важнее, самостоятельная. Но для мамочки ее — да, тут полное фиаско жизненных устремлений выходит.

— Попортит она еще нам крови.

Арина только плечами пожала: попортит — значит, попортит, что ж теперь, убийцу отпускать? И, кстати, мог бы суровый начальник и на похвалу расщедриться — все-таки она, Арина, гиблое дело раскрутила.

Но Пахомов вдруг, сдвинув брови, спросил:

— Что по Шубину? Срок подходит, не забыла? — Кресло, громыхнув, катнулось туда-сюда.

Арина вздохнула:

— Не забыла. Дела надо возобновлять. По вновь открывшимся обстоятельствам.

— Улики новые появились? — спросил ППШ уже мягче.

— Чтоб улики появились, Пал Шайдарович, надо копать. В половине дел из шубинского списка очевидных следственных действий не проведено. Возобновлять надо, — упрямо повторила она, уже понимая, что толку не будет. — Хотя бы некоторые.

— Хорошо. Поможешь Баклушину, он поджог возобновляет и убийство Ведекина.

— Как — Баклушину? А почему он? — это вышло растерянно, почти по-детски.

— Потому что у него, в отличие от тебя, есть что мне на стол положить. Что-то более конкретное, чем… домыслы, — непривычно многословно, но сухо ответил Пахомов. — Почему не я, надо же! Что еще за счеты, Вершина?

Она промолчала, конечно. Хотя было очень обидно.

— Иди работай.





* * *


Иди работай, видите ли!

Нет. почему Пахомов сердится — это понятно. Раскрытое галерейное убийство для него — не триумф, а сплошные неприятности. Но все равно обидно.

Ладно, попробуем поработать. Отпущенные на доследственную проверку десять дней действительно на исходе, и никакое возобновление старых дел ничего тут не меняет. По смерти Шубина пока вырисовывается только одно: «за отсутствием состава преступления». Или все-таки есть он там, этот чертов «состав»? Уж больно все как-то странно.

Около полуночи кто-то в шубинской квартире — может, и он сам — стреляет из «макарова» в распахнутую балконную дверь. Потом… или незадолго до того… в общем, приблизительно в это время — судя по отсутствию пыли — кто-то (да-да, возможно, и сам Шубин) собирает прикнопленные к стене документы в канцелярские папки. Чем-то гремит. Что-то бубнит — голосом «похожим на шубинский», если верить соседке.

Пишет — и это уже точно он сам — предсмертное «признание».

Убирает ПМ, достает «беретту»…

Зачем, черт побери?!

Допустим, из «макарова» стрелял сам Шубин. Выстрелил, убрал пистолет в стол. Потом явился неизвестный гость, они поговорили — правда, соседка уверяет, что говорил один, но бывают же похожие голоса, тем более, если беседовали негромко, так что слов было не разобрать. Поговорили, значит, гость, улучив момент, вытащил из кармана «беретту» и выстрелил стоявшему посреди комнаты Шубину в голову… очень быстро, тот даже не успел достать из ящика стола свой ПМ.

Из которого, не забываем, незадолго перед тем зачем-то стрелял в сторону балкона.

Или стрелял не в сторону балкона, а в сторону неизвестного посетителя? Еще одного? Или того же самого?

Точно-точно. Мало того что промахнулся с полутора метров, так ведь и пистолет после того в ящик сложил. А ведь не мог, не должен был! Если стрелял не просто так, а в кого-то, значит, опасался. А если опасался — почему «макаров» на место убрал? Да еще и стоял безмятежно, позволив выстрелить не просто в себя — в голову! Это в печень можно незаметно выстрелить — из кармана, к примеру. Даже в сердце… Но чтоб в висок…

Или из ПМ стрелял неизвестный визитер? И из «беретты»? Тоже он?

Эти два выстрела из двух разных пистолетов не лезли ни в какие ворота.

Арине почему-то казалось, что если она поймет, почему смертельный выстрел был сделан из маленькой «беретты», а не из наверняка более привычного оперу «макарова», если она поймет это, она поймет и все остальное.

Ей вдруг вспомнилась явившаяся во время следственного эксперимента шубинская племянница. Откуда она узнала про смерть Шубина? И почему с тех пор так больше и не объявлялась? Впрочем, с хабалистой племянницей беседовал Молодцов, наверняка он обо всем нужном ее спросил, и Арине бы доложил — если бы было о чем докладывать.

И, кстати о следственном эксперименте, соседка… То демонстрирует горячее стремление помочь следствию, то как будто пугается чего-то. Тоже странная тетка.

Подумав, Арина набрала Мишкина: