Дурная кровь
Часть 34 из 141 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– И что же означает Солнце в первом доме?
– Да ничего не означает, фигня полная.
Робин поняла: он не хотел признаваться, что все это знает назубок, и от этого еще немного посмеялась. Полураздраженно-полунасмешливо он пробормотал:
– Независимость. Лидерство.
– Так-так.
– Чепуха. Вокруг этого дела и так туману напустили, не хватало еще приплетать сюда наши гороскопы. Медиум, священное место, Тэлбот со своим Бафометом…
– Айрин со своей разбитой Марго Фонтейн, – добавила Робин.
– Айрин со своей разбитой, сука, Марго Фонтейн, – пробормотал, выпучив глаза, Страйк.
На деревянную столешницу начал падать мелкий ледяной дождик. Пока не расплылись чернила. Страйк поспешил закрыть кожаную обложку. Они с Робин, не сговариваясь, встали и пошли к «лендроверу».
Старушку с лиловыми волосами, которая отмечала свое рождение в один день со Страйком, грузили (похоже, две дочери) в припаркованную поблизости «тойоту». Вокруг, раскрыв зонты, болтали улыбчивые родственники. Перед посадкой в «лендровер» у Страйка мелькнула мысль: где он будет, если доживет до восьмидесяти, и кто окажется рядом?
22
В грядущем день сегодняшний сокрыт.
Но отчего считают повсеместно,
Что сущее – лишь то, что нам известно?
А если лик Луны, что видит глаз,
Сквозь сонм далеких звезд, сей свет небесный,
Иных миров вдруг донесет нам глас?
Эдмунд Спенсер. Королева фей
В тот вечер Страйк купил готовую еду навынос, чтобы поужинать в одиночестве у себя в мансарде. Вываливая на тарелку сингапурскую лапшу, он мысленно признал иронию судьбы: неудержимое стремление Илсы выступить повитухой при рождении его романтических отношений с Робин не позволило ему легко и весело отпраздновать свой день рождения у Илсы с Ником на Октавия-роуд, куда он, конечно же, мог прийти с Робин, чье общество никогда ему не надоедало, несмотря на долгие часы их совместной работы.
За ужином Страйк то и дело возвращался мыслями к своей напарнице, к поцелую-крестику на выбранной со смыслом поздравительной открытке, к наушникам и к тому обстоятельству, что с недавних пор в минуты раздражения или шутливой пикировки она стала обращаться к нему «Страйк» – это были явные признаки нарастающего сближения. Пусть у нее затягивался тяжелый бракоразводный процесс, подробностями которого она практически не делилась, пусть в ее поступках никогда не сквозило сознательного намерения закрутить роман, она тем не менее обрела свободу действий.
Уже в который раз Страйк спрашивал себя: не граничит ли с самонадеянностью его надежда, что Робин может испытывать к нему не только чисто дружеские, но и более теплые чувства? Общаться с ней ему было проще, чем с любой другой женщиной в прежние годы. Их взаимная приязнь выдержала все трудности совместного ведения бизнеса, испытания личного свойства, пережитые каждым в отдельности за время их знакомства, и даже одно крупное разногласие, в результате которого он ее уволил. Когда ему случилось остаться с находившимся в критическом состоянии племянником, она примчалась в больницу, невзирая – в чем у него не было сомнений – на злость своего бывшего мужа, о котором Страйк про себя неизменно говорил «этот козел».
Помимо всего прочего, Страйк был далеко не равнодушен к внешности Робин – с того самого дня, когда она в первый раз сняла пальто у него в его офисе. Но даже ее миловидность не представляла такой угрозы для его душевного спокойствия, как глубинное и немного виноватое тяготение к нему как к главному на данный момент мужчине в ее жизни. Теперь, когда впереди замаячила возможность чего-то большего, когда муж исчез с горизонта и Робин жила одна, он невольно задумывался, к чему может привести отсутствие препятствий на пути их взаимного притяжения. Сумеет ли выстоять агентство, которое от обоих потребовало многих жертв и стало для Страйка кульминацией всех устремлений, если совладельцы окажутся в одной постели? Этот вопрос он мог формулировать как угодно – ответ всякий раз сводился к решительному «нет», поскольку он был уверен, что по причинам, связанным не с какой-то особой пуританской жилкой, а с психологической травмой прошлого, она по большому счету видит для себя надежность и постоянство только в замужестве.
А он был не из тех, кто грезит законным браком. Готовый мириться с любыми неудобствами, в конце рабочего дня он желал как можно скорее замкнуться в своем собственном чистом и аккуратном мирке, организованном по его вкусу, свободном от эмоциональных бурь, угрызений совести и взаимных упреков, от навязанных сериалами романтических бредней, от такого уклада жизни, при котором ты ответствен за счастье другого человека. По правде говоря, он всегда нес ответственность за какую-нибудь женщину: за Люси, с которой они вместе росли в нищете и хаосе, за Леду, которой не жилось ни с одним из любовников и подчас требовалось физическое заступничество подростка-сына; за Шарлотту, чья переменчивость и склонность к саморазрушению получали самые разные названия у невропатологов и психиатров, но не могли убить его любви. Нынешний его уклад предполагал одиночество и относительный душевный покой. После Шарлотты никакие романы, никакие мимолетные связи не затрагивали его потаенного существа. Порой ему казалось, что Шарлотта заморозила в нем способность к истинным чувствам.
Но почти против своей воли он все же оказался небезразличен к Робин. В нем не раз и не два шевельнулось знакомое желание сделать ее счастливой, что тревожило его намного сильнее, чем выработанная привычка бескомпромиссно отводить глаза, когда Робин склонялась над рабочим столом. Они сдружились, и он, рассчитывая на прочность таких отношений, подозревал, что залогом этого будет никогда не видеть друг друга обнаженными.
Помыв тарелку, Страйк распахнул окно, чтобы впустить холодный ночной воздух, и при этом напомнил себе, что все знакомые ему женщины вечно жаловались на сквозняк. Потом закурил, открыл ноутбук, принесенный наверх из конторы, и набросал письмо в Министерство юстиции, указав, что выполняет поручение Анны Фиппс, имеет подтвержденные сертификатами полномочия следователя, как военного, так и гражданского, и просит разрешения на встречу и беседу с Деннисом Кридом, содержащимся в лечебнице тюремного типа Бродмур.
Закончив, он зевнул, прикурил бог знает которую за этот день сигарету и залег на кровать, но, по обыкновению, перед тем расстегнул брюки. Он взял «Демона Райского парка» и открыл последнюю главу.
Офицерам полиции, которые в 1976 году спустились в подвал Крида и своими глазами увидели оборудованное там помещение, нечто среднее между тюрьмой и камерой пыток, не дает покоя вопрос: исчерпывается ли список его жертв теми 12 женщинами, которые, как доподлинно известно, подверглись нападению, изнасилованию и/или убийству.
Во время нашей последней беседы Крид, который в то утро был лишен всех послаблений из-за агрессивной выходки по отношению к охраннику, держался не столь общительно, как ранее, и выражался уклончиво.
– Есть мнение, что жертв могло быть больше.
– Правда?
– Луиза Такер. Ей было шестнадцать лет, она сбежала…
– Вас, журналистов, хлебом не корми – дай только подчеркнуть возраст, так ведь? Зачем вы это делаете?
– Для полноты картины. Возраст – это подробность, которую каждый может примерить на себя. Вам что-нибудь известно о Луизе Такер?
– Известно. Ей было шестнадцать лет.
– У вас в подвале обнаружили неопознанные женские украшения. Неопознанные предметы одежды.
– […]
– Вы не хотите говорить о неопознанных ювелирных изделиях?
– […]
– Почему вы не хотите говорить об этих неопознанных предметах?
– […]
– Не возникает ли у вас мысли: «Мне уже терять нечего. Я мог бы избавить этих людей от сомнений. Чтобы родные не терзались неизвестностью»?
– […]
– Вам не кажется, что этим вы отчасти загладили бы свою вину? Отчасти смогли бы себя реабилитировать?
– [смеется]: «Реабилитировать»… по-вашему, я только и делаю, что днями напролет беспокоюсь о своей репутации? Вы что, действительно не [неразборчиво].
– А Кара Вулфсон? Пропала в семьдесят третьем.
– Сколько ей было?
– Двадцать шесть. Платная партнерша для танцев в одном из ночных клубов Сохо.
– Шлюх не люблю.
– За что?
– Погань.
– Но вы часто посещали проституток.
– За неимением лучшего.
– Вы пытались… Хелен Уордроп была проституткой. И она от вас вырвалась. Составила для следователей ваш словесный портрет.
– […]
– Вы пытались похитить Хелен в том же районе, где в последний раз видели Кару.
– […]
– А как насчет Марго Бамборо?
– […]
– Видели, как фургон типа вашего на большой скорости мчался по району, где она исчезла.
– […]
– В случае похищения Бамборо она оказалась бы в вашем подвале одновременно со Сьюзен Майер, верно?
– …Оно и неплохо.
– Для той это оказалось неплохо?
– Неплохо, когда есть с кем словом перемолвиться.
– Вы подтверждаете, что удерживали у себя Бамборо и Майер одновременно?
– [улыбается]
– А что Андреа Хутон? Бамборо была уже мертва, когда вы похитили Андреа?
– […]
– Да ничего не означает, фигня полная.
Робин поняла: он не хотел признаваться, что все это знает назубок, и от этого еще немного посмеялась. Полураздраженно-полунасмешливо он пробормотал:
– Независимость. Лидерство.
– Так-так.
– Чепуха. Вокруг этого дела и так туману напустили, не хватало еще приплетать сюда наши гороскопы. Медиум, священное место, Тэлбот со своим Бафометом…
– Айрин со своей разбитой Марго Фонтейн, – добавила Робин.
– Айрин со своей разбитой, сука, Марго Фонтейн, – пробормотал, выпучив глаза, Страйк.
На деревянную столешницу начал падать мелкий ледяной дождик. Пока не расплылись чернила. Страйк поспешил закрыть кожаную обложку. Они с Робин, не сговариваясь, встали и пошли к «лендроверу».
Старушку с лиловыми волосами, которая отмечала свое рождение в один день со Страйком, грузили (похоже, две дочери) в припаркованную поблизости «тойоту». Вокруг, раскрыв зонты, болтали улыбчивые родственники. Перед посадкой в «лендровер» у Страйка мелькнула мысль: где он будет, если доживет до восьмидесяти, и кто окажется рядом?
22
В грядущем день сегодняшний сокрыт.
Но отчего считают повсеместно,
Что сущее – лишь то, что нам известно?
А если лик Луны, что видит глаз,
Сквозь сонм далеких звезд, сей свет небесный,
Иных миров вдруг донесет нам глас?
Эдмунд Спенсер. Королева фей
В тот вечер Страйк купил готовую еду навынос, чтобы поужинать в одиночестве у себя в мансарде. Вываливая на тарелку сингапурскую лапшу, он мысленно признал иронию судьбы: неудержимое стремление Илсы выступить повитухой при рождении его романтических отношений с Робин не позволило ему легко и весело отпраздновать свой день рождения у Илсы с Ником на Октавия-роуд, куда он, конечно же, мог прийти с Робин, чье общество никогда ему не надоедало, несмотря на долгие часы их совместной работы.
За ужином Страйк то и дело возвращался мыслями к своей напарнице, к поцелую-крестику на выбранной со смыслом поздравительной открытке, к наушникам и к тому обстоятельству, что с недавних пор в минуты раздражения или шутливой пикировки она стала обращаться к нему «Страйк» – это были явные признаки нарастающего сближения. Пусть у нее затягивался тяжелый бракоразводный процесс, подробностями которого она практически не делилась, пусть в ее поступках никогда не сквозило сознательного намерения закрутить роман, она тем не менее обрела свободу действий.
Уже в который раз Страйк спрашивал себя: не граничит ли с самонадеянностью его надежда, что Робин может испытывать к нему не только чисто дружеские, но и более теплые чувства? Общаться с ней ему было проще, чем с любой другой женщиной в прежние годы. Их взаимная приязнь выдержала все трудности совместного ведения бизнеса, испытания личного свойства, пережитые каждым в отдельности за время их знакомства, и даже одно крупное разногласие, в результате которого он ее уволил. Когда ему случилось остаться с находившимся в критическом состоянии племянником, она примчалась в больницу, невзирая – в чем у него не было сомнений – на злость своего бывшего мужа, о котором Страйк про себя неизменно говорил «этот козел».
Помимо всего прочего, Страйк был далеко не равнодушен к внешности Робин – с того самого дня, когда она в первый раз сняла пальто у него в его офисе. Но даже ее миловидность не представляла такой угрозы для его душевного спокойствия, как глубинное и немного виноватое тяготение к нему как к главному на данный момент мужчине в ее жизни. Теперь, когда впереди замаячила возможность чего-то большего, когда муж исчез с горизонта и Робин жила одна, он невольно задумывался, к чему может привести отсутствие препятствий на пути их взаимного притяжения. Сумеет ли выстоять агентство, которое от обоих потребовало многих жертв и стало для Страйка кульминацией всех устремлений, если совладельцы окажутся в одной постели? Этот вопрос он мог формулировать как угодно – ответ всякий раз сводился к решительному «нет», поскольку он был уверен, что по причинам, связанным не с какой-то особой пуританской жилкой, а с психологической травмой прошлого, она по большому счету видит для себя надежность и постоянство только в замужестве.
А он был не из тех, кто грезит законным браком. Готовый мириться с любыми неудобствами, в конце рабочего дня он желал как можно скорее замкнуться в своем собственном чистом и аккуратном мирке, организованном по его вкусу, свободном от эмоциональных бурь, угрызений совести и взаимных упреков, от навязанных сериалами романтических бредней, от такого уклада жизни, при котором ты ответствен за счастье другого человека. По правде говоря, он всегда нес ответственность за какую-нибудь женщину: за Люси, с которой они вместе росли в нищете и хаосе, за Леду, которой не жилось ни с одним из любовников и подчас требовалось физическое заступничество подростка-сына; за Шарлотту, чья переменчивость и склонность к саморазрушению получали самые разные названия у невропатологов и психиатров, но не могли убить его любви. Нынешний его уклад предполагал одиночество и относительный душевный покой. После Шарлотты никакие романы, никакие мимолетные связи не затрагивали его потаенного существа. Порой ему казалось, что Шарлотта заморозила в нем способность к истинным чувствам.
Но почти против своей воли он все же оказался небезразличен к Робин. В нем не раз и не два шевельнулось знакомое желание сделать ее счастливой, что тревожило его намного сильнее, чем выработанная привычка бескомпромиссно отводить глаза, когда Робин склонялась над рабочим столом. Они сдружились, и он, рассчитывая на прочность таких отношений, подозревал, что залогом этого будет никогда не видеть друг друга обнаженными.
Помыв тарелку, Страйк распахнул окно, чтобы впустить холодный ночной воздух, и при этом напомнил себе, что все знакомые ему женщины вечно жаловались на сквозняк. Потом закурил, открыл ноутбук, принесенный наверх из конторы, и набросал письмо в Министерство юстиции, указав, что выполняет поручение Анны Фиппс, имеет подтвержденные сертификатами полномочия следователя, как военного, так и гражданского, и просит разрешения на встречу и беседу с Деннисом Кридом, содержащимся в лечебнице тюремного типа Бродмур.
Закончив, он зевнул, прикурил бог знает которую за этот день сигарету и залег на кровать, но, по обыкновению, перед тем расстегнул брюки. Он взял «Демона Райского парка» и открыл последнюю главу.
Офицерам полиции, которые в 1976 году спустились в подвал Крида и своими глазами увидели оборудованное там помещение, нечто среднее между тюрьмой и камерой пыток, не дает покоя вопрос: исчерпывается ли список его жертв теми 12 женщинами, которые, как доподлинно известно, подверглись нападению, изнасилованию и/или убийству.
Во время нашей последней беседы Крид, который в то утро был лишен всех послаблений из-за агрессивной выходки по отношению к охраннику, держался не столь общительно, как ранее, и выражался уклончиво.
– Есть мнение, что жертв могло быть больше.
– Правда?
– Луиза Такер. Ей было шестнадцать лет, она сбежала…
– Вас, журналистов, хлебом не корми – дай только подчеркнуть возраст, так ведь? Зачем вы это делаете?
– Для полноты картины. Возраст – это подробность, которую каждый может примерить на себя. Вам что-нибудь известно о Луизе Такер?
– Известно. Ей было шестнадцать лет.
– У вас в подвале обнаружили неопознанные женские украшения. Неопознанные предметы одежды.
– […]
– Вы не хотите говорить о неопознанных ювелирных изделиях?
– […]
– Почему вы не хотите говорить об этих неопознанных предметах?
– […]
– Не возникает ли у вас мысли: «Мне уже терять нечего. Я мог бы избавить этих людей от сомнений. Чтобы родные не терзались неизвестностью»?
– […]
– Вам не кажется, что этим вы отчасти загладили бы свою вину? Отчасти смогли бы себя реабилитировать?
– [смеется]: «Реабилитировать»… по-вашему, я только и делаю, что днями напролет беспокоюсь о своей репутации? Вы что, действительно не [неразборчиво].
– А Кара Вулфсон? Пропала в семьдесят третьем.
– Сколько ей было?
– Двадцать шесть. Платная партнерша для танцев в одном из ночных клубов Сохо.
– Шлюх не люблю.
– За что?
– Погань.
– Но вы часто посещали проституток.
– За неимением лучшего.
– Вы пытались… Хелен Уордроп была проституткой. И она от вас вырвалась. Составила для следователей ваш словесный портрет.
– […]
– Вы пытались похитить Хелен в том же районе, где в последний раз видели Кару.
– […]
– А как насчет Марго Бамборо?
– […]
– Видели, как фургон типа вашего на большой скорости мчался по району, где она исчезла.
– […]
– В случае похищения Бамборо она оказалась бы в вашем подвале одновременно со Сьюзен Майер, верно?
– …Оно и неплохо.
– Для той это оказалось неплохо?
– Неплохо, когда есть с кем словом перемолвиться.
– Вы подтверждаете, что удерживали у себя Бамборо и Майер одновременно?
– [улыбается]
– А что Андреа Хутон? Бамборо была уже мертва, когда вы похитили Андреа?
– […]