Дудочка крысолова

Начальник охраны по фамилии Лямин, все это время очень тихо разговаривавший в углу по телефону, обернулся к нему:

– Две группы, по пять человек каждая, прочесывают район, где ее высадил водитель. Его нашли быстро по номеру машины, который запомнил Макар Андреевич. Это таксист, он частенько крутится по району. Девка отказалась с ним расплачиваться тем, на что он рассчитывал, и мужичок велел ей проваливать. Понятно, что охрану периметра нам пришлось ослабить… – Теперь он обращался к шефу. – Откуда людей-то столько взять? Потом еще подъедут, но пока – только те, что есть…

Перигорский кивнул, а Илюшин в очередной раз обругал себя: он был так уверен, что машина, в которую села девушка, ждала ее заранее, что даже не подумал о других возможностях.

– Ей просто очень повезло… – пробормотал он себе под нос. – Невероятно повезло…

– Ты чего? – тихо спросил Бабкин.

– Провожу сеанс самовнушения.

– Успешно?

– Не очень. Значит, ваши люди, Вадим, пока ее не обнаружили…

– Да куда она денется – вечером, в сентябре, в одной рубашке и босоножках?! – возмущенно спросил Николай и вызывающе посмотрел на Макара. – Чего вы ерунду-то городите? На нее все соберутся посмотреть! У нас же народ тупой, зрелища любит… Баба в одной рубашке – это номер! Да о ней завтра в газетах будут писать!

Илюшин пожал плечами:

– Не советую вам забывать, Николай, что эта девушка перехитрила нас обоих. У нее прекрасная реакция, она прирожденная актриса и верно оценивает людей. Она сделала вывод, что я выведу ее с территории клуба, потому что испугаюсь за своего напарника, и ее вывод оказался совершенно точен. Она не дала мне времени подумать, ошеломила меня фотографией, а в довершение всего добавила, что убийство Микаэллы ее рук дело – чтобы у меня не оставалось никаких сомнений в том, что у нее хватит пороху нажать на кнопку. Впрочем, нельзя исключать, что она действительно убийца. В любом случае свою партию девушка разыграла как по нотам – ни единой фальшивой. И вы серьезно думаете, что для нее будет проблемой найти себе одежду?

– Два человека уже отправлены к ней домой, – негромко сказал Перигорский. – Они ждут ее возле квартиры. Но я сомневаюсь, что она там покажется, поскольку все ее вещи остались здесь. В том числе ключи.

– Она выберется из города на первой же попутке, – нехотя заметил Бабкин.

– Э-э-э… дело в том, что ей некуда выбираться. Мою осведомленность нельзя назвать полной, но я с большой долей вероятности предположу, что наша Аля останется в Москве.

Сергей и Макар с удивлением воззрились на управляющего.

– Откуда такая уверенность, Игорь Васильевич?

– Из знакомства с ее биографией.



Алька была отчаянная. Даже не отчаянная, а бедовая. Так ее звала соседка, пожилая тетя Галя, которая жалела девчонку и потихоньку, незаметно от дяди с теткой подкармливала ее пирожками. Пирожки тетя Галя пекла исключительно с луком, и Алька их не очень-то и любила, но понимала, что отказываться никак нельзя, а потому благодарно принимала очередной пирожок с мокроватым дном и съедала с видимым энтузиазмом на лице под умиленным взглядом соседки. Эта же соседка ей и сказала, что на имени «Алла» настоял отец, а мать хотела назвать ее Александрой – сама признавалась, когда ходила беременная. Услышав слова тети Гали, девочка навсегда стала Алькой и на имя Алла больше не отзывалась.

Отца она помнила плохо, и сохранившийся смутный образ был не сусально-приторным, а совсем даже наоборот: Альке запомнился тяжелый запах и угрожающе большие, все в черных точках руки. Никогда она не воспринимала их как оберегающие – наверное, потому, что отец и не оберегал ее ни от чего. Ему до девчонки особого дела не было.

От матери у Альки осталось несколько фотографий, ее собственных, выкраденных из семейного фотоальбома, а не дяди-тетиных. На одной из них, самой любимой, молодая мама стояла в летнем сарафанчике возле покосившегося заборчика и держала в руке пустое ведро. Может, в нем и была вода, но маленькой Альке хотелось думать, что нет, не было, и что нести ведро маме легко. Снимки она хранила в своей секретной коробочке из-под чая, а коробочку регулярно перепрятывала, чтобы не отыскала глазастая тетка.

Измученная тяжелой работой, вечно усталая, волочившая на себе двоих собственных мальчишек и дочку умершей сестры, из тех серолицых женщин, что, кажется, родились и выросли в тени, Людмила Федоровна считала, что своих тайн у девчонки быть не должно, потому как из тайн вырастает мелкое вранье, из мелкого вранья – крупная ложь, а там и до тюрьмы близко. В силу своего понимания ответственности за ребенка она следила за девочкой и воспитывала ее, и если в процессе воспитания плакать Альке доводилось чаще, чем смеяться, то кто мог бы обвинить в этом Людмилу Федоровну, стоявшую на страже благополучия девочки и собственного спокойствия?

Справедливости ради нужно признать, что с Алькой и впрямь приходилось нелегко. Начать с того, что она врала по поводу и без повода, неимоверно раздражая этим Людмилу Федоровну – та признавала необходимость вранья, но лишь тогда, когда оно было целесообразным! Когда в результате лжи можно что-нибудь получить! Глупая же девчонка врала без всякого представления о выгоде, врала, как птицы поют – постоянно, с увлечением, в особенно упоительные моменты не слыша вокруг себя ничего: ни лошадиного гоготания старших братьев, ни окриков тети: «Да перестанешь ты врать или нет?!» Обычно за этим следовал подзатыльник.

Возвращенная в реальный мир столь чувствительным образом, Алька замолкала, и на лице ее прежде обиды и боли мелькало удивление, словно она не ожидала увидеть рядом ни Петьку с Сережкой, ни тетю.

А чего ожидала – неизвестно.

Она врала с утра, что уже почистила зубы – не вставая с кровати, и заодно за секунду сочиняла историю о том, что зубную пасту украли соседи через вентиляцию… Врала о школе, об оценках, и как-то на протяжении двух месяцев морочила Людмиле Федоровне голову рассказом о новом учителе русского языка и литературы, хромом угрюмом карлике. Сила ее веры в собственные выдумки была такова, что даже дядя с тетей поверили в эту историю, и правда всплыла лишь по вине самой Альки: она сказала, что в классе собирают деньги с родителей на новую трость учителю, и хотя сумма была названа смехотворная, копеечная, но Людмила Федоровна вознегодовала и отправилась в школу – выразить возмущение. Тут-то и выяснилось, что никакого карлика, конечно же, не существует, а русский и литературу ведет громогласная учительница, заслуженная со всех сторон, гордость школы.

Знакомым Алька врала напропалую про отца и мать, про свою семью, особое внимание уделяя образу Людмилы Федоровны, и несколько раз случалось, что к той подходили посторонние люди, укоряя ее и стыдя за всякие безобразия, учиненные в отношении ребенка. Людмила Федоровна содрогалась от ярости, но предотвратить бессовестную клевету не могла.

Апофеозом Алькиных рассказов о тете явилась история о том, как у ее старших братьев завелись блохи и «тетя Люда» заставила бедную девочку их вылавливать.

– Я расческой Петьке и Сережке по волосам водила, а оттуда блошки высовывались, – с доверчивым выражением рассказывала девочка бабкам, собравшимся у соседнего подъезда и слушавшим «сиротку» с молчаливым ужасом в глазах. – В мисочку с расчески их собирала и крышечкой закрывала. Я же не знала, что они прыгать умеют… А потом понесла их в ведро выкидывать, а они как распрыгаются по всей кухне, как разбегутся! Тетя Люда мне кричит: лови их, они же в рагу попрыгают! И бьет их ложкой! А они от ложки скачут на горелку, – и трещат, трещат…

Алька издала звук, который должен был напоминать треск, и взрослые хором вздрогнули. Похлопала ресницами, вздохнула и добавила:

– Но не всех мы с тетей Людой переловили. В рагу-то часть попала…

– И что? – расширив глаза, спросила одна из слушательниц.

– Что-что… Съели, что! Не выкидывать же… У нас в семье ртов – пять штук, а тетя Люда говорит, что для некоторых и блоха – хороша еда.

Тут Алька опустила глаза, вздохнула еще раз, и женщины окончательно убедились, для кого в семье незнакомой им тети Люды «блоха – хороша еда».

Откуда Алька брала детали, она не могла объяснить. И рагу, которого никогда не готовили в их доме, и оказавшиеся в мисочке блохи, которых она ни разу в жизни не видела, и уж тем более треск, раздавшийся после встречи их с горелкой – все это было плодом ее воображения, не имевшим под собой жизненной основы. Но даже когда она несла очевидную ерунду, слушатели до времени верили ей – до того убедительно заплетала Алька кружева своих россказней.

И, конечно, вид у нее был ангельский. Глазки серые, ясные, волосики льняные, и носик такой розовой кнопочкой… Кривляться Алька терпеть не могла и все истории рассказывала серьезно, доверительным голосом. В отличие от многих своих подружек она с детства любила платьица и обожала наряжаться. И когда белокурая девочка в длинном синем сарафане, из-под которого виднелись пыльные, истоптанные сандалики, приступала к очередной истории, взрослые умилялись и таяли.

Те, кто ее не знал, конечно же.

За выдумку о блохах она была для острастки выпорота ремнем – несильно, но и этого ей хватило, чтобы перепугаться на какое-то время и притихнуть.


Когда Алька начала запойно читать, ее рассказы могли бы обогатиться деталями и вовсе уж фантастическими, но к этому времени она неожиданно сама остыла к выдумкам и увлеклась тем, что Людмила Федоровна именовала «приключениями на свою задницу». В третьем классе она вдохновила мальчишек устроить бой двух кланов на стройке, причем основное сражение должно было разворачиваться на недостроенных стенах второго этажа. Спустя полгода Алька на спор полезла на строительный кран и добралась до самой кабины. Правда, к тому моменту, когда она оказалась внизу, ее уже ждала милиция, и достались Альке не почести и восхищение ее храбростью, а очередная порка от тети. Но остановить девчонку это не могло.

Не изменяя обожаемым платьям, она бегала и прыгала в ближайшем лесопарке наравне с мальчишками, и никто не смеялся над тем, что «у Рокуновой трусы видны». Веселая, смешливая, заводила и сорвиголова, взбалмошная, но совершенно не злая, легко вспыхивающая, но так же легко остывающая, выдумщица и фантазерка, она и осталась для приятелей «врушкой Алькой», однако прозвище было не обидным, а, скорее, снисходительным.

За что ее действительно уважали, так это за храбрость – за ту ее разновидность, которой редко отличаются женщины. Алька была смела отчаянно, безрассудно, смела той храбростью, которая бывает свойственна лишь детям и тем из взрослых, что не верят в возможность своей смерти.

Казалось, инстинкт самосохранения временами отказывал ей начисто. Она разжимала руки, летя над обрывом на тарзанке, каталась на задней подножке трамвая, скатывалась зимой на доске с высоченной горы, под которой проходила оживленная трасса, дразнила стаю собак, прикормленных сторожем гаражного кооператива, и от этих же собак удирала потом по гремящим крышам гаражей…

Но Алька была и удачлива на редкость. Как будто кто-то, заботящийся о ней, оберегал девочку. Она покрывалась синяками, дважды ломала ребра, один раз, упав с подоконника в школе, заработала сотрясение мозга, но в остальном ей везло. Даже от собак, к которым она все-таки свалилась, подвернув ногу на скользкой после дождя крыше, ее спас взявшийся невесть откуда хозяин огромного пса, спустивший свое рычащее и скалящееся чудовище с поводка. Пес в два счета разогнал дворняг, а Алька тем временем удрала, не зная, кого ей больше бояться – стаю или неожиданного спасителя.

Мужчины оглядывались на нее с тех пор, как ей исполнилось четырнадцать лет, и к шестнадцати Алька вполне освоила весь арсенал женского кокетства. Она была влюбчива, взбалмошна, любила кружить головы, и дворовые девчонки распускали о ней гадкие сплетни, правды в которых было не больше чем на треть.

После того как в семнадцать лет она сбежала из дома, все ее легкомыслие проявилось в полной мере. Алька засыпала где придется и просыпалась неизвестно где, она шаталась с сомнительными компаниями и удирала от милиции, по-прежнему не боялась ни бога, ни черта, ни крепких мальчиков в кожаных куртках, и так же, как и в детстве, поразительным образом выходила невредимой из всех передряг.

И всегда делала что хотела. Добрейшей души женщина, соседка тетя Галя, говорила о ней: «Ох, девка, творит что хотит». Алька, оказавшись в своем районе, всегда заходила к ней поболтать – осторожно, чтобы не наткнуться на братьев. После ее побега Людмила Федоровна год подряд рассказывала всем, готовым слушать, о том, какое же отродье выросло из девчонки, в которую она вложила столько труда и забот. Чувства ее были не показными, а искренними, потому что Алька никогда так и не рассказала тете о том, что Петька и Сережка пытались сделать с ней в отсутствие родителей, вернувшись подвыпившие со студенческой вечеринки. У девочки, которую Людмила Федоровна не именовала иначе как неблагодарной тварью, были свои представления о долге и благодарности.

Так вот, творила Алька и вправду что хотела, не считаясь ни с чем. Как-то раз она оказалась в загородном доме состоятельного бизнесмена, устроившего небольшую вечеринку. Бизнесмен имел виды на Альку, и приятельницы усиленно шептали ей, что такой шанс… только не упустить… Мальдивы и все, что захочешь… Это действительно был шанс. Алька вовсе не была дурой, и уж подавно не бессребреницей. Бизнесмен был не стар, не противен ей, и поэтому она оделась так, как ему нравилось: короткое золотистое платье, распущенные длинные волосы, обнаженные руки… Весь вечер в саду играл квартет, и Алька танцевала, хохотала, улыбалась худому, как бездомная собака, голубоглазому скрипачу, изредка взглядывавшему на нее, и совсем не пила.

Бизнесмен обнимал ее по-хозяйски, уже чувствуя, что это его собственность. Когда гости начали разъезжаться, он пошел провожать их, и Алька осталась одна возле искусственного пруда, в котором плавали толстые медлительные рыбы с чешуей под цвет ее платью.

Скрипач подошел, остановился в шаге за ее спиной и негромко сказал:

– Поедешь со мной. Что тебе здесь делать?

Алька обернулась, рассмеялась, качнула головой:

– Глупости говоришь. Иди, скоро хозяин вернется.

– Он ни мне не хозяин, ни тебе. Скажи, что я должен сделать, чтобы ты пошла со мной?

Он улыбался, и Алька улыбалась, и почему было не пошутить в такой хороший теплый вечер?

– Радугу с неба достанешь? Достанешь – уйдем вместе.

– Тебе ее в руки дать или просто показать? – Он не задумался ни на секунду.

– Пожалуй, показать будет достаточно, – серьезно ответила Алька.

Скрипач отвел ее к машине, возле которой в лужицу натек бензин, и озадаченная таким быстрым исполнением своего желания Алька увидела маслянистую, вонючую, расплывающуюся, но все же радугу. Она постояла возле нее, подняла глаза на мужчину и сказала:

– Подожди меня здесь, мне кое-что нужно сделать. Я быстро.

Забежав в дом, она написала записку и оставила на камине. Записка была краткой: «Извини, я передумала». После чего бегом, борясь с желанием снять туфли, выскочила из комнаты, из дома, из сада, из жизни бизнесмена… И оказалась в постели скрипача, из которой не вылезала две недели. Вылезла похудевшая, влюбленная, счастливая, и еще два месяца жила у него, пока не ушла, хлопнув дверью, из-за того, что он упрекнул ее в корыстолюбии.

По иронии судьбы ее следующий мужчина оказался бывшим деловым партнером того самого бизнесмена. Его номер попал к Альке случайно, и она позвонила, не задумываясь.

– Можно я приду к тебе переночевать? – голосом прилежной девочки спросила Алька, когда Виктор вспомнил, кто она такая.

– С чего бы это? Нет, конечно.

– Хорошо. Прости, если разбудила. – Она в самом деле почувствовала себя виноватой. – Счастливо.

Виктор перезвонил через три минуты.

– Приезжай, черт с тобой! – почти весело сказал он. – Адрес знаешь?

С этим Виктором Алька в конце концов ввязалась в нехорошую историю и едва выпуталась из нее, заодно получив подтверждение одному своему наблюдению – странному, почти мистическому. Ангел-хранитель, так бережно ведущий Альку по ее бестолковому пути, летал только над Москвой. По какой-то причине он отказывался выполнять свою работу за ее пределами. Во всяком случае, после нескольких совпадений Алька совершенно уверилась в том, что вся ее удачливость испаряется, стоит только ей уехать из столицы, что уж говорить о других городах! Нет, на Альку не обрушивались беды, но она теряла способность выходить сухой из воды и даже физически становилась куда уязвимее. Поразмыслив немного и не найдя этому никаких объяснений, Алька решила принять все на веру и по возможности за границами любимого города вести себя так, чтобы не возникало нужды в обращении к ангелу-хранителю.



– У нее нет родных за пределами Москвы – это раз. – Перигорский загнул длинный коричневый палец. – Все ее деньги, карточки, ключи и прочее остались у нас, что затрудняет ей передвижения, – это два. И Рокунова считает, что удача ей изменяет, когда она уезжает из Москвы, – это три.

– Откуда вы знаете о третьем пункте? – заинтересовался Илюшин.

– Сама проболталась. Как-то мы вполушутку-вполусерьез говорили о том, чтобы построить еще один комплекс типа «Артемиды», но вынесенный из Москвы к Королеву. Тогда она и сказала, что побоится работать так далеко. У меня хорошая память на такие детали. Кстати, Макар Андреевич, что было в вашем портмоне, которое она позаимствовала?

– Деньги, банковские карты. Карты я заблокировал, а денег было немного, не больше пяти тысяч.

– Да, на это она не разбежится. Итак, господа сыщики, я слушаю. Какие будут предложения?

– Ловить ее надо, вот какие предложения… – прогудел Степаныч. – Сколько уже времени ваши орлы прочесывают район, где она вышла из машины?

– Час, – откликнулся Лямин.