Другая сторона прощания

— Кстати, а где наш капитан? Весь день отсыпается?

— Нет. Он в больнице, с Беллой. Я решил, что там должен быть кто-то из наших — на тот случай, если ей что-то понадобится. Ну и чтобы отгонять репортеров.

Босх кивнул. Это было правильное решение. Он сказал Вальдесу, что будет в сыскном отделе, и попросил позвонить или прислать электронное письмо, если шеф решит изменить документ.

После этого он вернулся к компьютеру. Когда Босх вносил последние штрихи в рапорт о вещественных доказательствах по делу, затрещал сотовый. Звонил Микки Холлер.

— Эй, брательник, давно не слышались, — сказал адвокат. — Ну что, поговорил с внучкой?

За событиями последних восемнадцати часов Босх совсем забыл о деле Вэнса. Казалось, он ездил в Сан-Диего месяц назад.

— Пока нет, — ответил он.

— А с Идой Паркс Как-ее-там? — спросил Холлер.

— С Идой Таунс Форсайт. Нет, не поговорил. День выдался безумный. Ну, на второй работе.

— Проклятье! Ты что, как-то связан с этой историей про парня и его подземелье? В Санте-Клорокс?

Изначально Санта-Кларита задумывалась как район для белых жителей Большого Лос-Анджелеса. «Сантой-Клорокс» ее прозвали, ссылаясь на марку отбеливателя. Босх подумал, что в устах человека, выросшего в Беверли-Хиллз — первейшем бастионе белой расы, — такие слова звучат по меньшей мере странно.

— Да, связан, — сказал Босх.

— Скажи-ка, он уже нанял адвоката? — спросил Холлер.

— Поверь, тебе это не нужно, — помедлив, ответил Босх.

— Мне все нужно, — сказал Холлер. — Готов к любому делу. Но ты прав. Какое-то время буду возиться с завещанием.

— Что, в суде уже начались слушания?

— Не-а. Пока ждем.

— Если все будет нормально, завтра вернусь к этому вопросу. Как только найду внучку, позвоню.

— Привези ее сюда, Гарри. Хочу с ней познакомиться.

Босх не ответил. Внимание его было приковано к монитору: от Вальдеса только что пришло электронное письмо с одобрением рапорта по делу и обвинительного аффидевита. Осталось разобраться со списком улик, подготовить ордер на обыск — и все.





Глава 36




В среду утром, как только начался рабочий день, Босх вошел в окружную прокуратуру. Дело Доквейлера обещало быть громким, и Босх заранее записался на прием. Ему не хотелось сдавать бумаги дежурному прокурору: тот, приняв документы, передаст их дальше по служебной цепочке, с глаз долой — из сердца вон. Вместо этого Босх договорился о встрече с Данте Корвалисом, чтобы тот, ветеран судебных баталий, занимался Доквейлером от начала до конца. Раньше Босх не работал с Корвалисом, но был о нем наслышан. В суде его прозвали Непобежденный, ибо он не проиграл ни одного дела.

Оформление прошло гладко. Корвалис отклонил лишь обвинение в краже муниципального имущества, объяснив, что дело и без того запутанное: присяжным предстоит выслушать показания многочисленных жертв и вникнуть в суть анализа ДНК. На фоне остальных обвинений кража инструментов, бетона и крышки люка из департамента общественных работ — сущая мелочь, на которую не стоит тратить время ни судье, ни прокурору. К тому же подобные мелочи способны застопорить работу присяжных.

— Все из-за телевизора, — сказал Корвалис. — Когда по ящику показывают суд, он длится не больше часа. Поэтому в реальной жизни присяжные быстро теряют терпение. Не стоит грузить их лишней информацией. Да нам это по большому счету и не нужно. Ваш Доквейлер и без того сядет на всю жизнь, уж поверьте. Так что забудем про крышку люка. Разве что вспомните о ней, когда будете рассказывать, как спасали Беллу, — так, в качестве штриха к показаниям.

Босх решил не препираться. Он был счастлив, что дело с самого начала попало в руки одного из лучших игроков прокуратуры. Они с Корвалисом договорились, что будут встречаться по вторникам и обсуждать подготовку к судебному процессу.

К десяти утра Босх уже вышел из Центра Клары Фольц. Вместо того чтобы направиться к машине, он прогулялся по Уэст-Темпл-стрит, перешел шоссе 101 и оказался на Мейн-стрит. Прошагал сквозь парк Пасео-де-ла-пласа, свернул на Ольвера-стрит и протолкался через мексиканский базар — все для того, чтобы исключить возможность автомобильной слежки.

В конце длинного ряда сувенирных ларьков он обернулся, чтобы проверить, нет ли позади пеших преследователей. Простояв так несколько минут и не заметив ничего подозрительного, Босх продолжил запутывать следы: перешел Аламеда-стрит и скрылся в здании вокзала Юнион-Стейшн. Потом прошагал по циклопическому фойе, окольными путями поднялся наверх и, достав из бумажника проездную карточку, перешел на Золотую линию метро.

Поезд отправился к Маленькому Токио, и Босх принялся изучать соседей по вагону. На следующей станции он вышел на перрон, но у двери задержался, чтобы рассмотреть всех, кто последовал за ним. И снова не увидел ничего подозрительного. Вернувшись в вагон, он проверил, не повторил ли кто его маневр. Дождался предупреждения «Осторожно, двери закрываются» и в последний момент снова выскочил на перрон.

Остальные пассажиры поехали дальше.

Прошагав два квартала по Аламеда-стрит, Босх свернул к реке. Студия Вибианы Веракрус была на Саут-Хьюит-стрит, неподалеку от Трэкшен-авеню, в самом сердце района Искусств. Возвращаясь к Хьюит, Босх то и дело останавливался и смотрел по сторонам. По пути он миновал несколько старых коммерческих зданий. Некоторые уже были переоборудованы под лофты, другие все еще были в процессе реставрации.

Район Искусств был больше чем просто район. Он был центром общественного движения. Лет сорок назад художники всех мастей начали занимать миллионы пустующих квадратных футов в заброшенных зданиях фабрик и фруктовых складов, что процветали здесь до Второй мировой войны. Теперь же в огромных студиях со смехотворно низкой арендной платой жили самые востребованные художники Лос-Анджелеса. Место, по сути, было самое подходящее — ведь именно здесь в начале двадцатого века художники сражались за право украсить яркими картинками ящики и коробки для фруктов, которые потом расходились по всей стране, создавая в умах народных масс узнаваемый образ Калифорнии с ее молочными реками и кисельными берегами.

Сегодня район Искусств котировался весьма высоко, но вслед за успехом здесь появились и свои проблемы — в первую очередь джентрификация[9]. В последнее десятилетие сюда, почуяв большие барыши, начали стекаться крупные игроки рынка недвижимости, и кое-где стоимость квадратного фута измерялась уже не в центах, а в долларах. Теперь в этот район переезжали высококлассные специалисты, работавшие в Даунтауне или Голливуде, а они даже не умели отличить грунтовочную кисть от трафаретной. Рестораторы, поднимая планку качества, приглашали в свои заведения «звездных» шеф-поваров, а парковка машины у ресторана теперь обходилась дороже, чем целый ужин в стареньком кафе на углу, где в прошлом собирались творческие люди. Короче говоря, район Искусств потихоньку переставал являть собою уютное пристанище для голодных художников.

В начале семидесятых Босха, тогда еще молодого патрульного, приписали к Ньютонской зоне покрытия, включавшей в себя район Искусств. В те времена он назывался «складским районом». Местечко было не из приятных: заброшенные здания, лагеря бездомных и разгул уличной преступности. Позже Босх перевелся в Голливудское отделение, так и не застав здесь эпохи Возрождения. Теперь же он с восхищением смотрел, как переменилось это место. Босх понимал разницу между фреской и уличными граффити и знал, что оба эти направления можно назвать искусством лишь с натяжкой, но фрески в районе Искусств были по-настоящему красивы, выполнены с душой и чем-то похожи на рисунки в Чикано-парке.

Босх прошел мимо «Американца». Этому зданию было больше ста лет. Изначально, еще во времена сегрегации, в нем была гостиница для чернокожих артистов эстрады. В семидесятые именно здесь зародилось движение художников и дала ростки лос-анджелесская панк-сцена.


Вибиана Веракрус жила и работала через дорогу от «Американца» — в облицованном кирпичом четырехэтажном здании со складскими окнами в металлических рамах. Когда-то в нем была картонная фабрика. Именно здесь производили вощеные ящики для фруктов, ставшие визитной карточкой Калифорнии. У входа в здание висела медная табличка с его историей и годом постройки: 1908.

На двери не было ни замков, ни запоров. Босх вошел в тесное, выложенное кафелем фойе и взглянул на стенд с именами художников и номерами студий. Веракрус жила в лофте 4-Д. Рядом был еще один стенд — с объявлениями о собраниях жильцов по поводу стабилизации арендной платы и протестов против заявлений о перепланировке, поданных в городскую ратушу. В обоих списках значилось неровно написанное имя «Виб». Еще на стенде висел флаер — в нем говорилось, что в пятницу вечером в лофте 4-Д состоится просмотр документального фильма о семидесятых годах и основании района Искусств. Фильм назывался «Молодые отщепенцы». Флаер возвещал: «Наш дом превыше жадности!» Похоже, Вибиана Веракрус в какой-то мере унаследовала от матери склонность к общественно-политической деятельности.

Ноги у Босха все еще болели после позавчерашней пробежки по склону, и у него не было никакого желания вступать в единоборство с тремя лестничными пролетами. Он нашел грузовой лифт с вертикальной ручной дверью и со скрипом отправился на четвертый этаж. Лифт был размером с гостиную, и Босху стало неловко, что он тратит такое огромное количество электроэнергии на себя одного. Очевидно, этот лифт остался еще со времен предыдущей инкарнации здания, когда здесь располагалась картонная фабрика.

Последний этаж был разделен на четыре лофта с выходами в серый промышленный коридор. Нижняя половина двери с надписью «4-Д» была обклеена мультяшными стикерами. Судя по их бессистемному расположению, над дверью потрудился ребенок — скорее всего, сын Вибианы. Чуть выше была табличка с часами приема, когда Вибиана могла встретиться с покупателями готовых работ и ценителями ее творчества. По средам она принимала с одиннадцати до двух, так что Босх явился с запасом в пятнадцать минут. Он подумал, не стоит ли просто постучать в дверь: ведь он пришел сюда не для того, чтобы смотреть скульптуры. Но еще он надеялся сперва взглянуть на эту женщину и понять, что она за человек, а потом уже говорить с ней о наследстве с невообразимым количеством нулей.

Пока он решал, как быть, на лестнице рядом с шахтой лифта послышались шаги. Вскоре Босх увидел женщину. В одной руке у нее был ключ, а в другой — стаканчик замороженного кофе. Женщина была в комбинезоне, на шее у нее висел респиратор. Увидев у своей двери незнакомого мужчину, она сделала удивленное лицо и сказала:

— Привет.

— Привет, — сказал Босх.

— Чем могу помочь?

— Э-э-э… вы Вибиана Веракрус?

Босх знал, что это она. Женщина была похожа на Габриелу с фотографий на пляже гостиницы «Дель Коронадо». Но он все равно указал на дверь с надписью «4-Д», словно обращаясь за поддержкой к табличке с часами приема.

— Да, это я, — ответила женщина.

— Я, наверное, слишком рано. Не знал, что у вас все расписано по часам. Надеялся взглянуть на ваши работы.

— Ничего страшного. Уже почти одиннадцать. Я все покажу. Как вас зовут?

— Гарри Босх.

Похоже, имя было ей знакомо, и Босх подумал: наверное, мать нашла способ связаться с Вибианой, хоть и обещала не делать этого.

— Так звали знаменитого художника, — сказала Вибиана. — Иероним Босх.

Босх понял, что ошибся.

— Знаю, — сказал он. — Пятнадцатый век. Вообще-то, мое полное имя тоже Иероним.

Отомкнув дверь, Вибиана оглянулась на него:

— Шутите?

— Нет, меня правда так назвали.

— Странные у вас родители.

Она открыла дверь:

— Входите. Сейчас здесь лишь несколько работ. В галерее на улице Фиалок есть еще парочка. И еще две штуки на станции «Бергамот». Откуда вы обо мне узнали?

Босх не удосужился подготовить легенду заранее, но ему известно было, что станция «Бергамот» — это галерейный кластер на старом железнодорожном вокзале в Санта-Монике. Гарри никогда там не был, но решил, что для легенды это название вполне подходит.

— Видел ваши скульптуры в «Бергамоте», — сказал он. — Утром у меня были дела в Даунтауне, и я решил взглянуть, что еще у вас есть.

— Отлично, — произнесла Веракрус. — Что ж, зовите меня Виб.

Она протянула ему руку, и они обменялись рукопожатием. Ладонь ее была загрубелой и шершавой.

В лофте было тихо. Босх решил, что ребенок в школе. В помещении стоял резкий химический запах, и Босху сразу вспомнилась дактилоскопическая лаборатория, где предметы перед снятием отпечатков окуривают парами цианоакрилата.

Правой рукой Вибиана указала за спину Гарри. Обернувшись, он увидел, что передняя часть лофта отведена под студию и выставочное пространство. Скульптуры были громоздкие: благодаря грузовому лифту и двадцатифутовым потолкам Вибиана имела возможность не сдерживать своих творческих порывов. Три завершенные работы стояли на поддонах с колесиками, чтобы их можно было перемещать с места на место. Наверное, в пятницу вечером их укатят в сторону, чтобы не мешали смотреть кино.

Рядом была рабочая зона с двумя верстаками и набором инструментов. На поддоне стоял огромный блок какого-то материала, похожего на губчатую резину. В нем начинали угадываться контуры человеческой фигуры.

Законченные работы были многофигурными диорамами из белой акриловой смолы, вариациями на тему нуклеарной семьи: мать, отец и дочь. На каждой диораме фигуры взаимодействовали по-разному, но дочь всегда смотрела в сторону от родителей, и черты ее лица были смазаны. Нос и надбровные дуги находились на месте, но ни глаз, ни рта не было.

На одной из диорам отец был изображен в роли военного, с разгрузкой и рюкзаком, но без оружия. Глаза его были закрыты. Этот человек был похож на Доминика Сантанелло, чье лицо Босх уже не раз видел на фотографиях.

Гарри указал на диораму с солдатом и спросил:

— О чем она?

— О чем? — переспросила Веракрус. — О войне. О том, как разрушаются семьи. Честно говоря, я думаю, что мои работы в пояснениях не нуждаются. Вы просто смо́трите на них и что-то чувствуете. Или нет. Искусство не следует облекать в слова.

Босх лишь кивнул. Похоже, с первым вопросом он просчитался.