Другая миссис

В помещении нет окон. Невозможно определить время суток. Но я вижу время на циферблате часов женщины, хоть он и перевернут. Сейчас два пятьдесят. Дня или ночи? В любом случае это неважно, потому что я точно помню: я пришла в центр общественной безопасности часов в десять-одиннадцать. Значит, прошли или четыре, или шестнадцать часов, которые я не могу вспомнить.

— Вы помните, как говорили со мной сегодня? — спрашивает женщина. Я не помню. Но все равно отвечаю «да» и добавляю, что хорошо помню этот разговор. Но я никогда не умела лгать.

— Это не первая наша беседа, — сообщает женщина. Я уже поняла это по ее вопросам. Впрочем, это не означает, что я ей верю. Что она не выдумала все это.

— Но в прошлый раз я говорила не с вами, доктор, а с женщиной по имени Камилла.

И она описывает живущих внутри меня молодую напористую болтушку Камиллу и замкнутую девочку.

В жизни не слышала большей чепухи.

По ее словам, девочка не особо много говорит, зато любит рисовать. Камилла и ребенок сегодня вместе кое-что нарисовали. Женщина достает рисунок из «дипломата» и протягивает мне.

Вот оно, расчлененное тело, женщина, нож, кровь — на этот раз карандашный набросок в блокноте. Дело рук Отто. То самое изображение, которое я находила по всему дому.

— Это нарисовала не я, а мой сын, — возражаю я. Но женщина отвечает «нет».

У нее своя теория по поводу этого рисунка: его автор — мой альтер, ребенок внутри меня. Я громко смеюсь над нелепостью утверждения. Если это сделал какой-то внутренний альтер, значит, она считает, будто это нарисовала я. Что я разбросала рисунки на чердаке и в коридоре, а потом сама же их нашла.

Но я ничего не рисовала. Иначе я помнила бы это.

— Я это не рисовала.

— Конечно, не рисовали, — соглашается женщина. На долю секунды кажется, что она верит мне. До ее следующих слов: — Не конкретно вы. Не Сэйди Фоуст. При диссоциативном расстройстве личность раскалывается на несколько. И у каждой формируется своя идентичность с выдуманным именем, внешностью, полом, возрастом, почерком, манерой речи и так далее.

— И как же зовут эту девочку? — бросаю я вызов. — Если вы разговаривали и рисовали с ней, то должны знать ее имя.

— Я не знаю, Сэйди. Она застенчива. Чтобы завоевать ее доверие, понадобится время.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

Женщина рассказывает, что девочка любит рисовать и раскрашивать, а еще играть в куклы. У нее есть любимая игра — женщина участвовала в ней, чтобы побудить девочку открыться. Она назвала это игровой терапией. Они взялись за руки и бегали кругами прямо здесь, в этой комнате. А потом резко замерли, словно статуи, когда голова сильно закружилась.

— Девочка называла это игрой в статую.

В статую — потому что обе стояли, как статуи, пока одна из них не потеряла равновесие и не упала. Пытаюсь представить картину: девочка и женщина вместе бегают кругами. Вот только девочка — альтер, и, если верить всему сказанному, это никакая не девочка, а я сама.

Краснею от одной мысли, что я, тридцатидевятилетняя женщина, могла держаться за руки и кружиться по комнате с другой взрослой женщиной. И замирать как статуя. Что за абсурд… Не могу принимать это всерьез.

Пока не вспоминаю слова Тейта:

«Поиграем в статую, поиграем в статую!»

Это задевает меня за живое.

«Мама — врунья! Ты знаешь эту игру».

— У страдающих диссоциативным расстройством в среднем около десяти альтеров, — сообщает собеседница. — Иногда больше или меньше. Бывает, доходит до сотни.

— И сколько у меня, по-вашему?

Я не верю ей. Это просто какая-то хитроумная афера с целью очернить мою репутацию, подвергнуть сомнению мое здравомыслие и навесить на меня убийство Морган.

— Пока я познакомилась с двумя.

— Пока?

— Их может быть и больше. Диссоциативное расстройство идентичности часто начинается после того, как с пациентом жестоко обращались в детстве. Формирование альтеров — своего рода защитный механизм. Они служат разным целям — например, оберегать своего хозяина, говорить за него, прятать болезненные воспоминания.

Пока она объясняет, я представляю, что во мне живут паразиты. Это напоминает мне буйволовых скворцов — птиц, которые поедают личинок, живущих на спине у бегемотов. Когда-то это считалось симбиотическими отношениями, пока ученые не выяснили, что на самом деле птицы-вампиры буравят кожу бегемотов, чтобы пить их кровь. Тоже мне симбиоз…

— Расскажите о вашем детстве, доктор Фоуст, — просит собеседница.

Начинаю рассказывать, хотя помню не слишком многое. Собственно, не припоминаю ничего лет до одиннадцати.

Женщина молча смотрит на меня, ожидая продолжения.

«Вы ведь время от времени отключаетесь, доктор Фоуст?»

Но потеря сознания случается из-за таких вещей, как злоупотребление алкоголем, эпилептические припадки, низкий уровень сахара в крови.


Я не теряла сознание в детстве. Я просто не помню его.

— Это типично при диссоциативном расстройстве, — сообщает собеседница после долгой паузы. — Диссоциация помогает забыть о травмирующих событиях. Защитный механизм, — зачем-то повторяет она.

— Расскажите об этой… Камилле, — прошу я. Надо попробовать поймать женщину на лжи. Рано или поздно она начнет себе противоречить.

Женщина говорит, что альтеры бывают разными. Садисты, защитники и многие другие. Пока она не до конца поняла, кем является молодая женщина, которая иногда заступается за меня, а иногда отзывается обо мне с ненавистью. Она раздражена, зла, агрессивна. Что-то вроде любви-ненависти: Камилла ненавидит меня и одновременно хочет стать мной.

А маленькая девочка понятия не имеет о моем существовании.

— Офицер Берг взял на себя смелость провести небольшое расследование. Ваша мать умерла при родах, не так ли?

Я отвечаю, что да. Преэклампсия[49]. Отец никогда об этом не заговаривал, но я знала, что он страшно переживает: его глаза блестели при каждом упоминании ее имени. Как ужасно, наверное, лишиться жены и растить дочь одному…

— Когда вам было шесть, ваш отец женился во второй раз, — утверждает женщина.

Я не согласна:

— Нет. Мы с отцом всегда жили вдвоем. Больше никого не было.

— Вы же говорили, что не помните свое детство, — замечает собеседница. Но я отвечаю, что кое-что помню: как мы с отцом жили в городе, когда мне было одиннадцать. Он ездил на работу на электричке и возвращался пьяный часов через пятнадцать-шестнадцать.

— Помню, — настаиваю я, хоть и не помню, что было до этого. Но мне хочется верить, что ничего не менялось.

Женщина достает из «дипломата» бумаги и рассказывает. Когда мне было шесть, отец женился на женщине по имени Шарлотта Шнайдер. Мы жили в Хобарте, штат Индиана. Отец работал торговым агентом в небольшой компании. Через три года, когда мне исполнилось девять, он и Шарлотта развелись. Не поладили.

— Что вы можете сказать про свою мачеху?

— Ничего. Вы с офицером Бергом ошиблись. Никакой мачехи не было, только отец и я.

Собеседница показывает фотографию. Мой отец, я и незнакомая, но очень красивая женщина стоим перед домом, который я впервые вижу. Домик маленький, одноэтажный, с мансардой. Почти весь скрыт за деревьями. На подъездной дорожке незнакомый автомобиль.

Отец выглядит моложе, чем в моих воспоминаниях. Более красивый, более энергичный. Он смотрит украдкой на женщину, а не в объектив камеры. На лице искренняя улыбка, что странно: он редко улыбался. На снимке у него густая темная шевелюра. Нет морщин под глазами и на щеках — они избороздят его лицо позже.

В детстве отец дал мне прозвище Мышка, потому что я была нервным подвижным ребенком и все время морщила носик, словно мышка.

— Я уже показывала это фото девочке. Альтеру оно не понравилось. Она забилась в угол и начала что-то яростно черкать карандашом в блокноте. Нарисовала вот это.

Женщина снова показывает мне рисунок: расчлененное тело, кровавые брызги.

— Когда вам было около десяти, отец подал заявление о защите вас от мачехи, продал дом в Индиане и переехал с вами в Чикаго. Там он нашел новую работу в универмаге. Помните?

Нет, не помню. Точнее, помню, но не всё.

— Мне нужно вернуться к семье. Они наверняка волнуются и ломают голову, где я.

Но женщина отвечает, что они знают, где я.

Представляю, как Уилл, Отто и Тейт сейчас дома без меня. Интересно, утих ли снегопад, возобновилось ли сообщение с материком и успел ли Уилл вовремя забрать Тейта из школы?

Думаю об Отто. Он был дома, когда полицейские пришли изъять полотенце и нож.

— Где мой сын? Отто здесь? — Я даже не знаю, нахожусь ли до сих пор в центре общественной безопасности или меня увезли куда-то еще.

Озираюсь. Вижу комнату без окон, стену, два стула и пол. Совершенно непонятное место.

— Где я? Когда мне можно будет пойти домой?

— У меня осталось всего несколько вопросов. Потерпите, вас скоро выпустят. Когда вы пришли в центр общественной безопасности, то заявили офицеру Бергу, что в вашем доме находятся окровавленные полотенце и нож.

— Да, верно, — соглашаюсь я.

— Офицер Берг послал к вам сослуживцев. Дом тщательно обыскали, но не нашли ни того, ни другого.

— Они что-то напутали, — я повышаю голос. Давление резко подскакивает, начинается тупая, ноющая головная боль. Прижимаю ладонь ко лбу, чувствуя, как комната вокруг то расплывается, то опять становится четкой. — Я видела и полотенце, и нож. Они точно там. Полиция смотрела невнимательно, — настаиваю я на своем, потому что знаю: я не ошиблась. Полотенце и нож мне не померещились.

— Это не всё, доктор Фоуст. Ваш муж разрешил полицейским обыскать дом. И они нашли пропавший мобильник миссис Бейнс. Можете объяснить, как он оказался у вас в доме и почему вы не передали его в полицию?

В ответ пожимаю плечами и говорю, что не могу это объяснить.

— А где его нашли?

Хочется надеяться, что ключ к разгадке убийства Морган — в ее телефоне.

— Как ни странно, заряжающемся на вашей каминной полке.