Другая миссис

— У тебя хорошенькая жена, — сказала я, чтобы сохранить лицо. Как будто никогда прежде не встречала ее. Хотя на самом деле никакая Сэйди не хорошенькая — обычная в лучшем случае.

— Да, пожалуй, — ответил Уилл с виноватым видом.

Мысленно я твердила, что он просто не мог ответить по-другому. Что ответить по-другому было бы неправильно с его точки зрения. Что он на самом деле не считал Сэйди хорошенькой.

Он приблизился, провел ладонями по моим волосам и страстно поцеловал:

— Ты прекрасна.

«Прекрасна» — лучший комплимент, чем «хорошенькая». Значит, в его глазах я красивее Сэйди.

Уилл потянул меня к кровати и сбросил подушки на пол.

— Разве твоя жена не будет против? — хихикнула я, присаживаясь на край.

Думаю, уже ясно, что я не отличаюсь высокой нравственностью. Но я допускала, что Уилл слеплен из другого теста.

Он подошел, сунул руку мне под юбку и озорно улыбнулся:

— Надеюсь, что так.

После этого мы больше не заговаривали о его жене.

Вскоре я узнала, что до свадьбы Уилл был дамским угодником. Донжуаном — из тех мужчин, которые думают, что никогда не остепенятся.

Как говорится, от старых привычек трудно избавиться. И Сэйди держала его на коротком поводке…

Но, как бы мы ни старались, людей не изменить. Поэтому Сэйди держала его в узде, как когда-то меня. Если б она нашла мои зажигалки и сигареты, они тут же испарились бы, а если б я забыла закрыть за собой дверь ее комнаты, то она сменила бы замки. Она была той еще педанткой. И настоящим тираном.

Я видела по глазам Уилла, что Сэйди старалась приручить его, лишить мужественности.

А я позволяла ему почувствовать себя мужчиной.





Сэйди




На часах семь тридцать. Имоджен до сих пор нет. Уилл, кажется, не беспокоится. Даже после того, как я начинаю давить, спрашивая, с кем она занимается и где живет ее подруга.

— Уилл, я знаю, тебе хочется верить в лучшее. Но мы же оба прекрасно понимаем, что она не учит испанский.

Муж пожимает плечами.

— Сэйди, она ведет себя как обычный подросток.

— Как наглый и хулиганистый подросток, — возражаю я с бесстрастным выражением лица.

Отто четырнадцать — тоже подросток. Но завтра ему в школу, и сейчас он дома, с нами, как полагается.

Уилл бросает грязную губку для посуды в раковину и поворачивается ко мне с великодушной улыбкой.

— Когда-то я тоже был хулиганистым подростком — и посмотри, в кого вырос. С ней все будет в порядке.

На кухню входит Отто с тетрадью и учебником по геометрии. Муж с сыном садятся за стол и приступают к домашнему заданию. Тейт включает телевизор в гостиной и сворачивается калачиком под одеялом: смотреть мультик.

Я несу наверх бокал вина. В планах — долгое расслабление в теплой ванне. Но на верхней ступеньке лестницы я обнаруживаю, что меня тянет не в ванную, а в комнату Имоджен.

Подхожу. Прижимаю ладонь к двери и распахиваю ее, не обращая внимания на табличку с требованием держаться подальше. Вхожу, нащупываю на стене выключатель и зажигаю свет. Теперь все видно. Я замечаю кучу разбросанной по полу темной одежды. Ее так много, что приходится отодвигать в сторону, чтобы не наступить.

Пахнет благовониями. Коробка с ароматическими палочками лежит на столе рядом с держателем в форме свернувшейся змеи. Видимо, палочки вставляются прямо в пасть. И запах все еще довольно сильный. Интересно, заходила ли Имоджен сюда после школы и зажигала ли благовония, прежде чем уйти… туда, где бы она сейчас ни находилась. Письменный стол деревянный, старый. Имоджен вырезала на нем слова. Нехорошие слова. Злые.

Катитесь к черту. Ненавижу вас.

Делаю глоток вина, прежде чем поставить бокал на стол. Провожу пальцем по деревянным бороздкам, задумавшись, не этот ли почерк я видела и на стекле своей машины. Жаль, я не догадалась сфотографировать надпись, прежде чем она растаяла. Можно было бы сравнить форму букв. Тогда я знала бы наверняка.

Это первый раз, когда я зашла в комнату Имоджен. Я пришла сюда не шпионить, но теперь этот дом принадлежит моей семье, и я чувствую, что имею на это право. Хотя Уиллу не понравилось бы. Голоса мужа и сына из кухни едва слышны. Они понятия не имеют, где я сейчас.

Сначала заглядываю в ящики письменного стола. Там находится именно то, что и ожидаешь увидеть в ящике стола: ручки, бумага, скрепки. Затем забираюсь на стул и провожу рукой по книжной полке над столом. Результат — полная ладонь пыли. Спускаюсь обратно на пол.


Подхожу к прикроватной тумбочке и дергаю за ручку. Содержимое тумбочки разнообразно. Детская книжка, скомканные салфетки, закладка. Презерватив. Вытаскиваю его и пару секунд рассматриваю, раздумывая, сказать ли Уиллу. Имоджен шестнадцать. В наше время шестнадцатилетние занимаются сексом. Но презерватив, по крайней мере, означает, что Имоджен не делает глупостей и предохраняется. Не могу ее винить. Будь у нас отношения получше, я бы поговорила с ней как женщина с женщиной. Однако что есть, то есть. Как бы то ни было, теперь, когда девушка достигла определенной зрелости, ей пора навестить гинеколога. Да, это, пожалуй, лучший выход из положения.

Кладу презерватив на место. И обнаруживаю фото.

Судя по телосложению и остаткам прически — остальная часть снимка выскоблена кем-то явно разгневанным, — там изображен мужчина. Его лицо стерто, как стертый ребром монеты лотерейный билет. Интересно, кто это. Интересно, откуда Имоджен его знает и почему так разозлилась, что сделала такое.

Опускаюсь на четвереньки, заглядываю под кровать, роюсь в карманах разбросанной по полу одежды. Потом поднимаюсь, иду к шкафу и открываю дверцу. Вслепую нашариваю выключатель и дергаю.

Не хотелось бы, чтобы Уилл узнал, что я хозяйничаю в комнате Имоджен. Задерживаю дыхание, прислушиваясь к звукам снизу. Ничего, кроме идущего по телевизору мультика Тейта и его детского смеха. Если б только он мог остаться таким навсегда… Уилл и Отто молчат: наверное, склонились над разложенными на столе тетрадями и сосредоточенно думают.

Вскоре после происшествия с Отто я прочла статью, как правильно обыскивать комнату сына или дочери-подростка — в какие места заглядывать. Оказывается, не в очевидные вроде ящиков письменного стола, а в нестандартные: потайные карманы в подкладке куртки, электрические розетки, банки из-под газировки с двойным дном. Цель родительских поисков внешне тоже не всегда вызывает подозрения: чистящие средства, пластиковые пакеты, лекарства, продаваемые без рецепта, — все это подростки запросто могут использовать не по назначению.

Вообще-то я никогда не рылась в комнате Отто. Не было необходимости. То происшествие стало исключением. Отто усвоил урок, мы с ним побеседовали. Подобное больше не повторится.

А вот Имоджен для меня — как закрытая книга. Она почти не разговаривает — максимум произносит одно предложение и то внезапно. Я ничего не знаю ни о ней самой, ни о ее сексуальном партнере (она занимается сексом здесь, в этой комнате, когда нас с Уиллом нет? или вылезает в окно по ночам?); ни о девушках, в компании которых она курит; ни о том, что делает, когда не торопится домой. Нам следует больше узнать о ней. Лучше контролировать ситуацию. Мы ведем себя безответственно, но каждый раз, когда я заговариваю с Уиллом на эту тему — кто такая Имоджен и чем она занимается, — он отмахивается, отвечая, что нам нельзя слишком сильно давить. Что она сама откроется, когда будет готова.

Но я не могу больше ждать.

Обыскиваю шкаф и в кармане толстовки антрацитового цвета обнаруживаю письмо. Найти его оказалось не так уж и трудно: сначала я обшарила обувные коробки и углы шкафа, где нашлась только пыль. Затем перешла к одежде. С четвертой или пятой попытки моя рука на что-то наткнулась. Вытаскиваю это «что-то» из кармана, чтобы посмотреть. Это бумажный листок, сложенный во много-много раз — так, что получилось не больше дюйма в высоту и ширину.

Вытаскиваю и осторожно разворачиваю.

«Пожалуйста, не сердись», — сказано там. Чернила бледные, будто толстовка вместе с бумагой побывала в стиральной машине. Но слова, выведенные печатными буквами — причем куда изящнее, чем мой корявый почерк, — наводят на мысль, что писал мужчина. Хотя об этом можно догадаться и по содержанию. «Ты не хуже меня знаешь, как тяжело мне пойти на такое. Дело не в тебе, ты не сделала ничего плохого. Это не значит, что я не люблю тебя. Но я не могу и дальше жить двойной жизнью».

Внизу внезапно открывается входная дверь. И захлопывается.

Имоджен дома.

Мое сердце колотится как бешеное.

Уилл приветствует ее радушнее, чем мне хотелось бы. Спрашивает, голодна ли, разогреть ли ужин. Это противоречит нашим правилам: или ужинать с нами, или не есть совсем. Жаль, что Уилл такой податливый, но он всегда такой — рад угодить. Имоджен дважды отвечает «нет» — коротко и резко. Ее голос раздается уже у самой лестницы.

Я реагирую быстро: складываю записку и сую обратно в карман, вешаю толстовку на место, дергаю выключатель, закрываю дверцу шкафа и спешу к выходу. Но в последний момент вспоминаю, что нужно выключить свет в комнате и слегка приоткрыть дверь, как было до моего прихода.

У меня нет времени проверить, всё ли на своих местах. Остается только надеяться на лучшее.

Мы сталкиваемся наверху у лестницы. Я натянуто улыбаюсь, но не говорю ничего.





Мышка




Давным-давно жил-был старый дом. Все в нем было старым: и окна, и всякая техника, и особенно ступеньки. Потому что каждый раз, когда на них кто-то наступал, ступеньки по-стариковски стонали.

Мышка понятия не имела, почему они так себя ведут. Хотя она знала очень многое. Но не знала, что ступеньки трутся о стояки, скрежеща о невидимые ей гвозди и шурупы. Она знала только, что ступеньки шумят. Особенно последняя — самая шумная.

Мышка думала, что знает о ступеньках то, чего не знает никто. Она думала, что им становилось больно, когда на них наступали, и именно поэтому они каждый раз стонали и пытались вырваться из-под ног. Хотя Мышка весила всего сорок шесть фунтов[17] и даже муху не обидела бы.

Это напоминало ей стариков, живших на другой стороне улицы, которые с трудом передвигались и стонали при ходьбе так же, как иногда стонали ступеньки.

Мышка была чувствительнее других. Ставя ногу на последнюю ступеньку, девочка волновалась за ее самочувствие. По той же причине она старалась не наступать на улице на гусениц и жуков. Обычно Мышка осторожно перешагивала больную ступеньку, хотя это давалось с трудом: у девочек в таком возрасте ножки коротковаты.

Отец безуспешно пытался починить лестницу. Постоянный скрип бесил его, выводил из себя, заставлял чертыхаться себе под нос.

— Почему бы тебе просто не перешагивать через нее? — Отец легко мог миновать эту ступеньку: он высокий, у него широкий шаг. Но он был нетерпелив и любил все делать по-своему.

Отец не был создан для работы по дому. Ему гораздо больше подходило сидеть за столом, пить кофе и болтать по телефону. Тогда Мышка садилась за дверью и слушала. Ей не разрешалось перебивать, но, если сидеть очень тихо, можно было расслышать и сам разговор, и как меняется тон отца, когда он беседует с клиентом.

Отец Мышки был привлекательным мужчиной с темно-каштановыми волосами и большими, круглыми, всегда настороженными глазами. Бо́льшую часть времени он вел себя тихо — кроме тех случаев, когда куда-то шел: отец был крупным, с тяжелой походкой. Мышка слышала его шаги за целую милю.

Он был хорошим отцом. Гулял с Мышкой на улице и играл с ней в мяч. Рассказывал о птичьих гнездах и о том, как кролики прячут своих детенышей в норах. Он знал, где они обитают, подходил к норам, раздвигал пучки травы и комки шерсти и позволял дочке заглянуть внутрь.

Однажды, когда ему вконец надоела скрипучая лестница, он взял из гаража ящик с инструментами и взобрался вверх. Молотком вбил гвозди в ступеньку, прижимая ее к изнанке, потом схватил пригоршню отделочных гвоздей и постучал, прикрепляя к стояку. После чего с гордостью отступил — полюбоваться на дело своих рук.

Но мастер на все руки из него был так себе. Он мог бы догадаться, что починить ступеньку не получится. Потому что даже после всех его усилий лестница продолжала стонать.

Со временем Мышка привыкла к этим звукам. Она лежала в постели, уставившись на свисавшую с потолка лампу, с колотящимся сердцем, не в силах заснуть, и прислушивалась к последней ступеньке в ожидании, когда та предупреждающе проскрипит. Чтобы понять, что кто-то поднимается по лестнице в ее комнату. И успеть спрятаться.