Дорогая Венди

Она ждёт, что мама будет сопротивляться, уходить от ответа или ввернёт очередную миленькую ложь вроде сказок про Ловкую Швейку и Белого Воробья. Но вместо этого мама аккуратно кладёт руки на колени и выпрямляет спину.

– Прости, Джейн, – говорит она. – Ты заслуживаешь знать правду, и мне следовало давно рассказать тебе.

Она встречает пристальный взгляд Джейн. Даже в темноте Джейн видит на лице мамы следы груза, который она несёт. Она тоже чувствует эту тяжесть. Сожаление, но не только об ушедшем, но и о том, что она ещё потеряет в будущем. Свернувшись на кровати, Джейн вдруг чувствует, что стоит на грани. Пересечёт её – и возврата не будет. Мама готова считать её взрослой, но от этого ей больно. Джейн в самом деле этого хочется? Она почти готова взять свои слова назад, но молчит, упрямо сжимает губы и ждёт, что скажет мама.

И мама говорит. Она рассказывает про ту ночь, когда она сама была ненамного старше Джейн, и в её окно влетел мальчик, который держал в руках тень и просил пришить её обратно. Она рассказывает, и Джейн едва верит её истории – но не фантастической части о путешествии в другой мир, потому что такое и с ней случилось, а той части, где говорится, что произошло после. О том, как маме никто не верил. Как её запирали. Как наказывали. И всё только потому, что она отказывалась отринуть Питера. Когда её выпустили из заключения, мама только и умела, что хранить тайны. Джейн слышит, с какой болью мама говорит – её голос хрипит и срывается. Она винит себя за то, что Джейн похитили.

Это уже слишком. Джейн – переполненная чаша, которая вот-вот прольется. Голова болит, она чувствует себя потерянно – не как после непонятного липкого и сладкого чая Питера, а словно плакала часами и совершенно опустошена. Только сухие глаза горят в темноте, пока она пытается уложить в голове и осознать всё, что рассказала мама.

Но мама ещё не договорила. Она рассказывает про настоящую тень Питера, про то, как пришила её обратно и соединила чудовище и мальчика. Рассказывает, как превратила смерть в Неверленде в настоящую.

И наконец, когда слова заканчиваются, она поднимает руку и кладёт её на руку Джейн. Джейн не отдёргивает свою, она слишком потрясена.

– Я знаю, что прошу слишком многого, Джейн, что нельзя сразу принять всё это. Но ты была там. Ты встретила Питера. Ты знаешь. – Мама говорит тихонько, устало опустив плечи.

Джейн кидает взгляд за окно, пытаясь определить, где находится луна. Как долго мама говорила? Время странно идёт с тех пор, как они вернулись, словно они принесли с собой частичку магии Неверленда. Кажется, что в один миг пещера в Неверленде оказалась её спальней, словно они мгновенно перенеслись. Их как будто не было несколько недель, но очевидно, что здесь, в Лондоне прошло только два дня. Это вроде бы невозможно, но иногда мир здесь замедляется, а иногда ускоряется – мама и это объяснила с усталой печальной улыбкой.

– Можно считать, что нам повезло, Джейн. Мы не пропустили слишком многое, пока были там.

Мама так говорит это, что понятно – тут нечему радоваться, и ещё понятно, что мама тоже это осознаёт.

– Знаешь, я так долго хранила эту тайну, ты – второй человек, которому я это рассказываю, – говорит мама, когда уже всё сказано.

– Папа? – спрашивает Джейн.

Мама с сожалением качает головой.

– Мэри, – говорит она. – Кухарка.

Она берёт руку Джейн, соединяет их ладони на покрывале, затем прижимает второй рукой, держа ладонь Джейн между своими.

– Папа ещё не знает. Я намерена вскоре рассказать ему, но до того я буду очень благодарна тебе, если ты сохранишь мой секрет ещё немножко. Я знаю, что нечестно просить тебя об этом.

Кажется, что мама добавит что-то ещё, но она замолкает, оставив оборванную фразу, понимая несправедливость и ничего с нею не делая. Джейн не знает точно, что именно мама сказала папе насчёт того, где они были. Прошлой ночью – будто целую жизнь назад, – когда она должна была уже спать, лежа в постели после тёплой ванны, которой ей так не хватало в Неверленде, она услышала обрывки разговора, который не был предназначен для её ушей.

– …не следовало уходить, не сказав тебе… так боялась.

– …как она вообще умудрилась уйти из дома… забраться так далеко в одиночку? Что мы скажем полиции… братьям и моему отцу?

– …в маленькое приключение. Ты же знаешь, какая она любопытная и упрямая… что мы им скажем… дома. Вот что главное. Джейн дома, в безопасности, и только это и важно.

Рука Джейн застывает в ладонях матери, но мама крепко держит и пока что не выпускает. Лицо у неё снова мрачное, и Джейн снова ощущает эту почти материальную ношу.

– Обещаю, Джейн, как только я поговорю с твоим папой, я больше никогда не попрошу тебя молчать об этом. Сможешь говорить о Неверленде с кем угодно – с папой, с Кухаркой, со мной, даже с дедушкой. – В глазах мелькает испуг, но мама продолжает: – Можешь задавать мне любые вопросы, и я обязательно отвечу правду. Больше никаких тайн. И ты можешь нести эту правду миру, куда угодно, но, Джейн, пойми – это твой выбор.

Мама сильнее сжимает её ладонь, потом отпускает её. Руке становится зябко без маминых рук. Она думает про маму в том ужасном месте, про которое она рассказывала, в лечебнице имени Святой Бернадетты. Она понимает, о каком выборе говорит мама, и знает, что никакого выбора нет. Рассказать правду и считаться лгуньей или утаить истину и врать всем знакомым.

Она беспокоится не только за себя, но и за маму. В маминых глазах появилось такое особое выражение, когда она упомянула дедушку – то же самое ощущалось в подслушанном разговоре между мамой и папой. Если Джейн скажет правду, она рискует навредить не только себе, но и маме.

Это несправедливо, потому что мир вообще несправедлив, но, может быть, это и означает повзрослеть. Это не просто возможность узнать о мире больше, стать учёной, как она всегда и мечтала, но столкнуться с разочарованием, самой хранить секреты, выбирать, что правильно, а что нет, пытаться делать верный выбор, руководствуясь только собственным чутьём, пусть даже она знает, что может ошибиться.

Джейн не желает этой ноши, она не знает, что с нею делать, но уже поздно от неё отказываться. Она пересекла эту грань, и дверь за спиной закрылась. Нельзя забыть то, что узнала, и это бесит. Нельзя вернуть Тимоти. Нельзя ответить честно, когда отец спросит, где она была, – пока что нельзя. Нужно хранить секрет от дядей, особенно от дяди Майкла, потому что правда только навредит им. А хуже всего то, что нельзя доверять маме – по крайней мере, не до конца; и всё-таки она единственная, кому Джейн вообще может доверять. Только с ней можно говорить свободно, только она поймёт.

Хочется отпихнуть маму – Джейн задыхается от груза знаний, что был вручён ей. В то же время хочется обхватить её руками и умолять остаться. Джейн боится теней в комнате, боится увидеть Тимоти вновь, боится пальцев, что постучат по стеклу и позовут во тьму.

Джейн ничего не говорит.

Через какое-то время мама поднимается. Она разглаживает перед юбки и вздыхает. Наклоняется и целует Джейн в лоб. Губы у неё сухие.

– Уже почти утро, – говорит мама невероятно измотанным голосом – Джейн ещё не слышала у неё такого печального тона. – Но всё равно, попытайся заснуть, если сможешь.

Мама достаёт что-то из кармана и оставляет на одной из множества полок, что идут по стенам комнаты Джейн. Вещь издаёт тихий стук. Когда мама отходит назад, Джейн видит, что это наконечник стрелы – такой же, каким она стреляла в Артура из рогатки Тимоти. Мама положила его рядом с тем, что подарила Кухарка, но тот, который принесла мама, необычно светится в темноте. Мама с сожалением гладит обколотый камень кончиками пальцев, потом отворачивается.

Джейн наблюдает, как мама пересекает комнату. Та медлит, оглядываясь с непонятным выражением лица. Она как будто пытается разгадать Джейн, словно та – незнакомка, которую она видит впервые. Джейн, кажется, понимает. Мама выходит в коридор и плотно закрывает дверь, похищая весь свет. На памяти Джейн это первый раз, когда дверь не приоткрыта, и комната теперь кажется намного темнее. До самого рассвета с Джейн останутся только слабые огни города и свет земной луны и звёзд – совсем не таких ярких, как в Неверленде.

Джейн выбирается из кровати, опускается на колени и лезет рукой под матрас. Вытаскивает маленький камешек – тот, из супа Питера, который она чуть не проглотила в первую же ночь в Неверленде (по крайней мере, в первую ночь, которую она чётко помнит). Держит его некоторое время в руке. Он выглядит так безобидно. Вот так же чудовище может выглядеть мальчиком, а улыбка может оказаться угрозой. Она смыкает пальцы, давая камешку впиться в кожу, идёт туда, где минуту назад стояла мама, и кладёт камешек рядом со стрелой из Неверленда.

Она ещё не решила, в чём она соврёт, а где скажет другим правду, но в одном уверена – она не будет лгать самой себе, и она никогда не забудет.






Лондон – два дня спустя


Венди сидит у большого окна, что выходит на улицу. Она проводит руками по юбке, касается рукавов. В них нет никаких потайных кармашков: прошло время тайн. Она машинально потирает колено, которое уже почти не болит. Складывает руки на коленях, но они немедленно порываются вновь вспорхнуть. Приходится прилагать усилия, чтобы они лежали спокойно.

Прошло два дня с тех пор, как она вместе с Джейн вернулась из Неверленда. Два дня – а она до сих пор не нашла верных слов для разговора с Недом. Она сказала ему, что нашла Джейн, когда та потерялась среди деревьев, – полуправда, которая позволила ему предположить, что речь идёт о парке. Не пришлось притворяться, что она измотана и до смерти перепугана. Это была правда – чувства одолели её: страх, горе, но ещё и радость оттого, что Джейн дома. Сил не осталось, и она умоляла дать ей время.

Часть её хочет лежать в кровати и болеть, как она сделала, когда впервые вернулась из Неверленда много лет назад. Позволить лихорадке победить. Позволить потере проявиться болезнью. Но теперь она мать: у неё есть обязанности, нельзя прятаться от них.

Венди обещала, что если Нед даст ей время прийти в себя, то она всё ему расскажет – и она собирается поступить именно так. Но это не значит, что ей не страшно. Они с Недом всегда сотрудничали, но теперь она видит подозрение и сомнение. А Джейн – с ней всё неясно; понятно только, что ей больно смотреть на дочь новыми глазами.

Это вовсе не конец лжи и полуправде, что приросла к ней, как вторая кожа, и это гнетёт Венди. Нужно подумать о братьях и о свёкре. У Венди для них есть история о том, что Джейн ночью выбралась из дома, собираясь отправиться на поиски приключений в одиночку. Но потом заблудилась, не смогла найти дорогу домой, напугалась, что попадёт в неприятности, и пряталась, пока Венди её не нашла. Дочь выглядит легкомысленной и глупой в этом рассказе – а Джейн вовсе не такова, – но Венди с болью признаёт, что уж свёкор точно в это поверит. Девочки ведь вечно витают в облаках, а в головах у них пусто, и это не зависит от возраста.

Так что остаётся только Нед. В конце концов, Венди не особенно заботит, поверят ли ей свёкор и братья. Ей важно только, чтобы Нед поверил и доверился ей.

Венди бросает взгляд на вход. Дом скоро перестанет быть в её распоряжении. Скоро придётся рассказать правду.

Она опускает взгляд на руки. Мелкие порезы и царапины, которые они с Джейн получили, убегая из пещеры, – тогда Венди едва замечала их – уже почти зажили. Наверное, даже шрамов не останется. Следует радоваться. Вместо этого она ощущает какое-то онемение и пустоту. Не такую пустоту, с которой она жила годами – чувство потери, оставшееся на месте вырванного Питером куска памяти. Это скорбь по тому, что всегда было с ней, а теперь пропало, как безделушка или фотография, что стояла на каминной полке, а потом разбилась так, что не починить.

Последние две ночи, после того, как все расходились по постелям, Венди долго сидела на окне, мучительно пытаясь разыскать вторую звезду справа в темноте ночного неба. Теперь все звёзды выглядели одинаково; внутри она тоже искала, вороша обрывки памяти о Неверленде. Она больше не ощущала его. Неверленд не пропал, но Венди больше не могла его коснуться. Остров ли изменился или сама Венди, или они оба, но дверь в любом случае была заперта, и она боялась, что бесполезно подглядывать в замочную скважину – дверь не откроется.

Даже те воспоминания, что поддерживали её в лечебнице, начали рассыпаться. Теперь, когда она закрывает глаза, она видит горящую Тигровую Лилию. Видит Питера, за которым тянется его потрёпанная тень, мальчик и чудовище одновременно. Она выбрала Джейн, и она никогда бы не сделала другой выбор, предоставься ей тысяча возможностей, но от этого не легче.

Какая-то её часть всегда верила, что Неверленд останется с ней навсегда – убежище на всякий случай. Теперь этот путь закрыт, отныне и навсегда придётся жить здесь, в одном-единственном мире.

Снаружи деревья колышутся на фоне затянутого облаками неба. Собирался дождь, но Нед и Джейн пошли на прогулку. Венди не может винить их за то, что им не хочется находиться с нею в одном доме. Нед проявлял терпение по отношению к Джейн, но Венди знает, что им обоим было нелегко. Она тактично объяснила, что Джейн очень напугалась, что ей нужно время и что дочь поговорит с Недом, когда будет готова, но боль в глазах Неда от этих слов едва не подкосила её.

Правда едва не вырвалась тогда, но Венди струсила. Что, если Нед не поверит? А если поверит? Как изменится их жизнь?

Она смотрит, как дрожат листья, показывая ветру серебристую изнанку. Собирается гроза. Хочется довериться Неду – верить, что, если ему рассказать эту тайну, ему хватит сил, хватит великодушия простить её. Но что, если она хочет слишком многого? Не будет ли чересчур просить его о таком, когда он отдал ей своё сердце, вручил ей письма для Генри, а вместе с ними и всего себя, а она отказалась поступить так же?

Венди вновь вспоминает ту первую ночь с Недом после свадьбы. Прошла будто целая жизнь. Они тогда совсем не знали друг друга, но Нед шагнул через эту пропасть, рискнул. Она никому не выдала его тайну, но не хуже ли то, что она не выдала ему свою?

Прочитав письма, Венди спросила Неда, был ли у него кто-то, кроме Генри, и он ответил «нет». С неловкостью, краснея при одной мысли, она сказала, что не против. Он сказал то же самое, и они вместе рассмеялись над своим волнением и смущением. Венди кажется, что именно тогда родилась её любовь к Неду. Не как к мужу, а как к другу. К одному из её лучших друзей.

В тот ранний период отношений они осторожно учились находить общий язык и никогда не ругались. Не было ревности. Они редко спорили. Проблемы возникали, только когда к ним приезжал отец Неда, и он нависал тенью над ними обоими.

Они даже родителями стали так же, как и супругами, – вместе. Когда родилась Джейн, они стали любить друг друга только сильнее. Мэри мгновенно привязалась к Джейн – так же, как к Неду. Неду она стала как будто сестрой, а Джейн – чем-то между сестрой и тётушкой.

Когда Джейн была маленькой, Венди и Нед подробно объяснили ей, что Мэри нужно звать не по имени, а по должности – Кухаркой, чтобы она не проболталась при отце Неда. Венди было неприятно, но Мэри, казалось, это отчасти забавляло. Дома, наедине, Мэри смешила их до колик в боку, точно изображая отца Неда. Они были счастливы вместе. Это была семья, которую они выбрали.

Но и тогда Венди многие годы крепко держалась за Неверленд и ни с кем не делилась. Ни с дочерью. Ни с мужем. Даже теперь она не совсем понимает почему. Какое-то ребячество, желание спрятать частицу себя на всякий случай, жажда сохранить правду после стольких лет лжи? Или ещё хуже? Неужели какая-то крошечная её часть оставила собственную дочь без защиты, чтобы она стала приманкой, надеясь, что Питер вернётся?

Шум от двери гостиной привлекает внимание Венди. Входит Мэри с чайным подносом. Опускает его, садится, и Венди машинально тянется к чайнику, чтобы налить чаю себе и ей. Она не сразу замечает, как непривычно прямо сидит Мэри. Слова тяготят её, и желудок Венди сжимается ещё до того, как Мэри начинает говорить.

– Не самое лучшее время, но вообще-то такое всегда не вовремя, – говорит Мэри, прямо и без экивоков. – На продажу выставили местечко, которое идеально подходит для моей лавки. Я знаю, что сейчас не лучшее время начинать своё дело, но я скопила большую часть нужной суммы, а место слишком хорошее, чтобы упускать. Я уже поговорила с Недом, и он согласился помочь мне договориться с банком насчёт ссуды. Я пока ещё не уведомляю тебя официально. Место ещё не совсем готово, но я хотела, чтобы ты узнала как можно раньше. Лучше побыстрее покончить с этими неприятными разговорами.

Мэри пристально смотрит на Венди, изгибает губы в кривой улыбке на последних словах. Даже теперь Мэри язвит, но она права – лучше как можно скорее покончить с этими неприятными разговорами и не оставлять их назревать нарывом. Но в то же время Венди видит, что на словах Мэри храбрится, а внутри ей страшно. Венди знает, что это случилось бы рано или поздно; давно уже пора, но она всё равно ощущает, что из неё будто вырвали ещё один кусок.

Венди хватило и того, что чуть раньше в этом же году Мэри захотела переехать в маленькую комнатку, которую она снимала бы самостоятельно. Она пришла с этой идеей к Венди с Недом, убеждая их, что всё просчитано, что ей хватит денег и на аренду, и на то, чтобы откладывать и построить себе жизнь, о которой она мечтала. Венди понимала, конечно, понимала – у Мэри никогда не было своей жизни, своего угла – мамина свадьба унесла её через океан, заперла в лечебнице. Теперь кажется, что Мэри, наверное, пыталась подготовить их к грядущему, разделяя отъезд на части, чтобы обеим было не так трудно.

– Ничего не изменится, – сказала тогда Мэри. – Мы всё та же семья.

Венди тогда сложно было в это поверить. Да и теперь нелегко. Но когда-то она не верила, что выживет, покинув лечебницу Святой Бернадетты и лишившись возможности видеть Мэри каждый божий день. Но она выжила, а их отношения только укрепились. Это она тоже перенесёт, ничего не изменится. Жить отдельно от них, работать отдельно, жить своей собственной жизнью – Мэри заслуживает этого. И Венди верит, что Мэри всё так же будет выбирать их, что они все выберут друг друга, как и всегда. Любовь, что связала их, удержит их вместе.

– Вообще-то, – говорит Мэри, опустив взгляд на руки, – деньги у меня уже были, просто я трусила.

Если уж Мэри трусила, то Венди трусила куда сильнее. Она слишком долго полагалась на Мэри, и если Мэри тоже полагалась на неё, то совсем не так сильно.

– Ты будешь самой лучшей, – слова вырываются слишком быстро, и Венди чувствует, как подступают слёзы. – Я имею в виду, ты ведь научила готовить меня. Если уж ты это осилила, то сможешь что угодно.

Она смеётся, или пытается рассмеяться, и не выдерживает. Вытирает слёзы.

– Прости. Я рада за тебя, правда рада. Ты же всегда этого хотела.

Мэри ставит чашку с нетронутым чаем и придвигается ближе, прижимаясь лбом ко лбу Венди.

– У нас ничего не поменяется, – говорит она.

– Нет. – Венди слегка качает головой. В глазах Мэри тоже слёзы. – Не поменяется.

Вот что бывает, когда взрослеешь. Венди слышит, как её же слова, которые она сказала Питеру, возвращаются к ней насмешкой, и она чуть не смеётся снова горьким, надломленным смехом.

– Эй, – тихонько говорит Мэри, подталкивая её лбом.