Дорогая Венди
Часть 2 из 31 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Но прежде, чем она успевает продолжить, Питер трясёт головой единым резким движением, стряхивая её слова, как отмахиваются от налетевших мошек. Он одновременно бесится и скучает.
– Ты зануда, – говорит он и изящно, плавно разворачивается. Он будто размывается, и Венди решает, что он собирается улететь, но тот хватает Джейн за руку. – Ну ничего. Я заберу эту Венди вместо тебя.
Питер подпрыгивает и вздёргивает Джейн в воздух. Джейн испуганно вскрикивает, Венди тоже откликается коротким воплем. Она не успевает добежать до них – Питер плывёт к окну, таща за собой Джейн. На бегу Венди падает, больно ударяется коленом и хватается за подоконник.
Кончики пальцев скользят по пятке Джейн и хватают воздух. Питер спиралью взмывает вверх с ребёнком на хвосте – такое ужасное и такое знакомое зрелище. Не слышно, зовёт ли Джейн маму – в ушах звенит зов Питера, заслоняя собой весь мир, и два детских силуэта растворяются в звёздном поле.
Лондон, 1917
– Где мы? – спрашивает Венди.
Машина, которую они наняли, тормозит у тяжёлых кованых ворот в живой изгороди, такой высокой и плотной, что за ней ничего не разглядеть.
Сквозь прутья виднеется длинная дорожка из щебня, ведущая к внушительному кирпичному зданию. Пустые глаза-окна неотрывно следят за посетителями. Джон вздыхает и коротко отвечает:
– Это лечебница Святой Бернадетты, Венди.
Не дожидаясь водителя, он выходит из машины, открывает дверь со стороны Венди и берёт её за руку – то ли помочь, то ли чтоб не убежала.
– Мы с тобой это обсуждали – помнишь доктора Харрингтона? Он тебе поможет.
Венди кусает щёку. Ещё бы она не помнила. Это братья забывают, а всё, что остаётся ей – это помнить. Но некая часть её натуры мелочно и ожесточённо требует, чтобы Джону пришлось как можно труднее. Пусть объясняет снова и снова, как решил бросить её здесь, свою чокнутую сестричку, как он умывает руки. Что бы сказали родители? Если бы мама и папа не поплыли на том чёртовом корабле, который считался непотопляемым до встречи с айсбергом, разве бы они позволили Джону и Майклу так обращаться с ней? Она не раз бросала ему в лицо этот вопрос и любовалась, как он корчится. Но, несмотря на это, он не колебался.
Джон поджимает губы – он делает так с детства, пытаясь выглядеть старше и серьёзнее. Только в Неверленде он вёл себя как ребёнок: играл в «делай как я», гонялся за Питером среди древесных крон. Летал. Почему он вообще решил всё это забыть?
Пока они идут к воротам, Венди рассматривает Джона сбоку – солнце очерчивает линии горделивого носа и твёрдого подбородка, играет на стёклах очков, не давая разглядеть глаза. Воевать его не взяли из-за плохого зрения, зато на него свалилось так много других забот – и Венди в том числе. Он так молод, ему всего двадцать один год – вчерашний мальчик, а спина уже согнулась, как будто он вдвое старше.
Он наверняка чувствует её взгляд, но не поворачивается. Неясная тревога потихоньку превращается в настоящий ужас. Джон в самом деле собирается так поступить; он действительно хочет, чтобы она покорилась.
Венди вздрагивает, как пойманная птичка, когда мужчина в белой форме с равнодушным видом открывает грохочущие ворота. Джону как будто не по себе, и на минутку Венди смягчается. Ему хотя бы хватило совести самому отвезти её в тюрьму. Майкл не поехал. Хотя с чего бы ему ехать? То, как она с ним обращалась, и стало последней каплей воды, переполнившей чашу терпения Джона. Она орала на Майкла, на своего младшего брата, а он и так вернулся с войны раненым и сломленным. Так что у Джона просто не было выбора – он должен был отправить Венди под надзор для её собственного блага, а главное, ради Майкла.
Венди отворачивается и от брата, и от мужчины в белом. Горло перехватывает. Если она ещё раз взглянет на Джона, она не выдержит, а ей хочется войти в тюрьму с гордо поднятой головой.
Чтобы отвлечься, она рассматривает окрестности. Когда-то давно вместо лечебницы здесь было красивое загородное поместье, и кое-что сохранилось с тех пор. По обе стороны дорожки тянутся изумрудные лужайки, спереди доходящие до живой изгороди, а по сторонам окружённые высокими каменными стенами. То там, то тут виднеются клумбы, раскидистые деревья, из травы поднимаются воротца для крокета и столики со стульями. Всё так безмятежно и красиво. Тут можно позабыть о войне, бушующей снаружи. Можно забыть и то, что лечебница Святой Бернадетты – просто клетка, но Венди не собирается забывать.
Как она ни старается, паника закипает внутри и словно проступает ожогами на коже. Может, ещё раз поговорить с братом? Если лгать с чувством, убедительно, вдруг он разрешит ей остаться дома и ухаживать за Майклом? Нога Майкла ещё болит – это из-за шрапнели, которая растерзала плоть, но сны ещё хуже. Его стоны по ночам будили и Венди, и Джона – Майклу снилось, что он всё ещё в окопе или в госпитале, ждёт очередной операции перед отправкой домой. Если получится его поддержать, облегчить воспоминания, изгнать видения… может, даже сам Майкл со временем её простит.
Да нет, вряд ли. Братья, наверное, не замечали, но она вправду пыталась. И ничего не вышло. После гибели родителей она старалась стать им мамой, следить, чтобы оба были сыты и одеты. С ними жил дядя, который опекал их только на бумаге – ему не было до них дела. Это был мамин брат, и Венди до того видела его только один раз, когда была совсем маленькой. Дядя занимался лишь самым необходимым, остальное легло на плечи детей. Джон, вечно такой серьёзный, очень старался быть главой семьи, тащил на себе всю ответственность, какую только мог, и растерял по пути всё своё детство. Если он что-то и помнил после возвращения из Неверленда, то забыл в те годы. Он был всё-таки слишком взрослым, несмотря на свою юность, чтобы слушать дурацкие истории, играть в глупые игры и фантазировать.
Времени, чтобы оплакать родителей, ни у кого из них не было. Им его просто не дали. Дяде определенно не нравилось, если они горевали: любое проявление чувств считалось неподобающим поведением. Потом Майкл ушёл на войну и вернулся калекой. Невысказанные претензии между Венди и Джоном, между всеми тремя, только росли.
Следовало бы молчать и дальше, но правда вырвалась наружу. Венди не смогла удержаться, когда Джон взвалил на плечи всю тяжесть мира, а у Майкла в глазах поселились призраки войны. Дядя уехал, когда возраст позволил Джону в самом деле стать главой дома, и Венди хотела просто напомнить братьям о счастливых деньках – так она думала. Только вот она кричала вместо того, чтобы спокойно поговорить. Она ругалась, требовала, чтобы с ней соглашались, не слушала возражений. Чем больше ей противились, тем громче она орала. И так, пока уже не могла остановиться, пока разговор не стал невозможен.
Ярость стала привычной, а Неверленд превратился в способ защиты. Чем сильнее братья пытались вернуть её в реальность, тем глубже она пряталась в их общее прошлое, укрывалась от их попыток всё отрицать, спасая сам Неверленд, и чем больше они забывали, тем чётче помнила она. Нет уж, Джон мог бы с тем же успехом попросить её отрезать руку или ногу: забвение было бы равносильно ампутации. Она не хотела и не могла отринуть Неверленд. Даже сейчас.
Венди замирает: по дорожке к ним идёт доктор Харрингтон, одетый, как обычно, с иголочки. Невозможно отвести взгляд от его начищенных туфель: девушка даже дышит в такт его шагам. Белая щебёнка хрустит под ногами, качается цепочка часов, поблескивая на солнце. Венди изо всех сил старается не встречаться взглядом с человеком, который запрёт её в клетке бог знает на сколько.
Шаги стихают, но она не поднимает головы. Рядом со сверкающими туфлями доктора Харрингтона появляются ещё одни, потёртые, попроще на вид – того мужчины в белой форме. Он стоит за плечом доктора, и в этом видится некая угроза, так что Венди помимо воли смотрит на них. Доктор оказывается на голову ниже этого человека, какого-то квадратного, с широкими плечами и аккуратной короткой стрижкой. Интересно, почему он не на войне.
На нагрудном кармане вышито имя: Джеймисон. Он замечает, что она разглядывает его, и кривит губы в уродливой усмешке. Венди вздрагивает. Становится ещё страшнее. Она ничего не сделала этому человеку, но Джеймисон как будто хочет навредить ей. Такие, как он, встречались в Неверленде – задиры, которые хвостом ходили за Питером, но он всегда держал их в узде и занимал играми. Джеймисон только и ждёт, чтобы надеть на неё намордник и посадить на цепь, как дикое животное. Для него она как строптивая лошадь, которую надо сломить, чтобы не артачилась.
– Мистер Дарлинг, – голос доктора Харрингтона, который протягивает руку Джону, возвращает Венди из омута мрачных мыслей.
Обида вновь вскипает и мгновенно вытесняет страх. Мужчины пожимают руки – такой культурный жест, и никто не смотрит на неё, будто она не любимая сестрёнка и не пациентка, а просто предмет договора. И всё это время Джон продолжает держать её за руку. Она резко вырывается, делает шаг в сторону.
– Я и сама отлично могу идти – Она вновь пытается задеть брата. Ещё одна мелкая гадость.
Все трое наблюдают за ней, будто она обратится в птичку и улетит.
Венди гордо вскидывает голову и ни на кого не глядит. Она даже не прощается. Пусть это тоже останется на совести Джона. Больше не задерживаясь, она идёт за доктором Харрингтоном к дверям лечебницы Святой Бернадетты. Если такова её участь, она войдёт в эти двери сама, её не будут вести или тащить. Каблуки чётко стучат по щебню – ноги дрожат под юбкой, но она не сдаётся и не позволяет себе идти медленнее.
– Венди! – За спиной слышатся шаги Джона.
Она идёт ещё увереннее, ещё быстрее. Она не оглядывается и не останавливается, а позади доктор Харрингтон увещевает её брата мягким тоном человека, привыкшего успокаивать пациентов:
– Может быть, так даже лучше, мистер Дарлинг. Ваша сестра в надёжных руках. Когда она освоится, вы сможете её навестить, конечно.
Подразумевается, что Венди станет более послушной. В голосе доктора Харрингтона нет ни тени сомнения: он её вылечит.
Плечи опускаются сами собой. Слова доктора задевают её и смыслом, и тоном, проникают в самое нутро. Хочется наброситься на него, молотить по груди, по плечам, но она удерживает руки вдоль тела. Она и так разбила слишком много чашек и тарелок, пока ругалась с Майклом и Джоном. Хоть раз надо бы держать себя в узде.
– Мисс Дарлинг, – доктор Харрингтон догоняет её, Джеймисон следует за ним, как тень. Венди не оборачивается поглядеть, остался ли Джон на дорожке, – позвольте показать вашу палату.
Звучит, будто она гостья и может уйти, когда пожелает.
– Я думаю, вам здесь очень понравится. У нас замечательные сотрудники и весьма благоприятные условия. Всё ради того, чтобы вы поправились.
Венди открывает рот, но не издаёт ни звука. Пока доктор говорил, они уже дошли до конца дорожки и поднялись по ступенькам. Дверь перед ними. Доктор Харрингтон берёт её за руку. Джеймисон держится позади него. Даже если она сможет вырваться, тут некуда бежать.
– Сюда.
Она шла гордо и уверенно – и пришла прямо в ловушку, которая вот-вот захлопнется. Слишком поздно. Ещё шаг, и она за порогом. Сам воздух здесь другой: тяжёлый, спёртый. Неба не хватает так сильно, что трудно дышать. Венди и не подозревала, как её успокаивает бескрайняя синь над головой.
Она бросает взгляд на потолок, выложенный жестяными рельефными плитами, с люстрой посредине. На полу лежат дорогие пёстрые ковры, красивые, но потёртые. Ещё несколько шагов – и взгляду открывается высокий холл. Изогнутые лестницы по обе стороны выходят на круговую галерею с видом на первый этаж. Витражное окно пропускает свет, но Венди видит, что наружу из него не выглянуть. Здесь всё такое: закрытое, безопасное, фальшивое.
Доктор Харрингтон проводит её мимо регистратуры, даже не взглянув на сидящую там женщину в сестринской форме. Та тоже не обращает на них внимания, и Венди пробирает дрожь от такого равнодушия. Она просто часть рутины, всего лишь ещё одна пациентка – сколько их прошло сквозь эти двери, потому что их семьи решили от них избавиться – или ещё хуже, потому что они на самом деле больны. Но разве тут они вылечатся?
Венди оглядывается, но доктор Харрингтон ускоряет шаг и ведёт её сначала через комнату отдыха с большими окнами, смотрящими в сад, затем через комнату поменьше, где сидят две сестры, давая отдых ногам. Поворачивают за угол. Тут воздух снова меняется, это сразу чувствуется: они покидают часть, принадлежащую старому поместью, и входят в новое, недавно пристроенное крыло.
Страх вновь впивается в неё и в этот раз не собирается отпускать. Коридор перед ней пустой и негостеприимный и даже не пытается замаскировать свою суть. Это уже не загородный дом, куда приезжают, чтобы отдохнуть и поправиться. Это тюрьма, в которой людей запирают в камеры. Здесь кричат – но никто не отвечает.
Вдоль коридора – двери с маленькими стеклянными окошками. Поворот за поворотом по блестящей чёрно-белой плитке. Голова кружится, мысли путаются. Она проходит мимо широких распахнутых дверей, ведущих в оборудованные лечебные кабинеты. Здание так огромно, что она не может представить его себе целиком.
– Доктор Харрингтон, прошу вас… – голос Венди срывается, ей плохо, но она не признаётся себе в этом. Само место давит на неё, воздуха не хватает.
Вдруг она останавливается как вкопанная, несмотря на то что доктор Харрингтон тянет её за руку. Навстречу, опустив голову, идёт девушка с длинными тёмными волосами, но Венди не может толком разглядеть лица. Но зрелище и без того бьёт под дых, и она чуть не кричит вслух: Тигровая Лилия!
Венди обещала себе, что никому не выдаст тайну Неверленда, сохранит её глубоко в сердце. Что бы там Джон ни говорил доктору Харрингтону, это в любом случае лишь половина правды. А если Венди сама расскажет хоть что-нибудь, доктор препарирует истину скальпелем, рассмотрит через микроскоп и превратит в уродство. Так что имя Тигровой Лилии остаётся в глотке, как горячий уголь, пока незнакомка проходит мимо.
Венди пытается не вспоминать, но память бунтует. Само собой приходит из прошлого изумрудное покрывало травы под серебристым шатром ивовых ветвей. Они прятались там от всего мира вдвоём с Тигровой Лилией, и смуглые руки касались белых, когда девочки плели короны из камыша, а потом короновали друг друга.
Вспоминать больно. Не удержавшись, Венди украдкой оглядывается, но девушка уже ушла дальше по коридору. Её нет, и становится трудно дышать, но надо поторапливаться. Доктор Харрингтон и так неодобрительно смотрит на неё, потому что она не ведёт себя как полагается.
Та девушка – не Тигровая Лилия. Это и без того очевидно, но нужно отвлечься, поэтому Венди пытается вспомнить, что успела разглядеть, пока девушка шла мимо, и скоро убеждает себя, что та совсем и не похожа на Тигровую Лилию. Просто разум пытался подбросить что-нибудь знакомое в этом ужасном месте, такое, чтобы напоминало о доме.
– Вот мы и пришли. – Доктор возвращает Венди на землю своим резким, искусственно оживленным голосом.
Он быстро отпирает дверь и прячет ключ в карман, будто Венди не замечает. За дверью – скромная палата, больше похожая на тюремную камеру, так уж она построена: стены выкрашены в белый, а из мебели только узкая кровать и единственный стул. Занавесок нет, а на окне – решётка.
– У нас принято, чтобы пациенты носили своего рода униформу, – улыбается доктор Харрингтон. Улыбка странноватая, он будто рассказал шутку, понятную им двоим. – У нас все равны независимо от положения. У всех единственная цель – поправиться.
Он указывает на простое светло-серое платье из хлопка, которое лежит на кровати поверх почти такого же серого покрывала. Та девушка из коридора, которая была похожа на Тигровую Лилию, носила такое же.
Тон доктора меняется на сугубо деловой – он больше не делает вид, что Венди просто гостья. Эти слова он повторяет каждому пациенту, объясняя, что личные желания и нужды теперь ничего не значат, и не даёт вставить ни слова.
– Скоро придёт сестра и поможет тебе переодеться, а твоя одежда будет храниться у нас. Пока ты не освоишься, дверь будет запираться на ночь. Это, разумеется, для твоей безопасности. Пищу принимают в столовой, кроме особых случаев. Первые несколько дней еду тебе будут приносить в палату – опять же пока не обживёшься.
Хочется спросить, что за особые случаи, но доктор Харрингтон с отеческим видом похлопывает её по руке. Жест, вероятно, должен успокаивать. Как бы не так.
Губы плотно сжаты, чтобы спрятать зубы. Хочется рычать. Хочется сбежать. Хочется сломаться и закрыться в себе – её все забыли, ей не верят, в ней сомневаются. Но Венди ничего не делает, просто стоит, сцепив руки, и ждёт, пока доктор уйдет. Хлопает дверь, предательски скрежещет ключ в замке.
Давящая тишина наползает из углов. Венди садится на краешек кровати. Сквозь тонкий матрас чувствуются пружины. Всё замирает.
Она не особенно любит то платье, которое на ней надето, но от мысли, что придётся сменить его на серый форменный мешок, хочется кричать. Ещё гаже то, что ей даже не доверяют переодеться самостоятельно, будто она капризный ребёнок. Она трогает манжеты своего платья, проводит рукой по грубому шерстяному покрывалу, пытаясь не чувствовать ничего, кроме ткани. Не помогает.
Она делает вдох, сосредотачиваясь на том, как воздух наполняет грудь. Это просто проверка. Завтра Джон и Майкл заберут её домой. Она будет хорошо себя вести. Больше никаких разбитых тарелок. Никаких истерик.
Сердцем Венди чувствует, что братья за ней не придут. По крайней мере до тех пор, пока она не научится себя вести и доктор Харрингтон не признает, что с ней всё хорошо. А если он никогда этого не сделает? Что, если Джон решит, что легче забыть ещё одну деталь из детства, если оставит её взаперти? Решетка на окне зверски рубит небо на ровные куски. Никто за ней не придёт. Никто и никогда. И даже…
Невыносимо. Венди хватает подушку и зарывается в неё лицом. Дышать трудно, она хватает воздух рваными глотками, пока грудь не начинает гореть огнём.
В кошмарной тишине, зарывшись лицом в подушку, полная ужаса и ярости, Венди Дарлинг кричит.
Лондон, 1931
Венди подходит к окну детской. Полицейские из Скотленд-Ярда уже уехали. В доме несколько часов царили мужские голоса: думая, что Венди не слышит, мужчины пересмеивались; они задавали вопросы, на которые нельзя было ответить, воняли табаком, который пропитал их кожу и одежду. Как же они бесят, все до единого. Теперь остался только её свёкор, но зато он бесит её до безумия.
Отец Неда явился вместе с полицейскими, хотя ни Нед, ни Венди не рассказывали ему, что случилось. Скорее всего, он договорился со своим другом, начальником полиции, чтобы ему сразу же сообщали, когда из их дома поступает вызов. Она измучена, но гнев кипит, и хуже всего то, что она даже не может высказаться. Остаётся безмолвно проклинать свёкра и бесхребетных трусов-полицейских.
– Ты зануда, – говорит он и изящно, плавно разворачивается. Он будто размывается, и Венди решает, что он собирается улететь, но тот хватает Джейн за руку. – Ну ничего. Я заберу эту Венди вместо тебя.
Питер подпрыгивает и вздёргивает Джейн в воздух. Джейн испуганно вскрикивает, Венди тоже откликается коротким воплем. Она не успевает добежать до них – Питер плывёт к окну, таща за собой Джейн. На бегу Венди падает, больно ударяется коленом и хватается за подоконник.
Кончики пальцев скользят по пятке Джейн и хватают воздух. Питер спиралью взмывает вверх с ребёнком на хвосте – такое ужасное и такое знакомое зрелище. Не слышно, зовёт ли Джейн маму – в ушах звенит зов Питера, заслоняя собой весь мир, и два детских силуэта растворяются в звёздном поле.
Лондон, 1917
– Где мы? – спрашивает Венди.
Машина, которую они наняли, тормозит у тяжёлых кованых ворот в живой изгороди, такой высокой и плотной, что за ней ничего не разглядеть.
Сквозь прутья виднеется длинная дорожка из щебня, ведущая к внушительному кирпичному зданию. Пустые глаза-окна неотрывно следят за посетителями. Джон вздыхает и коротко отвечает:
– Это лечебница Святой Бернадетты, Венди.
Не дожидаясь водителя, он выходит из машины, открывает дверь со стороны Венди и берёт её за руку – то ли помочь, то ли чтоб не убежала.
– Мы с тобой это обсуждали – помнишь доктора Харрингтона? Он тебе поможет.
Венди кусает щёку. Ещё бы она не помнила. Это братья забывают, а всё, что остаётся ей – это помнить. Но некая часть её натуры мелочно и ожесточённо требует, чтобы Джону пришлось как можно труднее. Пусть объясняет снова и снова, как решил бросить её здесь, свою чокнутую сестричку, как он умывает руки. Что бы сказали родители? Если бы мама и папа не поплыли на том чёртовом корабле, который считался непотопляемым до встречи с айсбергом, разве бы они позволили Джону и Майклу так обращаться с ней? Она не раз бросала ему в лицо этот вопрос и любовалась, как он корчится. Но, несмотря на это, он не колебался.
Джон поджимает губы – он делает так с детства, пытаясь выглядеть старше и серьёзнее. Только в Неверленде он вёл себя как ребёнок: играл в «делай как я», гонялся за Питером среди древесных крон. Летал. Почему он вообще решил всё это забыть?
Пока они идут к воротам, Венди рассматривает Джона сбоку – солнце очерчивает линии горделивого носа и твёрдого подбородка, играет на стёклах очков, не давая разглядеть глаза. Воевать его не взяли из-за плохого зрения, зато на него свалилось так много других забот – и Венди в том числе. Он так молод, ему всего двадцать один год – вчерашний мальчик, а спина уже согнулась, как будто он вдвое старше.
Он наверняка чувствует её взгляд, но не поворачивается. Неясная тревога потихоньку превращается в настоящий ужас. Джон в самом деле собирается так поступить; он действительно хочет, чтобы она покорилась.
Венди вздрагивает, как пойманная птичка, когда мужчина в белой форме с равнодушным видом открывает грохочущие ворота. Джону как будто не по себе, и на минутку Венди смягчается. Ему хотя бы хватило совести самому отвезти её в тюрьму. Майкл не поехал. Хотя с чего бы ему ехать? То, как она с ним обращалась, и стало последней каплей воды, переполнившей чашу терпения Джона. Она орала на Майкла, на своего младшего брата, а он и так вернулся с войны раненым и сломленным. Так что у Джона просто не было выбора – он должен был отправить Венди под надзор для её собственного блага, а главное, ради Майкла.
Венди отворачивается и от брата, и от мужчины в белом. Горло перехватывает. Если она ещё раз взглянет на Джона, она не выдержит, а ей хочется войти в тюрьму с гордо поднятой головой.
Чтобы отвлечься, она рассматривает окрестности. Когда-то давно вместо лечебницы здесь было красивое загородное поместье, и кое-что сохранилось с тех пор. По обе стороны дорожки тянутся изумрудные лужайки, спереди доходящие до живой изгороди, а по сторонам окружённые высокими каменными стенами. То там, то тут виднеются клумбы, раскидистые деревья, из травы поднимаются воротца для крокета и столики со стульями. Всё так безмятежно и красиво. Тут можно позабыть о войне, бушующей снаружи. Можно забыть и то, что лечебница Святой Бернадетты – просто клетка, но Венди не собирается забывать.
Как она ни старается, паника закипает внутри и словно проступает ожогами на коже. Может, ещё раз поговорить с братом? Если лгать с чувством, убедительно, вдруг он разрешит ей остаться дома и ухаживать за Майклом? Нога Майкла ещё болит – это из-за шрапнели, которая растерзала плоть, но сны ещё хуже. Его стоны по ночам будили и Венди, и Джона – Майклу снилось, что он всё ещё в окопе или в госпитале, ждёт очередной операции перед отправкой домой. Если получится его поддержать, облегчить воспоминания, изгнать видения… может, даже сам Майкл со временем её простит.
Да нет, вряд ли. Братья, наверное, не замечали, но она вправду пыталась. И ничего не вышло. После гибели родителей она старалась стать им мамой, следить, чтобы оба были сыты и одеты. С ними жил дядя, который опекал их только на бумаге – ему не было до них дела. Это был мамин брат, и Венди до того видела его только один раз, когда была совсем маленькой. Дядя занимался лишь самым необходимым, остальное легло на плечи детей. Джон, вечно такой серьёзный, очень старался быть главой семьи, тащил на себе всю ответственность, какую только мог, и растерял по пути всё своё детство. Если он что-то и помнил после возвращения из Неверленда, то забыл в те годы. Он был всё-таки слишком взрослым, несмотря на свою юность, чтобы слушать дурацкие истории, играть в глупые игры и фантазировать.
Времени, чтобы оплакать родителей, ни у кого из них не было. Им его просто не дали. Дяде определенно не нравилось, если они горевали: любое проявление чувств считалось неподобающим поведением. Потом Майкл ушёл на войну и вернулся калекой. Невысказанные претензии между Венди и Джоном, между всеми тремя, только росли.
Следовало бы молчать и дальше, но правда вырвалась наружу. Венди не смогла удержаться, когда Джон взвалил на плечи всю тяжесть мира, а у Майкла в глазах поселились призраки войны. Дядя уехал, когда возраст позволил Джону в самом деле стать главой дома, и Венди хотела просто напомнить братьям о счастливых деньках – так она думала. Только вот она кричала вместо того, чтобы спокойно поговорить. Она ругалась, требовала, чтобы с ней соглашались, не слушала возражений. Чем больше ей противились, тем громче она орала. И так, пока уже не могла остановиться, пока разговор не стал невозможен.
Ярость стала привычной, а Неверленд превратился в способ защиты. Чем сильнее братья пытались вернуть её в реальность, тем глубже она пряталась в их общее прошлое, укрывалась от их попыток всё отрицать, спасая сам Неверленд, и чем больше они забывали, тем чётче помнила она. Нет уж, Джон мог бы с тем же успехом попросить её отрезать руку или ногу: забвение было бы равносильно ампутации. Она не хотела и не могла отринуть Неверленд. Даже сейчас.
Венди замирает: по дорожке к ним идёт доктор Харрингтон, одетый, как обычно, с иголочки. Невозможно отвести взгляд от его начищенных туфель: девушка даже дышит в такт его шагам. Белая щебёнка хрустит под ногами, качается цепочка часов, поблескивая на солнце. Венди изо всех сил старается не встречаться взглядом с человеком, который запрёт её в клетке бог знает на сколько.
Шаги стихают, но она не поднимает головы. Рядом со сверкающими туфлями доктора Харрингтона появляются ещё одни, потёртые, попроще на вид – того мужчины в белой форме. Он стоит за плечом доктора, и в этом видится некая угроза, так что Венди помимо воли смотрит на них. Доктор оказывается на голову ниже этого человека, какого-то квадратного, с широкими плечами и аккуратной короткой стрижкой. Интересно, почему он не на войне.
На нагрудном кармане вышито имя: Джеймисон. Он замечает, что она разглядывает его, и кривит губы в уродливой усмешке. Венди вздрагивает. Становится ещё страшнее. Она ничего не сделала этому человеку, но Джеймисон как будто хочет навредить ей. Такие, как он, встречались в Неверленде – задиры, которые хвостом ходили за Питером, но он всегда держал их в узде и занимал играми. Джеймисон только и ждёт, чтобы надеть на неё намордник и посадить на цепь, как дикое животное. Для него она как строптивая лошадь, которую надо сломить, чтобы не артачилась.
– Мистер Дарлинг, – голос доктора Харрингтона, который протягивает руку Джону, возвращает Венди из омута мрачных мыслей.
Обида вновь вскипает и мгновенно вытесняет страх. Мужчины пожимают руки – такой культурный жест, и никто не смотрит на неё, будто она не любимая сестрёнка и не пациентка, а просто предмет договора. И всё это время Джон продолжает держать её за руку. Она резко вырывается, делает шаг в сторону.
– Я и сама отлично могу идти – Она вновь пытается задеть брата. Ещё одна мелкая гадость.
Все трое наблюдают за ней, будто она обратится в птичку и улетит.
Венди гордо вскидывает голову и ни на кого не глядит. Она даже не прощается. Пусть это тоже останется на совести Джона. Больше не задерживаясь, она идёт за доктором Харрингтоном к дверям лечебницы Святой Бернадетты. Если такова её участь, она войдёт в эти двери сама, её не будут вести или тащить. Каблуки чётко стучат по щебню – ноги дрожат под юбкой, но она не сдаётся и не позволяет себе идти медленнее.
– Венди! – За спиной слышатся шаги Джона.
Она идёт ещё увереннее, ещё быстрее. Она не оглядывается и не останавливается, а позади доктор Харрингтон увещевает её брата мягким тоном человека, привыкшего успокаивать пациентов:
– Может быть, так даже лучше, мистер Дарлинг. Ваша сестра в надёжных руках. Когда она освоится, вы сможете её навестить, конечно.
Подразумевается, что Венди станет более послушной. В голосе доктора Харрингтона нет ни тени сомнения: он её вылечит.
Плечи опускаются сами собой. Слова доктора задевают её и смыслом, и тоном, проникают в самое нутро. Хочется наброситься на него, молотить по груди, по плечам, но она удерживает руки вдоль тела. Она и так разбила слишком много чашек и тарелок, пока ругалась с Майклом и Джоном. Хоть раз надо бы держать себя в узде.
– Мисс Дарлинг, – доктор Харрингтон догоняет её, Джеймисон следует за ним, как тень. Венди не оборачивается поглядеть, остался ли Джон на дорожке, – позвольте показать вашу палату.
Звучит, будто она гостья и может уйти, когда пожелает.
– Я думаю, вам здесь очень понравится. У нас замечательные сотрудники и весьма благоприятные условия. Всё ради того, чтобы вы поправились.
Венди открывает рот, но не издаёт ни звука. Пока доктор говорил, они уже дошли до конца дорожки и поднялись по ступенькам. Дверь перед ними. Доктор Харрингтон берёт её за руку. Джеймисон держится позади него. Даже если она сможет вырваться, тут некуда бежать.
– Сюда.
Она шла гордо и уверенно – и пришла прямо в ловушку, которая вот-вот захлопнется. Слишком поздно. Ещё шаг, и она за порогом. Сам воздух здесь другой: тяжёлый, спёртый. Неба не хватает так сильно, что трудно дышать. Венди и не подозревала, как её успокаивает бескрайняя синь над головой.
Она бросает взгляд на потолок, выложенный жестяными рельефными плитами, с люстрой посредине. На полу лежат дорогие пёстрые ковры, красивые, но потёртые. Ещё несколько шагов – и взгляду открывается высокий холл. Изогнутые лестницы по обе стороны выходят на круговую галерею с видом на первый этаж. Витражное окно пропускает свет, но Венди видит, что наружу из него не выглянуть. Здесь всё такое: закрытое, безопасное, фальшивое.
Доктор Харрингтон проводит её мимо регистратуры, даже не взглянув на сидящую там женщину в сестринской форме. Та тоже не обращает на них внимания, и Венди пробирает дрожь от такого равнодушия. Она просто часть рутины, всего лишь ещё одна пациентка – сколько их прошло сквозь эти двери, потому что их семьи решили от них избавиться – или ещё хуже, потому что они на самом деле больны. Но разве тут они вылечатся?
Венди оглядывается, но доктор Харрингтон ускоряет шаг и ведёт её сначала через комнату отдыха с большими окнами, смотрящими в сад, затем через комнату поменьше, где сидят две сестры, давая отдых ногам. Поворачивают за угол. Тут воздух снова меняется, это сразу чувствуется: они покидают часть, принадлежащую старому поместью, и входят в новое, недавно пристроенное крыло.
Страх вновь впивается в неё и в этот раз не собирается отпускать. Коридор перед ней пустой и негостеприимный и даже не пытается замаскировать свою суть. Это уже не загородный дом, куда приезжают, чтобы отдохнуть и поправиться. Это тюрьма, в которой людей запирают в камеры. Здесь кричат – но никто не отвечает.
Вдоль коридора – двери с маленькими стеклянными окошками. Поворот за поворотом по блестящей чёрно-белой плитке. Голова кружится, мысли путаются. Она проходит мимо широких распахнутых дверей, ведущих в оборудованные лечебные кабинеты. Здание так огромно, что она не может представить его себе целиком.
– Доктор Харрингтон, прошу вас… – голос Венди срывается, ей плохо, но она не признаётся себе в этом. Само место давит на неё, воздуха не хватает.
Вдруг она останавливается как вкопанная, несмотря на то что доктор Харрингтон тянет её за руку. Навстречу, опустив голову, идёт девушка с длинными тёмными волосами, но Венди не может толком разглядеть лица. Но зрелище и без того бьёт под дых, и она чуть не кричит вслух: Тигровая Лилия!
Венди обещала себе, что никому не выдаст тайну Неверленда, сохранит её глубоко в сердце. Что бы там Джон ни говорил доктору Харрингтону, это в любом случае лишь половина правды. А если Венди сама расскажет хоть что-нибудь, доктор препарирует истину скальпелем, рассмотрит через микроскоп и превратит в уродство. Так что имя Тигровой Лилии остаётся в глотке, как горячий уголь, пока незнакомка проходит мимо.
Венди пытается не вспоминать, но память бунтует. Само собой приходит из прошлого изумрудное покрывало травы под серебристым шатром ивовых ветвей. Они прятались там от всего мира вдвоём с Тигровой Лилией, и смуглые руки касались белых, когда девочки плели короны из камыша, а потом короновали друг друга.
Вспоминать больно. Не удержавшись, Венди украдкой оглядывается, но девушка уже ушла дальше по коридору. Её нет, и становится трудно дышать, но надо поторапливаться. Доктор Харрингтон и так неодобрительно смотрит на неё, потому что она не ведёт себя как полагается.
Та девушка – не Тигровая Лилия. Это и без того очевидно, но нужно отвлечься, поэтому Венди пытается вспомнить, что успела разглядеть, пока девушка шла мимо, и скоро убеждает себя, что та совсем и не похожа на Тигровую Лилию. Просто разум пытался подбросить что-нибудь знакомое в этом ужасном месте, такое, чтобы напоминало о доме.
– Вот мы и пришли. – Доктор возвращает Венди на землю своим резким, искусственно оживленным голосом.
Он быстро отпирает дверь и прячет ключ в карман, будто Венди не замечает. За дверью – скромная палата, больше похожая на тюремную камеру, так уж она построена: стены выкрашены в белый, а из мебели только узкая кровать и единственный стул. Занавесок нет, а на окне – решётка.
– У нас принято, чтобы пациенты носили своего рода униформу, – улыбается доктор Харрингтон. Улыбка странноватая, он будто рассказал шутку, понятную им двоим. – У нас все равны независимо от положения. У всех единственная цель – поправиться.
Он указывает на простое светло-серое платье из хлопка, которое лежит на кровати поверх почти такого же серого покрывала. Та девушка из коридора, которая была похожа на Тигровую Лилию, носила такое же.
Тон доктора меняется на сугубо деловой – он больше не делает вид, что Венди просто гостья. Эти слова он повторяет каждому пациенту, объясняя, что личные желания и нужды теперь ничего не значат, и не даёт вставить ни слова.
– Скоро придёт сестра и поможет тебе переодеться, а твоя одежда будет храниться у нас. Пока ты не освоишься, дверь будет запираться на ночь. Это, разумеется, для твоей безопасности. Пищу принимают в столовой, кроме особых случаев. Первые несколько дней еду тебе будут приносить в палату – опять же пока не обживёшься.
Хочется спросить, что за особые случаи, но доктор Харрингтон с отеческим видом похлопывает её по руке. Жест, вероятно, должен успокаивать. Как бы не так.
Губы плотно сжаты, чтобы спрятать зубы. Хочется рычать. Хочется сбежать. Хочется сломаться и закрыться в себе – её все забыли, ей не верят, в ней сомневаются. Но Венди ничего не делает, просто стоит, сцепив руки, и ждёт, пока доктор уйдет. Хлопает дверь, предательски скрежещет ключ в замке.
Давящая тишина наползает из углов. Венди садится на краешек кровати. Сквозь тонкий матрас чувствуются пружины. Всё замирает.
Она не особенно любит то платье, которое на ней надето, но от мысли, что придётся сменить его на серый форменный мешок, хочется кричать. Ещё гаже то, что ей даже не доверяют переодеться самостоятельно, будто она капризный ребёнок. Она трогает манжеты своего платья, проводит рукой по грубому шерстяному покрывалу, пытаясь не чувствовать ничего, кроме ткани. Не помогает.
Она делает вдох, сосредотачиваясь на том, как воздух наполняет грудь. Это просто проверка. Завтра Джон и Майкл заберут её домой. Она будет хорошо себя вести. Больше никаких разбитых тарелок. Никаких истерик.
Сердцем Венди чувствует, что братья за ней не придут. По крайней мере до тех пор, пока она не научится себя вести и доктор Харрингтон не признает, что с ней всё хорошо. А если он никогда этого не сделает? Что, если Джон решит, что легче забыть ещё одну деталь из детства, если оставит её взаперти? Решетка на окне зверски рубит небо на ровные куски. Никто за ней не придёт. Никто и никогда. И даже…
Невыносимо. Венди хватает подушку и зарывается в неё лицом. Дышать трудно, она хватает воздух рваными глотками, пока грудь не начинает гореть огнём.
В кошмарной тишине, зарывшись лицом в подушку, полная ужаса и ярости, Венди Дарлинг кричит.
Лондон, 1931
Венди подходит к окну детской. Полицейские из Скотленд-Ярда уже уехали. В доме несколько часов царили мужские голоса: думая, что Венди не слышит, мужчины пересмеивались; они задавали вопросы, на которые нельзя было ответить, воняли табаком, который пропитал их кожу и одежду. Как же они бесят, все до единого. Теперь остался только её свёкор, но зато он бесит её до безумия.
Отец Неда явился вместе с полицейскими, хотя ни Нед, ни Венди не рассказывали ему, что случилось. Скорее всего, он договорился со своим другом, начальником полиции, чтобы ему сразу же сообщали, когда из их дома поступает вызов. Она измучена, но гнев кипит, и хуже всего то, что она даже не может высказаться. Остаётся безмолвно проклинать свёкра и бесхребетных трусов-полицейских.