Дорога в Китеж

Воронцов чуть не прослезился.

– Ах, если бы власть всегда говорила таким языком! Обещаю, Михаил Тариэлович, что не стану тревожить вас по пустякам. И даже в тех случаях, когда ваши действия вызовут у всех осуждение, буду толковать сомнение в вашу пользу. Напишу или даже приду – и спрошу, каковы ваши резоны.

Пусть приходит. Такие люди подобны градуснику, по которому можно проверять температуру общества.

– А что до народного представительства… – наклонился Михаил Тариэлович к собеседнику. – Я не буду употреблять слов «конституция» и «парламент», но знайте – это моя заветная цель. Сказанное останется между нами. За подобные признания я могу лишиться своего поста.

Это был экспромт, родившийся после воронцовских слов о важности доверия. Вот, мол, я перед вами, дорогой Евгений Николаевич, совершенно открыт и беззащитен, ибо вижу в вас человека благородного. Какой порядочный человек не оценит такого жеста?

В общем, беседа прошла отлично. К себе на Большую Морскую генерал возвращался пешком, чтобы проветрить утомленный мозг перед вечерней работой с документами.

Будучи человеком разумным, Михаил Тариэлович террористов, конечно, опасался, но был уверен, что время окружать себя крепкой охраной еще не настало. Красные из «Народной воли» целиком и полностью зависят от поддержки розовых. Революционеров несколько сотен на всю Россию, но они сильны сочувствием тысяч и тысяч «воронцовых» – интеллигентов, студентов, передовых барышень. Те и укроют, и помогут деньгами, и восславят героических борцов. Покушение на нового главу правительства, который передовое общество еще ничем не раздражил, а наоборот подает ему обнадеживающие знаки, совершенно не в интересах народовольцев. Это оттолкнет от них всех союзников и сочувствующих. Разумеется, перерыв в охотничьем сезоне временный. Придется ведь кроме пряника применять кнут, сиречь «ган», жесткость. Но месяц, а то и два можно пожить вольно, без телохранителей. В этом Михаил Тариэлович был совершенно уверен. Народовольцы отнюдь не дураки, вредить себе не станут.

С наслаждением вдыхая сырой февральский воздух, генерал размышлял о балансе сил в правительстве.

В отличие от сферы общественной, главную проблему наверху представляли не либералы, а граф Толстой, тайное противодействие которого с каждым днем ощущалось все сильней. Казалось бы, министр просвещения и обер-прокурор Синода на политический курс большого влияния оказывать не может, но Толстой руководит своими клевретами – шефом жандармов Дрентельном и министром внутренних дел Маковым. Те, получив от председателя Комиссии указание, первым делом бегут к своему покровителю Толстому, и тот решает, саботировать инициативу или нет. Маков еще ладно, он вертит хвостом на обе стороны, но дубина Дрентельн целиком и полностью предан Толстому. А ведь у Дрентельна под началом еще и Третье отделение, главный инструмент борьбы с революцией.

Так далее продолжаться не может. Толстой жесток, а значит, «жао» тут не годится. По счастью, кажется, есть щипцы, способные расколоть сей твердый орех.

Об этих щипцах генерал и думал, когда повернул на Морскую, к дому.

До подъезда, над которым горел фонарь, оставалось всего несколько шагов, когда навстречу Михаилу Тариэловичу, из темноты в круг света, шагнул некто тощий, долговязый, в обтрепанном пальто и серой фуражке. Лица генерал разглядеть не успел. В глаза бросился только револьвер, неестественно огромная черная дыра дула.

Мозг человека войны умел не только переключаться из режима ума в режим мудрости и из состояния «ган» в состояние «жао». Он обладал еще одним качеством – в момент физической опасности вовсе отключался. Тело начинало двигаться словно само по себе, повинуясь инстинкту. Это драгоценное свойство не раз спасало Лорис-Меликову жизнь в молодые годы, когда он дрался с горцами в Чечне и Дагестане.

Не раздумывая, генерал качнулся в сторону, и пуля, пущенная почти в упор, прошла через борт шинели, не задев тела. Второго выстрела не последовало, потому что Михаил Тариэлович схватил руку с револьвером и вывернул кверху. На секунду он и стрелявший прижались друг к другу, и теперь лицо злоумышленника оказалось совсем близко. Оно было костлявое, перекошенное, обрамленное кустистой бороденкой.

– Меня пуля не берет! – прорычал Лорис-Меликов прямо в мерзкую рожу.

Он впился бы в нее и зубами, такая его охватила ярость, но в следующее мгновение из подъезда вылетел Джафаров, всегда дожидавшийся начальника у дверей, и сзади вцепился бородатому в горло, швырнул наземь, бешено ругаясь по-лезгински, стал бить ногами.

– Полегче, – сказал Михаил Тариэлович. – Он живой нужен.

Уже подбегал жандарм, дежуривший на улице. Растяпа, прошляпил террориста.

Рядом могли оказаться сообщники, поэтому генерал быстро вошел в дом. Его колотило.

Ярость была направлена не на террориста, а на себя.

Знаменитый умник, гордящийся умением всё рассчитывать на десять ходов вперед, постыднейшим образом ошибся. Революционеры не стали ждать. Они наплевали на общественное мнение и нанесли удар немедленно, вопреки всякой логике и собственной пользе.

Мозг снова заработал, как только дуло револьвера отвернулось в сторону. С точки зрения мягкости, покушавшегося выгоднее было бы положить на месте, чтобы избежать судебного процесса и неизбежного при этом продолжительного общественного волнения. Однако Лорис-Меликов велел оставить террориста живым, потому что моментально усмотрел возможные выгоды. От убитого «Народная воля» может откреститься, и тем самым сохранит симпатии «розовых». Но, взятый живьем, стрелявший станет уликой против подпольной организации. Даже если он будет молчать (они почти всегда молчат), через свидетелей, знакомства и прочее протянется нитка к организаторам. И тогда общество увидит, что для «Народной воли» существует лишь один закон – крови. Это покушение станет переломным пунктом борьбы за умы и сердца. Одна из классических моделей победоносного сражения называется «Удар в пустоту». Это когда противник наносит удар, не достигший цели, и тем самым открывает свой незащищенный фланг.





* * *


Увы, вражеский фланг оказался защищенным.

Расследование началось еще ночью и продолжалось весь день. Личность стрелявшего установили сразу – вопреки ожиданиям, он назвал себя сам. Некто Молодецкий, двадцати пяти лет, иудейского происхождения. Только что прибыл в Петербург, в связях с «Народной волей» и вообще с революционерами никогда не замечался и не подозревался. На вопрос, кто надоумил его на злодейский умысел, с наглой ухмылкой ответил: «Кто-кто. Хер в манто». После чего сжал губы и больше рта не раскрывал.

Лорис-Меликов понаблюдал из-за портьеры пять минут и понял: пустая трата времени. Снова ошибка. Надо было кончить мерзавца при задержании.

Но раз уж так вышло, главное – быстрота, как при хирургической ампутации. Заодно явится случай показать, что новая власть умеет не только приятно мурлыкать. У нее есть стальные когти, при необходимости они разят молниеносно. Ситуация для этого была правильная. Все потрясены, все полны сочувствия к жертве ничем не спровоцированного покушения. Ждать, чтобы сочувствие переключилось на Молодецкого, нельзя.

В один день военно-полевой суд вынес приговор: виселица. И постановил назавтра же исполнить. Вот что такое «ган».

Михаил Тариэлович попробовал обратить несчастный инцидент на пользу дела. Сказал императору, что шеф жандармов, позволивший террористу подстеречь главу правительства прямо перед резиденцией, достоин отрешения от должности. Но оказалось, что Толстой с Дрентельном уже побывали у государя с ябедой и свалили всё на самого председателя Комиссии. Он-де пренебрег всеми рекомендациями и отказался от телохранителей, о чем Дрентельн даже подавал докладную записку.

Царь выбранил Михаила Тариэловича и объявил, что отныне помещает его под полную опеку жандармского начальника. По всем вопросам безопасности слово Дрентельна – закон.

Идиот Дрентельн немедленно превратил особняк на Большой Морской в неприступный Севастополь, аж улицу перегородил. На первом этаже обосновался жандармский караул, который – каково? – не подчинялся хозяину дома. Это был самый настоящий домашний арест!

Лорис-Меликов пребывал в чрезвычайном раздражении. И знал по себе, что не успокоится, пока не найдет решения проблемы.

Несмотря на позднее время, послал за Ворониным и не стал ходить вокруг да около.

– Мне известно, что Дрентельн – человек, лично преданный графу Толстому. Это похвально. Но скажите, Виктор Аполлонович, есть ли у генерала какие-нибудь другие достоинства кроме преданности?

Воронин ответил настороженно:


– Александр Романович решителен. Храбр. Исполнителен.

– Умен ли он?

– Я не понимаю, зачем и почему вы мне задаете эти вопросы, – начал сердиться чиновник особых поручений.

– Объясню, когда вопросы закончатся. Пока же следующий. Считаете ли вы, что в стране, ведущей тяжелую войну с хитроумным, дьявольски изобретательным, беспредельно дерзким врагом, политической полицией может руководить всего лишь решительный, храбрый и исполнительный, но, судя по вашей реакции, неумный человек?

Здесь разговор прервался, потому что снизу донесся пронзительный крик, а потом что-то загрохотало.

– Ради бога, оставайтесь здесь! – побледнев, крикнул Воронин и бросился в коридор, а оттуда к лестнице.

На первом этаже творилось нечто из ряда вон выходящее. Двое жандармов выкручивали руки худому и бледному человеку в растерзанном пальто. Он был бородат, с воспаленным взглядом – классический террорист-фанатик. Еще двое охранников держали его на прицеле револьверов. Капитан, начальник караула, опасливо вертел в руках какой-то прямоугольный сверток.

– Пустите меня к нему! Пустите! – кричал задержанный. – За что вы мне ломаете руки?

Унтер сзади зажал ему рот.

– Тихо мне!

– Ворвался с разбега, пробежав мимо часовых, – объяснил капитан. – В руках держал вот это. Я думал бомба, но для бомбы легковато. И оружия при себе нет.

– Дайте ему говорить, – велел действительный статский советник. – И отпустите его. Он никуда не денется. Вы кто такой? Что вам нужно?

– Я Гаршин! Писатель Гаршин, – задыхаясь, пролепетал бородатый, вытирая разбитый рот.

– Гаршин? Всеволод Гаршин? – поразился Виктор Аполлонович. – Автор «Четырех дней»? Но зачем вы здесь? И что в свертке?

– Там икона Спасителя. И письмо. На случай, если меня к графу не пустили бы. Умоляю, скажите ему! Нынче же, немедленно! Завтра будет поздно! Или передайте письмо с иконой. Непременно с иконой, она чудотворная!

Капитан развернул сверток.

– Действительно икона. И листок. Много понаписано…

– Дайте сюда, – стал спускаться по ступеням Воронин.

– Не могу. Инструкция его превосходительства. Что если тут намазано ядом?

Виктор Аполлонович вздохнул.

– Ждите. Доложу.

Он объяснил Лорису, что Гаршин – модный литератор, весьма талантливый. Был на турецкой войне добровольцем, ранен, произведен за храбрость в офицеры. Опубликованный в «Отечественных записках» рассказ «Четыре дня» – о раненом, забытом на поле боя, – в свое время произвел большой фурор.

– Скрутить известного писателя у меня в доме? Ох, благодарю покорно за такую услугу! – разозлился граф. – Знаю я, какая у них от Дрентельна инструкция! Настроить против меня общество! Ведите писателя ко мне. Лично принесу извинения.

Но начальник охраны согласился выполнить указание лишь после исполнения «протокола безопасности».

– Это ничего, что угодно, я на все согласен, – сказал Гаршин.

Велели раздеться догола – безропотно повиновался. Дал себя вертеть, щупать, рассматривать в лупу ногти.

– Господи, это еще зачем? – не выдержал Вика.

– Под ногтями может быть яд, – с важным видом объяснил капитан. – Царапнет – и готово. В любом случае прошу зарегистрировать, что я протестовал против доступа лица, именующего себя литератором Гаршиным, к его высокопревосходительству.

– Хорошо-хорошо. Одевайтесь, сударь. Граф ждет вас.

После такого не наизвиняешься, мрачно думал Воронин, ведя наверх взволнованного литератора.

Но времени на извинения графу предоставлено не было. Еще с порога кабинета Гаршин зачастил:

– Ваше сиятельство, умоляю, пощадите преступника! В вашей власти не убивать его, не отнимать человеческую жизнь – о, как мало ценится она человечеством всех партий! Избавив этого несчастного от казни, вы казните самое идею убийства! Она уже наделала столько горя, пролила столько крови – виноватых и невиноватых. Кто знает, быть может, в недалеком будущем ее прольется еще больше! Вы – сила, Ваше сиятельство, вы – государство! А государство не может вставать на одну доску с убийцами, с разрушителями государства! Простите человека, убивавшего вас! Умоляю вас, умиротворите страсти! Умоляю вас ради преступника, ради меня, ради вас, ради государя, ради Родины и всего мира, ради милосердного Христа! – Писатель смешался, растерянно всплеснув руками. – Тут я должен был пасть на колени и протянуть вам икону Спаса, но у меня ее отобрали… Я тогда просто паду на колени…

– Не вздумайте! – вскричал Лорис, но поздно.

Молодой человек уже бухнулся на пол. Михаил Тариэлович схватил его за плечи, стал поднимать, кидая Воронину красноречивые взгляды, означавшие: да это совершенный умалишот.

Потом он усаживал расплакавшегося просителя в кресло, поил водой из графина и объяснял, что право помилования принадлежит только его величеству, но что он, Лорис-Меликов, со своей стороны сделает все возможное.

– Правда? Правда? – просветлел Гаршин. – И вы изложите государю мою идею? Про казнь не убийцы, а убийства?

– Непременно, – сказал граф. – А теперь ступайте, уже очень поздно. Господин Воронин вас проводит.