Дорога в Китеж

– То есть?

– К уму прислушиваться, а слушаться сердца. И более ничего-с.

Озадаченный Лорис подождал, не скажет ли почтенный правовед что-нибудь еще. Победоносцев мягко молвил:

– Наши взгляды вам, я полагаю, хорошо известны. Для России, однако, несравненно существенней ваши. Его величество говорил в Совете, что вы представили ему обнадеживающую программу. Стало быть, она у вас все-таки существует. Не могли бы вы, пусть в самых общих чертах, нам ее описать?

– Да, пожалуйста! – воскликнул Мещерский, которому, видимо, было не слишком интересно слушать своих обычных собеседников.

– Программа пока существует именно что в самых общих чертах. И благодаря нашему сегодняшнему разговору она обогатится. Я возьму на вооружение верную и глубокую мысль, услышанную здесь. О том, что Россия спасется любовью – русской любовью, с ее широтой и отзывчивостью. И что руководствоваться нужно прежде всего велением сердца. Согласен я и с Владимиром Петровичем касательно твердости. Я бы выразился еще сильнее. Стране нужна самая твердая из форм управления: диктатура.

– Браво! – вскричал Мещерский.

– Но диктатура не кулака или кнута, а диктатура любви, диктатура сердца. Созыв народного ополчения Добра и Любви против полчищ Зла и Ненависти. Я хочу объединить всех хороших русских людей, в том числе сбившихся с пути. Вот суть моей программы, господа.

Федор Михайлович и Николай Семенович переглянулись. В глазах у первого блестели слезы, второй тоже больше не выглядел флегматиком.

– Всё это очень похвально и верно, – проскрипел Победоносцев. – С математической точки зрения даже неоспоримо, ибо у нас на Руси хороших людей намного больше, чем плохих. Однако в ваших расчетах не забывайте и фактор высшей силы. Помните о Промысле Божьем.

– О нем забудешь – сам напомнит, – невесело усмехнулся Лорис.





* * *


Когда садились в карету, Воронин спросил:

– Который из них показался вам интересней?

Ответ был неожиданным:

– Разумеется, Победоносцев.

– Почему?

Но Лорис, кажется, не расслышал. Он откинулся на спинку и смежил веки, словно сраженный усталостью. По ровному дыханию стало понятно, что председатель комиссии уснул.

Так же внезапно, без предупреждения, десять минут спустя он открыл глаза и сказал, словно разговор не прерывался:

– Полезнейшая была встреча. Благодарю. Завтра устрою еще одну со светочами либерализма. Попрошу редактора «Зари» пригласить двух самых отчаянных гласных городской думы, плюс председателя съезда мировых судей Воронцова и пару каких-нибудь прогрессивных писателей поизвестней. Послушаю их предложения и соображения, спою свою арию сладкоголосой сирены. Надеюсь, Виктор Аполлонович, она вам еще не прискучила.

– Я в этом кругу появляться не могу. Для них я фигура одиозная. И вам от моего присутствия выйдет только вред. Это сразу настроит либеральную публику против вас. Особенно Воронцова. У нас с ним давняя история. Нет более непримиримых врагов, чем прежние друзья. Возьмите лучше полковника Скуратова, он там свой.

– Хороший совет, – кивнул Лорис. – А что касается врагов, это мы исправим. Воронцов порядочный человек?

– Порядочный-то он порядочный…

– Обещаю вам: скоро все порядочные люди – то есть люди, которые за Порядок и против Хаоса, – заключат между собой перемирие и даже союз.

Экипаж замедлил ход, подъезжая к особняку на Большой Морской.

– До завтра, Виктор Аполлонович. Полагаю, вам еще нужно заглянуть к вашему патрону – доложить о ваших впечатлениях от новой метлы и темной лошадки, – лукаво подмигнул Лорис.

Воронин ответил серьезно:

– Да. И я не стану скрывать от Дмитрия Андреевича, что впечатление мое в высшей степени сильное.

– На вашем месте я бы аттестовал мою персону покритичнее. Иначе Толстой вас у меня отберет, испугавшись, что я вас зашармирую, как факир кобру.

Тут улыбнулся и Вика.

– Поздно, Михаил Тариэлович. Это уже случилось.





Жизнь оборотня






После ухода Лорис-Меликова оставшиеся начали горячо обсуждать нового главу правительства. Мещерскому и писателям он чрезвычайно понравился, Победоносцев по своему обыкновению темнил. Мишель участвовать в дискуссии не стал, сказав, что должен написать отчет о важном происшествии для своего редактора.

Сев в фиакр, он тут же исполнил это намерение. Писать Михаил Гаврилович мог в любых обстоятельствах, даже в прыгающем по заснеженному булыжнику деревянном ящике. Свинцовый карандаш быстро строчил по бумаге, выводя безобразно кривые, но вполне читаемые каракули.

Письмо заканчивалось так: «Одним словом, он во сто крат опасней Милютина и К°. Заморочит голову патриотической публике своей химерой, внесет разброд в наши ряды, а хуже всего, что околдует, уже околдовал, государя. По моему убеждению, газета должна дать проискам этой ядовитой гадины твердый отпор».

Сразу же завез конверт на вокзал, отдал дежурному по станции. Утром отчет будет в Москве, на столе у Каткова.

Дома на столе лежала доставленная от переписчика предчистовая копия завтрашнего фельетона «Фря перед зеркалом». Питовранов взял другой карандаш, красный, сел вычитывать.

Это был ответ на вчерашнюю статью в «Заре» левого публициста Фрязина, с которым в прежней жизни Мишель частенько сидел за хмельным столом, а теперь даже не раскланивался. Фрязин напечатал прочувствованную укоризну «господам бомбистам» за то, что те в своем тираноборческом раже не пожалели ни в чем не повинных простых людей, нижних чинов лейб-гвардии Финляндского полка, погибших при взрыве Зимнего дворца. Статья нашла живой отклик у либеральной публики, которая, как водится, откликнулась множеством писем – «Заря» создала для них целую рубрику.

«Две интересные штуки не можем мы не подметить в опусе г-на Фрязина, – писал в фельетоне Оборотень. – Первая касается “ни в чем не повинных” солдат. То есть, по мнению автора, главный обитатель дворца, государь император, повинен, и его взрывать – дело похвальное? Откровенненько, господа либералы. А второе уже личное, от лица “простых людей”, того самого народа, о котором печалуется г-н Фрязин. Я в отличие от сего отпрыска пребогатой иудейской фамилии (он ведь урожденный Фрумкин) как раз родом из “простых”. Из подлинно русской, незамутненной глубинки. У нас на Вологодчине есть поговорка: “Нарядилась фря, да всё зря”. Ведь так и представляешь себе сердобольного печальника Фрязина, как он встает в картинную позу перед зеркалом и любуется на себя: “Экий я авантажный! Экий высокоморальный!” Да ежели бы вам, милостивый государь, было хоть какое-то дело до простых людей, вы удосужились бы съездить в госпиталь и справиться о здоровье страдальцев, как это сделал ваш покорный. Вы пишете “девять загубленных душ”, а загубленных душ уже одиннадцать, ибо двое несчастных преставились на больничной койке. Но вам ведь на них плевать. Вам что девять русских душ, что одиннадцать, да хоть бы и одиннадцать тысяч, лишь бы покрасоваться перед зеркалом…»

Наскоро пробежав глазами все пятьсот строк, Мишель поправил «одиннадцать тысяч» на «одиннадцать мильонов» и тем удовлетворился. Все его мысли были о Лорис-Меликове. Катков Катковым, но еще насущнее было рассказать об опасности Глаголеву. Однако его раньше позднего вечера вряд ли застанешь…

Лишь откладывая рукопись, Михаил Гаврилович заметил в стопке редакционной корреспонденции голубой конверт городской почты.

Письмо было от Эжена, и такого тона, что Питовранов немедленно засобирался.

Это был единственный человек из прошлой жизни, не порвавший отношений с «перебежчиком». У них было объяснение, в конце которого славный Атос печально молвил: «Я знаю тебя много лет как человека честного. Если ты повернул в эту сторону, то по убеждению. Принять твои теперешние взгляды я никогда не смогу, но моя дружба и любовь к тебе неизменны. Давай только условимся впредь никогда не говорить на политические и общественные темы». Можно ли было не помчаться к такому человеку на помощь, если он в несвойственной ему манере пишет: «Положение мое безвыходно. Спаси»?

Воронцовы снимали маленький флигель в скромной части города, на Песках. Прислуги они не держали и в лучшие времена, поэтому Мишель не удивился, когда хозяин открыл сам. Лицо Евгения Николаевича было искажено мукой.

– Что с тобой?! – в испуге вскричал Питовранов.

– Не со мной… – сквозь стиснутые зубы ответил Эжен и показал вглубь квартиры.

Оттуда донесся стон, похожий на рычание.

Мишель скинул шубу на пол, побежал по коридору.

Вторая дверь налево была открыта. В тускло освещенной спальне на кровати сидел, скрючившись, светловолосый человек, вжавшись лицом в подушку и, кажется, грыз ее зубами.

– Ыыы… Ыыы… Ыыыы, – глухо мычал он.

– Опять? – охнул Михаил Гаврилович. – Снова хуже?

Викентий, сын Эжена, отправился волонтером на Турецкую войну. Обратно вернулся в санитарном поезде, с пулей в позвоночнике. Вынуть ее было невозможно, это разрушило бы спинной мозг, и несчастный юноша превратился в инвалида.

– Хуже было всегда, – убитым голосом сказал Воронцов. – Ужасные, ужасные боли. Врачи говорят, пуля давит на нервный узел, и он все время воспаляется. Долгое время выручал лауданум, но приходилось постоянно увеличивать дозу. Теперь перестал помогать и он… Мне посоветовали перейти на более сильный опиат. Дали один адрес… Я побывал, заплатил большие деньги. Не помогает. Наверное, меня обманули… И теперь я не знаю, что делать… Лида тоже слегла, не может слышать, как мальчик кричит… Днем и ночью… Я мечусь между двумя постелями… Это ад, ад… – Он тряхнул седой головой. – Но я тебя позвал не для того, чтоб пожаловаться. Ты знаешь весь город. Ты вращаешься во всех кругах… Помоги моему сыну! Нужно добыть болеутоляющее, которое хотя бы позволит ему уснуть!

– Конечно, – сказал Питовранов, вынимая блокнот. – Тебе следовало обратиться ко мне раньше. Я знаю одного кудесника. Где в вашей дыре легче найти извозчика?

– На перекрестке.

– Подожди.

Мишель накинул шубу, рысцой добежал до пересечения улиц и ткнул кулаком в плечо дремавшего на облучке ваньку.

– Гони на Вторую Рождественскую, аптека Фогта. Она уже закрыта, но немец живет наверху. Постучишь, отдашь записку. Что дадут, привезешь вон в тот флигель. Обернешься за час – дам «беленькую».

Такие деньги извозчик не заработает и за неделю. Будет гнать со свистом.

Вернувшись в дом, Михаил Гаврилович подсел к больному, обнял за костлявое плечо.

– Потерпи еще немного, милый. Скоро привезут лекарство, отпустит.

– Я… презираю себя… за слабость, – донеслось через подушку. – Но когда это так долго, начинаешь чувствовать себя животным… Ыыыы…

– А ты сожми мне руку. Легче станет.

Викентий схватил журналиста за кисть и сжал с силой, которую трудно было ожидать от тонких пальцев. У Мишеля потом остались синяки.



Слава богу, ванька обернулся быстро. Приняв снадобье, Викентий сразу умолк и пять минут спустя уже спал. Уснула и измученная Лидия Львовна.

Михаил Гаврилович вынул часы. Без пяти десять. Пожалуй, полчаса, а то и минут сорок еще есть.

– У тебя водка найдется? – сказал он все еще дрожащему от пережитой муки приятелю. – Выпьем. А то ты вон какой. Не уснешь.