Дорога в Китеж

Невероятно. Самого могущественного человека в правительстве, восемь лет ведущего государственный корабль, – послом?! Эта была катастрофа. Правительственный переворот.

– Что… случилось? – глухо спросил Воронин. – Что пошло не так?

– Всё. У него вчера побывал Милютин. Сказал, что готовится атака на княжну. Что это заговор. Подобраны специально сфабрикованные доказательства… Я узнал про милютинский демарш только в самом конце. Сначала государь слушал меня с ледяным лицом. Едва я упомянул о том, что нить тянется в Петербург, закричал: «Знаю, к чему вы ведете! И не позволю никаких инсинуаций в адрес матери моих детей! Жена цезаря выше подозрений!». Мне бы остановиться, но я не сдержался…

Шувалов досадливо поморщился.

– Говорю: «Эта поговорка имеет противоположный смысл. Цезарь развелся с женой, сказав, что уже одно подозрение для супруги правителя губительно. А кроме того Екатерина Михайловна вашему величеству не жена».

Виктор Аполлонович схватился за голову.

– Как вы могли?!

– Он всегда ценил во мне прямоту. А тут сделался весь бронзовый. Вы знаете, как он это делает. Вспоминает родителя: выпучивает глаза, топорщит усы… «Она мне жена если не перед людьми, то перед богом! Да и люди более не посмеют на нее коситься! Читайте!». И сунул мне вот это.

В руке у Петра Андреевича был лист бумаги. На нем ровным писарским почерком выведено: «Указ Правительствующему сенату. Малолетним Георгию Александровичу и Ольге Александровне Юрьевским даруем мы права, присущие дворянству, и возводим в княжеское достоинство с титулом “светлейший”». Внизу размашистый царский росчерк.

– Вы понимаете, что произошло? Милютин откуда-то разнюхал про наш план. Побежал к Долгорукой, напугал ее. Она устроила истерику государю. И тот решил узаконить детей, чтобы сделать свою вторую семью неприкосновенной. Княжна и ее дети теперь будут жить прямо под царскими апартаментами. Переезд уже начался.

«Вот что это за игрушечная лошадка», – понял теперь Воронин.

– Они будут жить прямо здесь? При живой императрице?

– Это уже не моя забота, – отмахнулся Шувалов. – Скажите лучше, Виктор Аполлонович, поедете ли вы со мной в Лондон? Я привык к вам.

– В Англию? – растерянно пробормотал Вика. – Что мне делать в Англии?

– Мы еще об этом поговорим. А сейчас пойду. Душно здесь…

Падший исполин двинулся вниз по ступенькам. Оглушенный Воронин – за ним.

В самом низу распахнулись двери. Вбежал резвый малыш в казачьем мундирчике. Закричал, показывая на монументального камер-лакея:

– Вава, Вава! К’асивый дядя!

Следом вошла дама в жемчужно-сером платье, с младенцем на руках. Приподняла вуаль, блеснула глазами на Шувалова с Ворониным. Громко сказала:

– Гляди, золотце, а вон еще двое красивых дядь.

Издевательски сделала книксен.

Шувалов, наклонив голову, молча проследовал мимо. Воронин, проходя, отвернулся от торжествующей миледи. Внутри у него всё клокотало.





Часть вторая

Six ans après





Голос оттуда





Мистер Юм смущенно поблагодарил хозяина за лестную интродукцию и заговорил – просто и доверительно, будто продолжал прерванный рассказ. Это была его всегдашняя манера, сразу располагавшая к медиуму даже самую недоверчивую публику.

– …Знаете, мой дар сам по себе в Шотландии не такая уж редкость. Все мои предки с незапамятных времен обладали ясновидением и умели слышать голоса из Другого Мира. Я говорю «дар», но вернее было бы назвать эту способность «проклятьем». Оно висит над нашим родом, как грозовая туча. Мы притягиваем к себе несчастья. Никто из нас не живет долго. И мои дни, я знаю, тоже сочтены…

Он закашлялся. Источенное чахоткой лицо было покрыто бледными веснушками, словно присыпано солнечной пыльцой. Рыжие кудри обрамляли его золотистым ореолом. В газетах часто писали, что в чертах г-на Юма есть что-то неземное, завораживающее. Особенно он нравился дамам. Мало какое женское сердце способно устоять перед сочетанием всеевропейской славы, интригующей таинственности, красоты и беззащитности. В британце особенно подкупала последняя. Он казался очень хрупким, будто некий драгоценный цветок на тонком стебле – того и гляди подломится.

Справившись с приступом кашля, выступающий продолжил:

– …Обычно этот… хорошо, пускай дар передается только по женской линии. И моя мать, и моя бабка, и моя прабабка были банние – так в наших горах называют ясновидящих. Я – прискорбная аномалия. Это обнаружилось еще в младенчестве. Однажды моя колыбель вдруг закачалась сама собой. Матушка сразу поняла, что означает этот знак, и заплакала по мне, как по покойнику. Мужчина-банние рождается один раз в сто лет, и это беда для семьи. Едва я подрос, родители, боясь за моих старших брата и сестру, отдали меня на воспитание дальним родственникам, которые отплывали в Америку. Матушке было видение, что вода защитит ее семью от «урода» – так она меня всегда называла.

Юм грустно улыбнулся. В гостиной некоторые дамы приложили к глазам платок.


– Но вода не спасла, а погубила ее детей. Мой брат утонул в реке. Моя сестра – в море. А теперь вода пенится у меня в груди, тянет в темную пучину…

Новый приступ булькающего чахоточного кашля, на сей раз продолжительный.

– Прошу вас, Данила Виллемович, – ласково сказала хозяйка, Анна Васильевна, подавая стакан воды.

Помимо способностей сверхъестественных Дэниел Юм обладал еще и поразительным талантом к языкам. В Париже он выступал на французском, в Вене на немецком, в Риме на итальянском, и по-русски говорил совершенно правильно, с легким, чарующим акцентом. Оно, впрочем, неудивительно. Прославленный ясновидец часто бывал в России и давно с нею сроднился. Его первая жена была русская. Когда она, сраженная злым роком, умерла молодой, Юм женился снова, и опять на русской барышне, которая не побоялась подвергнуть себя смертельной опасности. Его избраннице в Петербурге одни сочувствовали, другие завидовали.

Впрочем, на сеансах госпожа Юм никогда не присутствовала, это раздваивало бы внимание аудитории. Оно должно было концентрироваться только на выступающем.

Хозяин дома великий князь Константин Николаевич лукаво улыбался. Он отлично понимал тактику шотландца – тот разогревался, подготавливал себя и публику к предстоящему действу. Его высочество слушал взволнованный рассказ про родовое проклятье не в первый раз и смотрел не столько на оратора, сколько на гостей.

Их было немного, и все, что называется, штучные. Сеанс Дэниела Юма – угощение изысканное. Это ведь не какой-нибудь гастролер, выступающий за плату, а настоящий джентльмен, делающий избранному обществу любезность. Конечно, все сейчас увлекаются спиритизмом, столоверчением и оккультизмом, но такого, как Юм, в мире больше нет. Все знают, что великий медиум демонстрировал свое пугающее искусство и королеве Виктории, и французскому императору, и многим другим европейским монархам, решительно отказываясь от вознаграждения. Залучить к себе такую этуаль – удача даже для великого князя.

Попыхивая папиросой, Константин Николаевич поглядывал на взволнованные женские и хмурые мужские лица, думая, что каждый пол откликается на мистическое по-своему: женщин непонятное притягивает, мужчин настораживает. Неважно. Главное – никто не скучает.

Но тут на глаза великому князю попался Воронцов, председатель столичного съезда мировых судей. Граф, собственно, не был в числе приглашенных, а явился по какому-то неотложному делу, умоляя выделить ему десять минут. Сейчас Евгений Николаевич сидел у стены, тоскливо морщась, и единственный из всех, кажется, совсем не слушал откровений Юма.

«Бедный Эжен так постарел, – подумал Константин Николаевич, – а ведь он моложе меня, ему едва за пятьдесят. Волосы седые, лицо в морщинах, и этот вечно страдающий вид».





Оратор теперь должен был перейти к следующей части спектакля – рассказать, как при помощи науки он развивал свой «второй слух», позволяющий внимать беззвучным голосам Оттуда. Это занимало примерно четверть часа. Пока публика поражается и всхлипывает, можно было поговорить с Эженом.

Тихо поднявшись, великий князь встал и попятился в тень, чтобы пройти вдоль стены к Воронцову.



Евгений Николаевич, томившийся нетерпением, заметил это движение и повернул голову.

«Как же Коко опустился, разжирел, обабился, – грустно подумал он, глядя на рыхлое лицо хозяина дома. На миг в памяти мелькнул тот, прежний Константин – полный энергии и молодой силы, весь устремленный в полет, в будущее. – Господи, что же со всеми нами стало…»

Эжен не любил бывать здесь, в особняке на Английском проспекте. Недавно перестроенный и оборудованный всеми новшествами техники: электрическим освещением, горячею водой, ватерклозетами – этот дом теперь сделался для великого князя постоянным жилищем. Он почти все время находился здесь, рядом со своей невенчанной супругой Кузнецовой и тремя детьми. Огромный, неуютный Мраморный дворец пустовал. С оставленной женой его высочество встречался только на обязательных придворных церемониях.

В Петербурге все к этому привыкли. В конце концов государь поселил фаворитку прямо в Зимнем дворце, да и третий брат, Николай Николаевич, тоже жил по-семейному с бывшей танцовщицей, а свою немку-жену сплавил за границу.

Кризис монархии происходит, когда мелкое, частное, себялюбивое берет верх над служением и долгом, размышлял Воронцов, идя навстречу великому князю. Большой человек должен жить большим миром, а не эскапироваться в мир маленький, стремясь к личному счастью. Плата за такое дезертирство – превращение орла в курицу.

Здесь Евгений Николаевич себя одернул. Коко по крайней мере счастлив в своем маленьком мире, а ты? В большом мире ни черта не добился, год за годом колотишься как рыба об лед, а лед становится только толще. Стоило ли ради этого переезжать из деревни? Там было хоть и не огромное, но ясное и осмысленное дело. Теперь та жизнь представлялась потерянным раем…

Ну а про свой маленький мир Эжен сейчас думать себе не позволил, чтоб не расклеиться перед важной беседой.





* * *


Константин Николаевич приложил палец к губам, кивнул в сторону двери.

Вышли в коридор.

– Что за срочное дело, дорогой Эжен? И скажите, как ваша семья?

Последний вопрос был задан участливо. Воронцов поблагодарил кивком, но ответил только на первый:

– Мне сказали, что завтра государь дает обед в честь приезда принца Гессенского и что вы будете в Зимнем.

– Увы. Семейный реюньон обещает мало приятного. Все будут как на иголках, особенно Саша. Объясняться с братом отставленной жены, да еще в таких печальных обстоятельствах… Саша с его душевной деликатностью подобных ситуаций не выносит. Тут и чувство вины, и раздражение, и неловкость перед нами – всё намешано.

Обсуждать душевную деликатность государя и его семейные проблемы в намерения Евгения Николаевича не входило. Дождавшись первой же короткой паузы, он сказал:

– Я по делу студента Никонова, которого послезавтра должны казнить. Он отказался подать прошение о помиловании, но государь все же может проявить великодушие и заменить приговор.

– Помилуйте, но этот Никонов при аресте оказал вооруженное сопротивление полиции.

– Однако никого не убил и не ранил. Выстрелил всего один раз и промазал. У него сильнейшая близорукость.

– Все равно. Государь на Государственном Совете сказал: «Всякий, кто осмелится хотя бы замахнуться на защитника закона, повинен смерти». А граф Толстой прибавил: «Собака, зарычавшая на хозяина, должна получить удар плеткой, чтоб остальная свора притихла». Я сразу понял, что министр заранее обработал Сашу.

– Общество – не свора собак, – стал объяснять Воронцов. – Кто-то, конечно, испугается. Даже многие. Но на десять «поджавших хвост» найдется один, а то и двое непугливых. И они радикализируются. Неужто вы не понимаете, что́ у нас происходит? Государство постоянно помогает революционерам привлекать в свои ряды самых смелых, самых неравнодушных из числа молодежи! Оно обезвреживает тех, кто и так не представляет опасности, и ожесточает самую гремучую часть общества – студентов. Вместо одного повешенного вы получите сто новых врагов. И маловероятно, что все они окажутся близорукими.