Дорога в Китеж

Алеша Листвицкий думал про то же, но по-другому. И чувствовал не жалость, а ярость. Нельзя ползти вершок за вершком, терять годы и десятилетия, потому что каждое упущенное десятилетие – это упущенное поколение. Самое худшее злодейство – не убить человека, а убить целое поколение, миллионы людей. Потому что обрекать личность на скотское существование – это и есть убийство, даже хуже убийства.

Народ представлялся ему спящим Гулливером, по которому снуют вороватые лилипуты, стянувшие его тысячью пут. Себя и своих товарищей Алеша представлял маленькими иголками, которые будут колоть великана, покуда он не проснется. Довольно ему зашевелиться – и смешные веревочки лопнут, лилипуты посыплются горохом. О, какая это будет страна, когда ее народ восстанет от тысячелетнего сна!





На своего визави, аристократа и либерала, Листвицкий поглядывал с неприязнью. Когда Питовранов их знакомил, белолицый господин с ухоженной бороденкой назвался графом Евгением Николаевичем Воронцовым. Как может приличный человек сам себя именовать «графом», не краснея от стыда за такое клеймо? Все равно что представиться: я такой-то, потомственный палач. Практикант, слава богу, был всего лишь сыном титулярного советника. Тоже, конечно, стыдноватое происхождение – рос, не зная ни голода, ни обид, но все ж не из дворян. Листвицкие никогда рабами не владели, в каретах не разъезжали.

Алеша был готов к тому, что питоврановский знакомый повезет его в каком-нибудь помпезном экипаже с графской короной на дверце и лакеями на запятках. Поехали на простецком дилижансе, но это молодого человека разозлило еще больше. Фу ты – ну ты, их сиятельство изображают демократизм. Коли так, то уж взял бы место наверху, с мизераблями.

Несколько часов Листвицкий вел себя примерно, колкостей не говорил. Но в конце концов граф его окончательно взбесил.

Они месили дорожную грязь ногами, поднимались по косогору рядом с тяжело ползущим вверх деревянным ящиком. Тут Воронцов говорит:

– А у нас в Тихвинском уезде на крутых участках вроде этого земство всюду сделало щебенчатое покрытие. Поломки прекратились, неудобство исчезло, к тому же у местных жителей появился дополнительный заработок – им платят за то, чтобы трудные участки дороги поддерживались в исправном состоянии. Как вначале противилось начальство! Сколько пришлось его уговаривать! А в результате жизнь уезда стала на крохотную толику лучше. Причем для всех.

Вот от этой «крохотной толики» Алеша и взбеленился.

– Уговорили, значит, начальство? Улестили? – саркастически спросил он. – Наверное, покланяться пришлось? А то и барашка в бумажке поднести?

Граф посмотрел удивленно.

– Алексей Степанович, я вас чем-нибудь рассердил? Прошу извинить, если что-то не так сказал или сделал. Это было ненамеренно.

– Да не вы! Не лично вы, а все вы! – воскликнул Алеша, уже жалея, что сорвался, но останавливаться было поздно.

– Кто «все мы»?

– Энтузиасты крохотных дел! Уж лучше отъявленные реакционеры, чем ваш брат либерал! На самом деле вы хотите того же, что Шуваловы: предотвратить революцию! И делаете это половчее, чем они! Жандармы и держиморды своим произволом революцию приближают, а вы отдаляете!

Воронцов улыбнулся, залюбовавшись сердитым мальчиком, и того это распалило еще пуще.

– Смейтесь-смейтесь! Посмотрим, чем всё закончится! – выкрикнул Алеша.

– Вы посмотрите, я вряд ли. Из меня к тому времени уже лопух вырастет, – примирительно сказал Евгений Николаевич и полуотвернулся.

Ему было чем занять мысли и без пикировки с юным спутником.

История с паршивой овцой в великокняжеском семействе завершилась не совсем гладко. Авантюристка Фанни Лир отбыла за границу и пускай потом врет что захочет – документальные доказательства у нее изъяты, но утаить скандал от государя не удалось. Это же Россия – всюду глаза и уши, притом казенные. Его величество впал в гнев, особенно негодуя на пропажу отцовской иконы. Последовала незамедлительная кара: молодого паскудника объявили помешанным и отправили подальше от столиц, под неусыпный надзор. Не отдавать же царского племянника под суд?

И все же ограничилось позором внутрисемейным, до широкой публики, тем более до международной катастрофы дело не дошло. Константин Николаевич в отцовском горе не забыл о долге благодарности. Он сделал своему бывшему адъютанту некое предложение, заставившее Эжена всерьез призадуматься. А в самом деле, не засиделся ли он в провинции? Россия – страна, где всё решается в столице. Но тогда прощай покойная, исполненная скромного достоинства жизнь. Начнется каждодневная суета и маета, дружить придется не с тем, кто тебе приятен, а кто полезен для дела, одним словом, это будет уже не земская деятельность, а политика. С другой стороны – общественная польза. Хорошие учебные заведения для детей. И Лида скучает по петербургским театрам, концертам, литературным вечерам…

Было над чем поломать голову.





* * *


Заночевали на станции, где Воронцов, опытный путешественник, выдал своему юному спутнику шерстяной плед и порошок от клопов, посоветовав не ложиться на диван, а составить стулья.

Назавтра к полудню были уже почти на месте, в уездном городе Тихвине (собор, семь церквей, шесть тысяч населения). Там Евгений Николаевич встретил кузнеца Левонтия из Приятного и последние пятнадцать верст до дома проехали на телеге, груженной городским товаром – кузнец еще и держал мелочную лавку для сельчан.

Левонтий сказал, что Евгения Николаевича заждались для посредничества в волостном суде. Обе стороны без него рядиться не желают.

– Опять что-нибудь с коньковскими? – спросил граф. – Нет, вы мне сейчас, пожалуйста, не рассказывайте. Понятно, на чьей вы стороне, а мне нужно без предвзятости. Скажите, пусть назначают прямо на завтра. Зачем откладывать?

Листвицкому понравилось, что Воронцов, хоть и граф, столь уважительно, на «вы» разговаривает с мужиком. И мужик понравился – обстоятельный такой, с достоинством. Алеша с ним тоже немного поговорил, но не про политическое, а вообще, про жизнь. Спросил, тяжелая она или не очень.

– Которые тяжелые – тем тяжело, а я человек легкий, – ответил Левонтий, не приняв юного горожанина в серьезные собеседники.

Всему свое время, сказал себе Алеша.

Кузнец довез их прямо до графского парка. Там посреди широкой лужайки возвышался изрядный палаццо стиля русский ампир – с белокаменными колоннами и гордым фронтоном. Но к удивлению практиканта телега проехала дальше, вглубь парка и остановилась у небольшого двухэтажного дома.

– Тут при отце останавливались гости, – объяснил Воронцов, – а сейчас живет наше семейство.

– Что ж не в главном доме?

– Я отдал его земству под больницу. Куда нам четверым двадцать восемь комнат? И как содержать этакий Эскориал без дворовых?


– Ну и правильно, – одобрил Алеша.

Эжен не стал ему рассказывать, что отпустил крепостных еще до реформы, безо всякого выкупа, и отдал общине всю пахотную землю. Иначе пришлось бы самому заниматься сельским хозяйством, а есть в жизни дела поважней и поинтересней. Семья скромно, но вполне сносно существовала на жалованье мирового судьи и на проценты с капитала, полученного за петербургский дом. В провинции ведь всё дешево, на три тысячи можно жить, как в Петербурге на десять.

Выгружаться с вещами Листвицкий отказался. Он заранее решил снять что-нибудь в селе. Редакция специально для этой цели выдала корреспонденту «квартирные» и «столовые». Разве станет для крестьян своим человек, который остановился в барском доме?

– Поеду с Левонтием Кузьмичом. Он меня устроит.

– По крайней мере отобедайте с нами. Я познакомлю вас с семьей. Они будут рады свежему лицу.

Сказано было так любезно, что у Алеши не хватило твердости отказаться.



Дома у аристократа оказалось славно. Попросту, без барских затей, но очень разумно и уютно. Супруга, Лидия Львовна, даром что графиня, тоже хорошая, простая женщина. И дети, Викентий с Ариадной, держались безо всякой барчуковской фанаберии. Ему пятнадцать – светловолосый, белокожий, худенький гимназист с красивым нервным лицом. Она на два года младше, очень похожая на отца, с не по-городскому доверчивыми глазами.

Оба скромные, но держались свободно. После совсем нероскошного, но очень вкусного обеда мальчик стал задавать вопросы – и не про чепуху, а про дельное: не вышло ли какой-нибудь честной и толковой книги про Парижскую коммуну. Ариадна, покраснев, спросила: «Алексей Степанович, что, по-вашему, лучше изучать женщине: медицину или социальные науки? Я много об этом думаю».

Он ответил девочке со всей серьезностью: «Рассудите сами, что важнее врачевать – отдельных людей или всё общество? То-то». Улыбка у девочки была точь-в-точь, как у Марии Федоровны, поэтому Листвицкий проникся к графинечке особой симпатией.

Что сказать? Находиться в воронцовском доме было приятно. Алеша внутренне размягчился и разговаривал с хозяином уже безо всяких шпилек. Однако ночевать все же отправился в народ, хоть Евгений Николаевич и стращал его насекомыми.

«Ничего, ваши предки высосали крови побольше, чем клопы», – мысленно ответил ему Листвицкий. Перед прощаньем попросил объяснить про завтрашний суд.

Оказалось, что Воронцова зовут не в судьи – для того у крестьян имеются свои выборные, а только вести заседание. Крестьянский суд отличается тем, что там выносят приговор не по закону, а по обычаю. Иногда это заканчивается плохо, ибо обычаи на селе разные, и некоторые жестоки. Хуже всего, если столкнулись две деревни, а тут именно такой случай. Жители Приятного давно враждуют с соседями из Конькова. Похоже, опять произошел какой-то конфликт. Если не найти взаимноприемлемого решения, может закончиться дракой стенка на стенку и даже смертоубийством.

Видно было, что либеральный деятель очень горд оказанной ему честью.

– Две деревни мне доверяют. Это большого стоит, – сказал он. – Не ударить бы лицом в грязь. Но еще хуже, если не удастся найти компромисс и они накинутся друг на друга… – Вздохнул. – Заодно представлю вас обществу. Готовьтесь.





* * *


Кузнец разместил постояльца в баньке, потому что там печка и тепло. Жилище Листвицкому очень понравилось. На полок ему навалили душистого сена, лавку можно было использовать в качестве письменного стола – если сесть на пол по-турецки. И клопов тут никаких не было, зря его сиятельство наговаривал.

Потом хозяин позвал пить чай. Сказал: мужики пришли. Алеша взволновался, как в институте перед экзаменом.

Мужиков пришло трое. Все немолодые и важные – особенно хмурый с черной бородой. Остальные на него все время поглядывали, а он молчал, только шумно тянул чай из блюдца. Сам Левонтий сидел на краешке лавки, скромно.

Первые люди общины, догадался Листвицкий. Действительно, будет экзамен, и надо его выдержать.

Первая же реплика, поданная минут через пять после степенного «здравствуйте вам» и безмолвного хлюпанья, разъяснила смысл смотрин.

– Ты, Левонтий, говорил, быдто газетный человек, – наконец молвил один из гостей, рыжеватый. – А он того. Цыплястый.

Все с сомнением посмотрели на Листвицкого. Алеша насупил брови, чтоб на лбу образовалась морщина.

– Не я говорил, граф, – словно оправдываясь ответил кузнец. – Граф врать не будет.

– Это да…

Снова молчание. Алеша знал, что суетиться не следует, поэтому рта не раскрывал, только держал морщину.

– Школько вам, шударь, годов? – спросил через некоторое время второй мужик, сильно шепелявый.

– Что, молод кажусь? – прибавив в голос хриплости, понимающе кивнул студент. – В газетах все такие. Дело новое. Старых у нас нет.

– Ну да. Это как у нас, которые по отхожему промыслу, – объяснил остальным первый. – Можно и пошляться, пока человек не женился, к настоящему делу не пристал.

Кажется, налаживается, подумал Алеша – ему тоже налили чаю, пододвинули миску с большим куском сахара, блюдо с крупно нарезанным хлебом.

Он взял ломоть, отщипнул, хоть был сыт. От сахара отказался. Давеча чернобородый отгрыз от него кусок кривыми желтыми зубами.

– Что же это вас граф к себе-то не пустил? – был следующий вопрос.

– Я сам захотел в деревне. С народом.

Переглянулись.

– Оно конефно, – вежливо согласился шепелявый.