Дорога смертной тени
Часть 23 из 26 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В комнату заглядывала полнолицая круглая луна. На кровати кто-то сидел, сгорбившись, уронив руки на колени.
Эта ночь определенно была полна сюрпризов…
Снова вернулся липкий, ползучий страх, от которого леденеют руки и противно тянет в районе солнечного сплетения. Еле переставляя непослушные ноги, Лина подошла ближе.
Не было нужды спрашивать посетителя, кто он. Она и без того видела. В бледном лунном свете ясно вычерчивались все мерзкие детали знакомого облика. Лина узнавала седые волосы, стянутые резинкой в жидкий хвостик, маленькую головку, покатые плечи. На тете Оксане был тот самый халат с короткими рукавами, широкими бретелями и квадратным вырезом, который она надевала в свой последний день – и вообще во все дни, когда бывала дома. Лину тошнило, когда она видела рыхлую мягкую кожу на груди и шее, дряблые старческие руки, покрытые отвратительными пигментными пятнами. Она ненавидела в тетке все: облик, голос, характер, слова, поступки. Та отвечала взаимностью.
Забрав Лину у сумасшедшей матери, бабушка, Марина Сергеевна, оформила опеку над ребенком. Но не на себя, а на свою дочь, Оксану Кольцову. Бабушке было уже под восемьдесят, и, хотя была она сильной, энергичной, все держала в крепких руках, часы ее могли в любой момент остановиться.
Ангелина не любила вспоминать прошлое, разве что ранние годы. Но воспоминания о том, как она жила до смерти отца, казались ей похожими на сказку. Они были слишком хороши для нее сегодняшней, и потому словно бы не вполне принадлежали ей. Ее детство настолько отличалось от всего случившегося потом, что Ангелина привыкла думать о том времени, как о чем-то отдельном от себя. Это был даже не сон, а просто иная реальность.
А следующие годы – почти пятнадцать лет, которые она прожила до встречи с Митей, – были сплошной угольно-черной полосой. Правда, с редкими вкраплениями-просветами. Иногда уголь с одного боку бывает глянцевый, блестящий. Он, конечно, все равно черный, но этот блеск – все же что-то более красивое и яркое. Так и в жизни Лины. Все оставалось черным, но некоторые стороны жизни немножко сияли. Например, ее дар живописца. Или то, что она стала учиться в институте, куда мечтала поступить.
Еще одним таким просветом была бабушка. Поначалу девочка побаивалась Марину Сергеевну: помнила, как та ненавидела ее маму. Знала, какая она строгая, даже суровая. Но потом Лина осознала, что бабушка любит ее. Любит, как всегда любила своего сына, Ангелининого отца – гораздо больше, чем дочь, Оксану. Иногда она говорила внучке, что та похожа на папу – улыбкой, формой глаз, посадкой головы. Высоким ростом и худобой Лина тоже пошла в отца.
О маме Марина Сергеевна никогда плохо не говорила, то есть вообще старалась не упоминать, как будто ее и вовсе никогда на свете не было. Если и случалось ей обмолвиться о снохе, то вспоминала бабушка лишь о том далеком времени, когда был жив сын, Станислав.
Постепенно образ матери раздвоился в сознании Ангелины. Та мама, какую она знала раньше, в далеком детстве, превратилась в добрую прекрасную фею, не имеющую отношения к уродливой ведьме, которая часами сидела в кресле, разговаривая с пустотой, или склонялась над дочкой ночами, собираясь убить.
Живя у бабушки, девочка мало обращала внимания на тетю Оксану. Та просто была – спала в соседней спальне, готовила на кухне еду, иногда встречала Лину из школы. Но девочка чувствовала, что чем-то неприятна ей, и старалась пореже пересекаться с теткой. Собственно, и нужды в этом не было: ее мир вращался вокруг бабушки. Проживи Марина Сергеевна дольше, кто знает, как сложилась бы Ангелинина жизнь.
Но бабушка умерла спустя всего полтора года после того, как забрала к себе Лину. И с той поры они жили вдвоем – Ангелина и тетя Оксана.
Опекунша уже и не скрывала, что терпеть не может ненавистную родственницу. Если бы не Лина, Оксана Кольцова осталась бы наконец полновластной хозяйкой квартиры и, главное, собственной жизни, зажила бы так, как хотела.
Она всегда знала, что мать куда больше привязана к брату, который превосходил Оксану во всем: в уме, красоте, удачливости. Правда, кончил куда как плохо, но и в этом мать находила повод для сравнения в его пользу: Стас слишком высоко взлетел, говорила она, а с высоты больно падать. Она же, Оксана, и вовсе не знала неба, всю жизнь ползая по земле.
После смерти обожаемого сына дочь не сумела занять его места в сердце убитой горем матери. Разумеется, Марина Сергеевна не произносила этого вслух, но Оксана знала, о чем та думает. Уж если Богу угодно было забрать к себе кого-то из ее детей, так почему Стаса, а не Оксану?
А потом появилась Ангелина, и все внимание, всю свою любовь мать стала отдавать внучке. И не то чтобы Оксане очень уж требовалась материнская забота – она давно привыкла быть на вторых ролях. Но сама ситуация, и эта забитая девчонка с коровьими глазами, которая круглые сутки черкала что-то в бесконечных блокнотах, и вечное положение человека-невидимки – все это невыносимо действовало на нервы.
Прежде Марина Сергеевна восторгалась успехами Стасика – теперь она нашла новый объект. Принялась воспевать талант внучки, а также ее мужество и стойкость. С годами мать размякла, думала Оксана, потеряла свою всегдашнюю кремневую жесткость. Бывало, она даже плакала, ругая себя, что долгое время отвергала внучку, не забрала у никудышки-матери, не начала заботиться о ней сразу после смерти Стаса.
Это доводило Оксану до белого каления. А в довершение всего Марину Сергеевну поразил инфаркт, и гадкая девчонка повисла на ее шее.
– Жила ба в детдоме, я ба хоть жизню свою устроила! – орала тетка, когда принимала лишнего. – Хоть ба по дому чаво делала! Прорва паскудная! И ведь ни одна холера не берет! Хоть сдохла ба скорее, ослобонила меня!
Зачем она коверкала свою речь, копируя простонародный деревенский говор? Ведь выросла и жила в городе, и даже три года проучилась в институте, том самом, который окончила Лина.
Самое удивительное, что способности к рисованию, скорее всего, передались девочке от тети. Оксана Кольцова тоже рисовала, но от ее рисунков, которые однажды нашла в шкафу Ангелина, веяло унылой посредственностью. Слабую руку можно поставить, технику можно постичь на уроках. Но если слаб глаз, сделать ничего нельзя. Взгляд тети Оксаны был беспомощен и скуден, он вяло скользил по поверхности, не добираясь до сути.
Талант Лины стал еще одним поводом для проклятий в адрес постылой племянницы. Единственным хорошим поступком тетки по отношению к ней было то, что она умерла.
Но и это сделала не по доброй воле.
Глава четвертая
Стелла шла вниз по лестнице медленно, тяжело, как глубокая старуха. Не шла, а тащилась. «Быстрее, прочь, прочь отсюда!» – стучало в голове. Только вот ноги отказывались слушаться, пришлось даже ухватиться за перила, чтобы не упасть. Потрясенная, растерянная, она раздумывала, как ей поступить. Слишком многое случилось за последние несколько часов.
Выйдя наконец во двор, она наткнулась на тетю Олю. Та спешила по каким-то хозяйственным делам, но увидев Стеллу, остановилась.
– Как там Ангелина? – сочувственно спросила женщина.
– Она… нездорова. Слишком расстроилась и… Прилегла. Ей нужно отдохнуть, – через силу выговорила Стелла.
– Конечно, такое дело. Позже в больницу съездит, успеется, – закивала тетя Оля. Потом, видимо, пригляделась к Стелле и озабоченно проговорила:
– Что это с вами? Плохо?
– Все нормально. Я просто… – Что именно «просто», она так и не смогла сформулировать и умолкла.
Тетя Оля тоже молчала, глядя на Стеллу. Ее руки непрерывно двигались, как шустрые зверьки, теребили фартук, в глазах притаилось что-то неопределенное. Стелла подумала, что эта женщина знает и понимает гораздо больше, чем пытается показать. Может, стоит поговорить с ней? Попытаться что-то разузнать? Но что? И, главное, зачем? Ее не покидало смутное ощущение, что пока она ничего не знает, ей ничто не угрожает.
– Мне нужно ехать обратно в больницу к… брату, – уже более твердым голосом сказала Стелла. – Извините.
– Конечно, конечно, – заторопилась тетя Оля.
Выжидательное выражение исчезло с ее лица, и она снова превратилась в обычную, загруженную домашними делами хозяйку большого дома. Еще раз кивнув Стелле на прощание, женщина засеменила в глубь двора.
Стелла вышла за ворота, направилась к машине, в которой ее ждала Евгения Ивановна. Вернее, должна была ждать, потому что салон был пуст. Куда она подевалась? Стелла нетерпеливо огляделась по сторонам. Ничего угрожающего или необычного.
Короткая чистая улочка, довольные жизнью люди, неторопливо идущие по своим делам… Девушка посмотрела на дом, из которого только что вышла. Показалось, что сквозь балконную дверь второго этажа кто-то следит за ней: вроде бы колыхнулась прозрачная занавеска, метнулась чья-то тень.
Стелла поспешно отвернулась и отошла в сторону, так, чтобы ее не было видно. Наблюдала ли за ней Ангелина, или то был просто ветер? Скорее, второе. Судя по состоянию, в котором находилась Митина жена, когда Стелла выходила из номера, она вряд ли способна устраивать слежку. Вероятнее всего, Лина уже начисто забыла, что говорила с кем-то десять минут назад.
Нервы, просто нервы расшалились. Стелле хотелось как можно скорее убраться отсюда куда подальше. Локко, затерянный в горах городишко, который она недавно видела в кошмарном сне, наводил на нее такой ужас, что хотелось бежать отсюда – хоть на своих двоих. Стелла и не подозревала, что совсем недавно Митя стоял на этом же месте и думал о том же самом.
Девушка раздумывала, где теперь искать Евгению Ивановну, как вдруг та показалась из-за поворота. Она неспешно шла по тротуару, рука об руку с высоким худым пожилым мужчиной. Увидев Стеллу, пара прибавила шагу, и вскоре оказалась рядом с девушкой.
У мужчины был крупный мясистый нос в красноватых прожилках и умные грустные глаза. Он смотрел задумчиво, казался погруженным в себя. Видно было, что напряженно размышляет о чем-то. Правда, когда мужчина смотрел на Евгению Ивановну, в глубине его глаз словно загорались два фонарика. Он глядел на эту женщину с такой теплотой и затаенной нежностью, что никаких сомнений в его чувствах не оставалось.
– Здравствуйте, – поздоровалась Стелла.
Евгения Ивановна пристально поглядела на нее, хотела что-то сказать, но передумала.
– Это Николай Васильевич, мой старинный знакомый, – церемонно представила она старика.
Тот кивнул, словно подтверждая, что женщина не врет, но ничего не сказал и не поздоровался в ответ. Похоже, он и вовсе не замечал девушку, полностью уйдя в свои мысли.
Евгения Ивановна нажала на брелок сигнализации и жестом пригласила Стеллу устраиваться. Девушка уселась на переднее сиденье. Здесь, в салоне автомобиля, она сразу почувствовала себя увереннее. Пахло тут не можжевельником, мятный запах которого, казалось, пропитал всю округу, а сладковатыми духами хозяйки машины. И слава богу, подумала Стелла. Этот въедливый, назойливый запах – запах Локко – сводил с ума.
Ничего, еще немного, и они уедут отсюда. Она не знала, как сможет заставить себя вернуться. А ведь сделать это придется: нужно привести доктора, забрать отсюда Лину, собрать их с Митей вещи…
А вот что делать после, как поступить, зная все то, о чем она недавно услышала, девушка не представляла.
– Сейчас поедем, – пообещала Евгения Ивановна и повернулась к Николаю Васильевичу.
– Так ты узнай, – произнес он глуховатым, низким голосом, продолжая прерванный разговор. Голос его звучал просительно, и в то же время безнадежно.
– Не беспокойся. Я же обещала, – успокаивающе ответила Евгения Ивановна и легко прикоснулась к его руке.
Николай Васильевич поймал ее пальцы.
– Давно надо было, – сказал он. – Ты ведь говорила… Теперь уж могу и не успеть.
– Успеешь, успеешь, Коль, – ободряюще улыбнулась она. – Чего ты раскис?
Он кротко улыбнулся в ответ, молча продолжая сжимать ее пальцы.
Евгения Ивановна осторожно высвободила руку и открыла дверцу машины.
– Нам пора. Девочке нужно в больницу.
– Конечно, – спохватился Николай Васильевич и отошел от нее. – Поезжай, Женя.
– Я все узнаю и позвоню, – крикнула она, заводя двигатель.
Он снова улыбнулся и помахал рукой.
Автомобиль уже повернул за угол, а Николай Васильевич все так же стоял, глядя ему вслед.
Пока не выехали за пределы Локко, женщины не сказали друг другу ни слова. Стелла чувствовала, что приходит в себя, немного успокаивается и на нее наваливается сонная тяжесть – следствие пережитого стресса. Хотелось забраться в кровать, укутаться с головой и проспать часов триста.
Однако выспаться ей в ближайшее время вряд ли удастся.
– Ну и видок у тебя был, – прервала молчание Евгения Ивановна. – Как у кошки, на которую кипятком плеснули.
– Скажете тоже, – против воли хмыкнула Стелла, – как у кошки!
– Что ты там увидела? И почему мы едем обратно одни? Где его жена?
Стелла задумалась, не зная, что ответить. Но если был на свете человек, с которым она могла посоветоваться, то он сидел сейчас слева от нее, озабоченно всматриваясь в повороты извилистой горной дороги.
Она рассказала Евгении Ивановне все, и даже больше, чем собиралась. Буквально вывалила то, что так долго носила в себе, во всех подробностях: поведала о своей горькой безответной любви к шефу, об отношениях с его женой, о своей идиотской выдумке, о том, почему приехала сюда, в Локко, бросив все дела. И про сон не умолчала, и про то, в чем призналась ей Лина.
Стелле требовалось выговориться, переложить на кого-то хотя бы малую часть того, что на нее обрушилось. Наверное, даже с Эммой она никогда не была так откровенна, как с этой женщиной, которую совершенно не знала – лишь чувствовала в ней родственную душу. Бывает же, видишь человека впервые, а кажется, что знаешь всю жизнь.
Они уже давно приехали в Отрадное, добрались до больницы и сидели теперь в тесном больничном дворике, на лавочке, в тени большого дерева. Стелла не знала, что это за дерево, но это было не важно, главное, что оно давало прохладную тень. К счастью, можжевельника, который бурно разросся в Локко, здесь не росло, его пряный мятный запах больше не стоял в носу. Девушка поняла, что теперь просто на дух не сможет выносить мяту – ни в каком виде.
Евгения Ивановна позвонила в реанимацию, справилась о самочувствии Мити, ей сказали, что состояние стабильное. Однако в сознание пострадавший пока так и не приходил.
Закончив свой рассказ, Стелла поняла, что, если ей и не стало легче, то, во всяком случае, она снова могла ясно соображать. Панический страх и растерянность уступили место всегдашней собранности и готовности действовать, принимать решения.
Эта ночь определенно была полна сюрпризов…
Снова вернулся липкий, ползучий страх, от которого леденеют руки и противно тянет в районе солнечного сплетения. Еле переставляя непослушные ноги, Лина подошла ближе.
Не было нужды спрашивать посетителя, кто он. Она и без того видела. В бледном лунном свете ясно вычерчивались все мерзкие детали знакомого облика. Лина узнавала седые волосы, стянутые резинкой в жидкий хвостик, маленькую головку, покатые плечи. На тете Оксане был тот самый халат с короткими рукавами, широкими бретелями и квадратным вырезом, который она надевала в свой последний день – и вообще во все дни, когда бывала дома. Лину тошнило, когда она видела рыхлую мягкую кожу на груди и шее, дряблые старческие руки, покрытые отвратительными пигментными пятнами. Она ненавидела в тетке все: облик, голос, характер, слова, поступки. Та отвечала взаимностью.
Забрав Лину у сумасшедшей матери, бабушка, Марина Сергеевна, оформила опеку над ребенком. Но не на себя, а на свою дочь, Оксану Кольцову. Бабушке было уже под восемьдесят, и, хотя была она сильной, энергичной, все держала в крепких руках, часы ее могли в любой момент остановиться.
Ангелина не любила вспоминать прошлое, разве что ранние годы. Но воспоминания о том, как она жила до смерти отца, казались ей похожими на сказку. Они были слишком хороши для нее сегодняшней, и потому словно бы не вполне принадлежали ей. Ее детство настолько отличалось от всего случившегося потом, что Ангелина привыкла думать о том времени, как о чем-то отдельном от себя. Это был даже не сон, а просто иная реальность.
А следующие годы – почти пятнадцать лет, которые она прожила до встречи с Митей, – были сплошной угольно-черной полосой. Правда, с редкими вкраплениями-просветами. Иногда уголь с одного боку бывает глянцевый, блестящий. Он, конечно, все равно черный, но этот блеск – все же что-то более красивое и яркое. Так и в жизни Лины. Все оставалось черным, но некоторые стороны жизни немножко сияли. Например, ее дар живописца. Или то, что она стала учиться в институте, куда мечтала поступить.
Еще одним таким просветом была бабушка. Поначалу девочка побаивалась Марину Сергеевну: помнила, как та ненавидела ее маму. Знала, какая она строгая, даже суровая. Но потом Лина осознала, что бабушка любит ее. Любит, как всегда любила своего сына, Ангелининого отца – гораздо больше, чем дочь, Оксану. Иногда она говорила внучке, что та похожа на папу – улыбкой, формой глаз, посадкой головы. Высоким ростом и худобой Лина тоже пошла в отца.
О маме Марина Сергеевна никогда плохо не говорила, то есть вообще старалась не упоминать, как будто ее и вовсе никогда на свете не было. Если и случалось ей обмолвиться о снохе, то вспоминала бабушка лишь о том далеком времени, когда был жив сын, Станислав.
Постепенно образ матери раздвоился в сознании Ангелины. Та мама, какую она знала раньше, в далеком детстве, превратилась в добрую прекрасную фею, не имеющую отношения к уродливой ведьме, которая часами сидела в кресле, разговаривая с пустотой, или склонялась над дочкой ночами, собираясь убить.
Живя у бабушки, девочка мало обращала внимания на тетю Оксану. Та просто была – спала в соседней спальне, готовила на кухне еду, иногда встречала Лину из школы. Но девочка чувствовала, что чем-то неприятна ей, и старалась пореже пересекаться с теткой. Собственно, и нужды в этом не было: ее мир вращался вокруг бабушки. Проживи Марина Сергеевна дольше, кто знает, как сложилась бы Ангелинина жизнь.
Но бабушка умерла спустя всего полтора года после того, как забрала к себе Лину. И с той поры они жили вдвоем – Ангелина и тетя Оксана.
Опекунша уже и не скрывала, что терпеть не может ненавистную родственницу. Если бы не Лина, Оксана Кольцова осталась бы наконец полновластной хозяйкой квартиры и, главное, собственной жизни, зажила бы так, как хотела.
Она всегда знала, что мать куда больше привязана к брату, который превосходил Оксану во всем: в уме, красоте, удачливости. Правда, кончил куда как плохо, но и в этом мать находила повод для сравнения в его пользу: Стас слишком высоко взлетел, говорила она, а с высоты больно падать. Она же, Оксана, и вовсе не знала неба, всю жизнь ползая по земле.
После смерти обожаемого сына дочь не сумела занять его места в сердце убитой горем матери. Разумеется, Марина Сергеевна не произносила этого вслух, но Оксана знала, о чем та думает. Уж если Богу угодно было забрать к себе кого-то из ее детей, так почему Стаса, а не Оксану?
А потом появилась Ангелина, и все внимание, всю свою любовь мать стала отдавать внучке. И не то чтобы Оксане очень уж требовалась материнская забота – она давно привыкла быть на вторых ролях. Но сама ситуация, и эта забитая девчонка с коровьими глазами, которая круглые сутки черкала что-то в бесконечных блокнотах, и вечное положение человека-невидимки – все это невыносимо действовало на нервы.
Прежде Марина Сергеевна восторгалась успехами Стасика – теперь она нашла новый объект. Принялась воспевать талант внучки, а также ее мужество и стойкость. С годами мать размякла, думала Оксана, потеряла свою всегдашнюю кремневую жесткость. Бывало, она даже плакала, ругая себя, что долгое время отвергала внучку, не забрала у никудышки-матери, не начала заботиться о ней сразу после смерти Стаса.
Это доводило Оксану до белого каления. А в довершение всего Марину Сергеевну поразил инфаркт, и гадкая девчонка повисла на ее шее.
– Жила ба в детдоме, я ба хоть жизню свою устроила! – орала тетка, когда принимала лишнего. – Хоть ба по дому чаво делала! Прорва паскудная! И ведь ни одна холера не берет! Хоть сдохла ба скорее, ослобонила меня!
Зачем она коверкала свою речь, копируя простонародный деревенский говор? Ведь выросла и жила в городе, и даже три года проучилась в институте, том самом, который окончила Лина.
Самое удивительное, что способности к рисованию, скорее всего, передались девочке от тети. Оксана Кольцова тоже рисовала, но от ее рисунков, которые однажды нашла в шкафу Ангелина, веяло унылой посредственностью. Слабую руку можно поставить, технику можно постичь на уроках. Но если слаб глаз, сделать ничего нельзя. Взгляд тети Оксаны был беспомощен и скуден, он вяло скользил по поверхности, не добираясь до сути.
Талант Лины стал еще одним поводом для проклятий в адрес постылой племянницы. Единственным хорошим поступком тетки по отношению к ней было то, что она умерла.
Но и это сделала не по доброй воле.
Глава четвертая
Стелла шла вниз по лестнице медленно, тяжело, как глубокая старуха. Не шла, а тащилась. «Быстрее, прочь, прочь отсюда!» – стучало в голове. Только вот ноги отказывались слушаться, пришлось даже ухватиться за перила, чтобы не упасть. Потрясенная, растерянная, она раздумывала, как ей поступить. Слишком многое случилось за последние несколько часов.
Выйдя наконец во двор, она наткнулась на тетю Олю. Та спешила по каким-то хозяйственным делам, но увидев Стеллу, остановилась.
– Как там Ангелина? – сочувственно спросила женщина.
– Она… нездорова. Слишком расстроилась и… Прилегла. Ей нужно отдохнуть, – через силу выговорила Стелла.
– Конечно, такое дело. Позже в больницу съездит, успеется, – закивала тетя Оля. Потом, видимо, пригляделась к Стелле и озабоченно проговорила:
– Что это с вами? Плохо?
– Все нормально. Я просто… – Что именно «просто», она так и не смогла сформулировать и умолкла.
Тетя Оля тоже молчала, глядя на Стеллу. Ее руки непрерывно двигались, как шустрые зверьки, теребили фартук, в глазах притаилось что-то неопределенное. Стелла подумала, что эта женщина знает и понимает гораздо больше, чем пытается показать. Может, стоит поговорить с ней? Попытаться что-то разузнать? Но что? И, главное, зачем? Ее не покидало смутное ощущение, что пока она ничего не знает, ей ничто не угрожает.
– Мне нужно ехать обратно в больницу к… брату, – уже более твердым голосом сказала Стелла. – Извините.
– Конечно, конечно, – заторопилась тетя Оля.
Выжидательное выражение исчезло с ее лица, и она снова превратилась в обычную, загруженную домашними делами хозяйку большого дома. Еще раз кивнув Стелле на прощание, женщина засеменила в глубь двора.
Стелла вышла за ворота, направилась к машине, в которой ее ждала Евгения Ивановна. Вернее, должна была ждать, потому что салон был пуст. Куда она подевалась? Стелла нетерпеливо огляделась по сторонам. Ничего угрожающего или необычного.
Короткая чистая улочка, довольные жизнью люди, неторопливо идущие по своим делам… Девушка посмотрела на дом, из которого только что вышла. Показалось, что сквозь балконную дверь второго этажа кто-то следит за ней: вроде бы колыхнулась прозрачная занавеска, метнулась чья-то тень.
Стелла поспешно отвернулась и отошла в сторону, так, чтобы ее не было видно. Наблюдала ли за ней Ангелина, или то был просто ветер? Скорее, второе. Судя по состоянию, в котором находилась Митина жена, когда Стелла выходила из номера, она вряд ли способна устраивать слежку. Вероятнее всего, Лина уже начисто забыла, что говорила с кем-то десять минут назад.
Нервы, просто нервы расшалились. Стелле хотелось как можно скорее убраться отсюда куда подальше. Локко, затерянный в горах городишко, который она недавно видела в кошмарном сне, наводил на нее такой ужас, что хотелось бежать отсюда – хоть на своих двоих. Стелла и не подозревала, что совсем недавно Митя стоял на этом же месте и думал о том же самом.
Девушка раздумывала, где теперь искать Евгению Ивановну, как вдруг та показалась из-за поворота. Она неспешно шла по тротуару, рука об руку с высоким худым пожилым мужчиной. Увидев Стеллу, пара прибавила шагу, и вскоре оказалась рядом с девушкой.
У мужчины был крупный мясистый нос в красноватых прожилках и умные грустные глаза. Он смотрел задумчиво, казался погруженным в себя. Видно было, что напряженно размышляет о чем-то. Правда, когда мужчина смотрел на Евгению Ивановну, в глубине его глаз словно загорались два фонарика. Он глядел на эту женщину с такой теплотой и затаенной нежностью, что никаких сомнений в его чувствах не оставалось.
– Здравствуйте, – поздоровалась Стелла.
Евгения Ивановна пристально поглядела на нее, хотела что-то сказать, но передумала.
– Это Николай Васильевич, мой старинный знакомый, – церемонно представила она старика.
Тот кивнул, словно подтверждая, что женщина не врет, но ничего не сказал и не поздоровался в ответ. Похоже, он и вовсе не замечал девушку, полностью уйдя в свои мысли.
Евгения Ивановна нажала на брелок сигнализации и жестом пригласила Стеллу устраиваться. Девушка уселась на переднее сиденье. Здесь, в салоне автомобиля, она сразу почувствовала себя увереннее. Пахло тут не можжевельником, мятный запах которого, казалось, пропитал всю округу, а сладковатыми духами хозяйки машины. И слава богу, подумала Стелла. Этот въедливый, назойливый запах – запах Локко – сводил с ума.
Ничего, еще немного, и они уедут отсюда. Она не знала, как сможет заставить себя вернуться. А ведь сделать это придется: нужно привести доктора, забрать отсюда Лину, собрать их с Митей вещи…
А вот что делать после, как поступить, зная все то, о чем она недавно услышала, девушка не представляла.
– Сейчас поедем, – пообещала Евгения Ивановна и повернулась к Николаю Васильевичу.
– Так ты узнай, – произнес он глуховатым, низким голосом, продолжая прерванный разговор. Голос его звучал просительно, и в то же время безнадежно.
– Не беспокойся. Я же обещала, – успокаивающе ответила Евгения Ивановна и легко прикоснулась к его руке.
Николай Васильевич поймал ее пальцы.
– Давно надо было, – сказал он. – Ты ведь говорила… Теперь уж могу и не успеть.
– Успеешь, успеешь, Коль, – ободряюще улыбнулась она. – Чего ты раскис?
Он кротко улыбнулся в ответ, молча продолжая сжимать ее пальцы.
Евгения Ивановна осторожно высвободила руку и открыла дверцу машины.
– Нам пора. Девочке нужно в больницу.
– Конечно, – спохватился Николай Васильевич и отошел от нее. – Поезжай, Женя.
– Я все узнаю и позвоню, – крикнула она, заводя двигатель.
Он снова улыбнулся и помахал рукой.
Автомобиль уже повернул за угол, а Николай Васильевич все так же стоял, глядя ему вслед.
Пока не выехали за пределы Локко, женщины не сказали друг другу ни слова. Стелла чувствовала, что приходит в себя, немного успокаивается и на нее наваливается сонная тяжесть – следствие пережитого стресса. Хотелось забраться в кровать, укутаться с головой и проспать часов триста.
Однако выспаться ей в ближайшее время вряд ли удастся.
– Ну и видок у тебя был, – прервала молчание Евгения Ивановна. – Как у кошки, на которую кипятком плеснули.
– Скажете тоже, – против воли хмыкнула Стелла, – как у кошки!
– Что ты там увидела? И почему мы едем обратно одни? Где его жена?
Стелла задумалась, не зная, что ответить. Но если был на свете человек, с которым она могла посоветоваться, то он сидел сейчас слева от нее, озабоченно всматриваясь в повороты извилистой горной дороги.
Она рассказала Евгении Ивановне все, и даже больше, чем собиралась. Буквально вывалила то, что так долго носила в себе, во всех подробностях: поведала о своей горькой безответной любви к шефу, об отношениях с его женой, о своей идиотской выдумке, о том, почему приехала сюда, в Локко, бросив все дела. И про сон не умолчала, и про то, в чем призналась ей Лина.
Стелле требовалось выговориться, переложить на кого-то хотя бы малую часть того, что на нее обрушилось. Наверное, даже с Эммой она никогда не была так откровенна, как с этой женщиной, которую совершенно не знала – лишь чувствовала в ней родственную душу. Бывает же, видишь человека впервые, а кажется, что знаешь всю жизнь.
Они уже давно приехали в Отрадное, добрались до больницы и сидели теперь в тесном больничном дворике, на лавочке, в тени большого дерева. Стелла не знала, что это за дерево, но это было не важно, главное, что оно давало прохладную тень. К счастью, можжевельника, который бурно разросся в Локко, здесь не росло, его пряный мятный запах больше не стоял в носу. Девушка поняла, что теперь просто на дух не сможет выносить мяту – ни в каком виде.
Евгения Ивановна позвонила в реанимацию, справилась о самочувствии Мити, ей сказали, что состояние стабильное. Однако в сознание пострадавший пока так и не приходил.
Закончив свой рассказ, Стелла поняла, что, если ей и не стало легче, то, во всяком случае, она снова могла ясно соображать. Панический страх и растерянность уступили место всегдашней собранности и готовности действовать, принимать решения.