Дорога мертвеца. Руками гнева
Часть 66 из 82 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Случайно вышло, извините.
— За что извиняетесь? В моей жизни так мало подобной романтики.
— У посла быт поколоритнее будет, чем житье клерка.
— Посол — не более чем клерк, который всегда в разъездах. Может, оно не так и плохо, но я все время думаю, ту ли выбрал стезю.
— Что ж, Коди, вот с этим — солидарен как никогда.
Хикок докурил сигарету и посмотрел в темноту. Мимо проносились фантомы вишневых деревьев, похожие на многоруких великанов, машущих на прощание — незнамо кому.
— Кажется, я ничего не сделал в своей жизни, — сказал Хикок через некоторое время; он не смотрел на Коди, говоря это, всё дивился на деревья в ночи. — Сегодня, когда вы сказали мне о Кастере и Ёсии, я ни капли не опечалился. Удивился слегка, но не скорбел о них. Теперь знаю почему: я им завидую. Не смерти, конечно, но славе. Через сто лет, а может и больше, их будут помнить, а обо мне уже через месяц после кончины никто слова доброго не скажет. Да какой там месяц…
Коди протянул руку и открыл окно, впуская приятный прохладный ветер. Он постучал трубкой по борту вагона снаружи. Искры прянули в ночь светлячками. Оставив окно приоткрытым, Коди спрятал трубку в карман.
— Знаете, — произнес он, — я хотел поехать на Запад во время японских войн: когда японцы пытались вторгнуться в Колорадо ради золота, которое мы там нашли, и из-за того, что мы отобрали у них это место, когда оно было частью Новой Японии. Я был тогда молод… надо было решиться. Я хотел быть солдатом, мог бы стать великим следопытом или охотником на бизонов, если бы моя жизнь тогда сложилась иначе.
— Вам никогда не казалось, что мечты — это наша настоящая жизнь, Коди? Что если в них крепко уверовать, они обретут реальность? Возможно, наши мечты — это поезда, не везущие никуда.
— В смысле?
— Они — наше потенциальное будущее. Будущее, которое не наступило по нашему недосмотру, при этом все еще где-то и как-то существующее.
— Вообще я о таком мало думаю, но мне нравится, как это у вас звучит.
— Вы будете смеяться, если я поделюсь с вами моей мечтой?
— Как я могу? Я ведь только что выдал вам собственную.
— Иногда я мечтаю о том, чтобы стать стрелком. С такими-то глазами, как у меня, что на яркий свет жалуются, — это просто смешно! Но что есть, то есть. Я хотел бы стать одним из длинноволосых ковбоев, как в бульварных романах… или хотя бы как тот реальный парень, Дикий Джек Макколл. Я хотел бы, чтобы некий трус, у которого не хватило духу встретиться со мной лицом к лицу, застрелил бы меня исподтишка в спину… меня устроила бы такая участь. Понимаете, меня бы помнили, совсем как солдат, что бились за Литтл-Бигхорн. Мечта так сильна, что мне нравится верить, будто где-то, в другом мире, со мной все это действительно случилось. Что я — человек, каким хотел бы быть.
— Думаю, я понимаю, о чем вы говорите, дружище. Я даже завидую Морзе с этими его поездами, телеграфами, биением токов… Открытия заставят его жить вечно. Всякий раз, когда по всей стране проносится сообщение и новый поезд пролетает вдоль линии прирученного огня… я вижу, как тысячи людей скандируют его имя. И тогда… я тоже хочу, чтобы моя мечта когда-нибудь стала явью.
Они сидели молча. Затененные ветви вишневых деревьев проносились мимо, иногда впуская в просветы тусклый свет луны и звезд.
Наконец Коди сказал:
— Ладно, я спать. Завтра у меня ранний подъем в Вишневом Наделе. — Открыв крышечку карманных часов на цепочке, он уточнил время. — Меньше четырех часов осталось. Если жена проснется и поймет, что я не в постели, созовет всю королевскую рать.
Когда Коди встал, Хикок произнес:
— Возьмите, вам нужнее, — и протянул ему зажигалку.
Коди улыбнулся.
— Когда свидимся в следующий раз, может, я и собственной разживусь в кои-то веки. — Перед тем как скрыться в проходе между вагонами, он добавил: — С вами приятно общаться.
— Взаимно, — ответил Хикок. — Счастливее я не стал, но чуть менее одиноким — определенно.
— Может, это лучшее, на что стоит рассчитывать.
Хикок вернулся к себе, уже не стараясь производить как можно меньше шума. В том не было нужды: напиваясь, Марта Джейн спала мертвым сном.
Раздевшись, он забрался в кровать. Лежал, ощущая тепло плеча и бедра жены, вдыхая алкогольный аромат ее дыхания. Он помнил время, когда они не могли забраться вместе в постель, не прикасаясь друг к другу, не выразив свою любовь. Теперь он не хотел прикасаться к ней. Не хотел, чтобы она прикасалась к нему. Он не помнил, когда она в последний раз потрудилась сказать ему, что любит его, и не помнил, когда в последний раз говорил это сам. И в этом не было ни капли самообмана.
Еще раньше, перед обедом, он припомнил старые добрые времена — и вновь почти проникся к ней обожанием. Теперь, лежа рядом, он ощущал лишь досаду. Ей все-таки все равно. Он всегда шел навстречу, извинялся перед ней первым — даже когда понимал, что извиняться не за что.
Поезда на разных путях шли в противоположных направлениях. В ночи они быстро проносились мимо друг друга, никуда по-настоящему не направляясь. И это все о них двоих. Вот кем они на самом деле были.
Закрыв глаза, он мгновенно уснул, и ему приснилась прелестная блондинка в бело-голубом ситцевом платье, перехваченном черным японским поясом из плотной ткани. Она снилась ему без ситцевого платья, лежащая здесь, рядом, белокожая, нежная и страстная, ни капли не похожая на его жену.
Но сон закончился, и Джеймс понял, что лежит без дела с саднящим в груди сердцем. Он встал, оделся и вышел в вагон. Там было пусто и темно. Он сидел и курил сигарету. Открыл окно, внял запаху ветра. Это была превосходная ночь. Ночь влюбленных.
Потом он почувствовал, что поезд замедляет ход.
Неужто Вишневый Надел?
Нет, для него слишком рано. Что же это за остановка?
В следующем вагоне внезапно зажглась лампа, выхватив из мрака острое лицо носильщика-индейца. За ним, прижимая к ногам сумки, стояли три человека: почтенная дама, мальчик, который любил поезда, и красивая блондинка.
Поезд продолжал замедлять ход.
Уже выходят. Именно здесь, все трое.
Хикок достал свое маленькое, скомканное расписание поездов и прижал его к колену. Запалил зажигалку, которую отказался взять Коди, и осторожно поднес к бумаге, стараясь не запалить и ее. Два пятнадцать. Джеймс достал часы, поднес их к огню — время совпадало. Это была запланированная остановка — маленький городок-форт за Вишневым Наделом. В своих дневных раздумьях о девушке он оказался неожиданно прав: именно у форта она сходила с поезда.
Хикок сунул расписание в карман вместе с погашенной зажигалкой. Даже с того места, где он сидел, была видна блондинка. Как всегда, она улыбалась. Носильщику понравилась ее улыбка, и он ответил ей тем же.
Поезд начал останавливаться.
На мгновение Хикоку показалось, что он тоже выходит здесь и что блондинка — его возлюбленная. Может, пока еще нет, но потом — непременно станет. Они встретятся на вокзале, поболтают, и она окажется одной из тех женщин нового времени, что не возражают, когда мужчина угощает их выпивкой на людях. Но она не будет похожа на его жену. Она будет пить для вкуса, а не для эффекта.
И они сразу полюбят друг друга, порой будут гулять при луне вдоль этих путей, стоять под вишневыми деревьями и смотреть, как мимо несутся поезда. А потом — лягут прямо под вишнями и займутся любовью, тени послужат им пологом, а звезды — светом. И когда все закончится, они, счастливые и немного утомленные, пойдут рука об руку обратно в город или в форт…
Видение развеялось, когда блондинка спустилась по ступенькам и вышла из поезда. Хикок смотрел, как носильщик передает ей сумки. Он хотел бы все еще видеть молодую девушку, но для этого пришлось бы высунуть голову из окна, а он был уже достаточно стар, чтобы понимать — выглядеть будет без меры глупо.
Прощай, красавица, подумал он. Я буду часто грезить о тебе.
Внезапно он понял, что плачет. Разочарованный и одинокий. Интересно, за своими лучезарными улыбками знает ли та юная светловолосая девушка что-нибудь о том, каково это — быть по-настоящему одиноким?
Он встал и пошел к свету как раз в тот момент, когда носильщик потянулся, чтобы выключить его. — Прошу прощения, — сказал ему Хикок, — я тоже хотел бы сойти здесь.
Носильщик моргнул.
— Не рановато ли, сэр? У вас, насколько помню, выход в три.
— У меня билет до Вишневого Надела, но я передумал. Хочу сойти здесь.
— Как пожелаете, сэр. — Индеец зажег лампу. — Но поторопитесь, поезд скоро отправляется. Смотрите под ноги. У вас есть багаж?
— Нет, только я сам.
Хикок быстро спустился по ступенькам и исчез в ночи. Те трое, за которыми он следил, исчезли. Он напряг зрение и увидел между вишневыми деревьями тропинку, по которой они шли к огням железнодорожной станции.
Он снова повернулся к поезду. Носильщик погасил свет, его больше не было видно. Поезд затянул свою песнь. Рябь бело-голубого пламени пробежала по стальному тросу над крышей вагона. Затем состав издал звук, похожий на свист кипящего чайника, и начал двигаться.
На мгновение Джеймс подумал о жене, оставшейся в вагоне. Подумал о том, как она просыпается в Вишневом Наделе и не находит его. Он не знал, что она предпримет. Не знал, что предпринял бы сам.
Возможно, блондинка не захочет иметь с ним ничего общего. А может, она вообще замужем. Или у нее есть возлюбленный.
Неважно. Именно ее честолюбие подняло его из старого погребального костра, и, подобно фениксу, только что покинувшему пламень, он намеревался расправить крылья и воспарить.
Поезд набирал скорость, мимо Джеймса пролетали тени. Он повернулся к нему спиной и посмотрел на простершуюся впереди тропу под сенью вишен. Трое путников уже достигли здания железнодорожной станции и вошли внутрь.
Поправив воротник и застегнув пиджак, Джеймс пошел следом — к станции и хорошенькой блондинке с лицом, полным надежд.
Тугие стежки на спине мертвеца
Из дневника Пола Мардера
Посвящается Ардату Мэйхару
(Бум!)
Маленькая шутка в стиле ученого, отличный способ начать. Насчет цели дневника я пока не уверен. Возможно — упорядочить мысли и не сойти с ума.
Нет. Наверное, чтобы потом читать и представлять, что со мной разговаривают. А может, ни по одной из этих причин. Неважно. Я просто хочу писать, и хватит об этом.
Что новенького?
Ну, мистер Дневник, после стольких лет я опять занялся боевыми искусствами — или, по крайней мере, стойками и гимнастикой тхеквондо. Здесь, на маяке, спарринговаться не с кем, так что сойдут и стойки.
Конечно, есть Мэри, но она предпочитает устный спарринг. А в последнее время и того нет. Давно я не слышал, чтобы она называла меня «сукиным сыном». Или хоть как-то. Ее ненависть ко мне стала стопроцентной чистоты, выражать ее словами больше необязательно. Будто морщинки в уголках ее глаз и рта, жар эмоций от ее тела, как губная лихорадка, ищущая себе место, — и есть ее голос. Она (лихорадка) живет только ради момента, когда может врасти в меня с помощью игл, чернил и нитей. Жена живет только ради рисунка на моей спине.
Впрочем, как и я. Мэри каждый вечер дополняет рисунок, а я наслаждаюсь болью. На татуировке — огромный ядерный гриб взрыва, в котором проступает призрачное лицо нашей дочери, Рэй. Ее губы поджаты, глаза закрыты, глубокие стежки изображают ресницы. Если двинуться быстро и резко, они надрывают кожу, и Рэй плачет кровавыми слезами.
Вот одна из причин моих тренировок. Они помогают рвать швы, чтобы моя дочь плакала. Теперь я могу дать ей только слезы.
— За что извиняетесь? В моей жизни так мало подобной романтики.
— У посла быт поколоритнее будет, чем житье клерка.
— Посол — не более чем клерк, который всегда в разъездах. Может, оно не так и плохо, но я все время думаю, ту ли выбрал стезю.
— Что ж, Коди, вот с этим — солидарен как никогда.
Хикок докурил сигарету и посмотрел в темноту. Мимо проносились фантомы вишневых деревьев, похожие на многоруких великанов, машущих на прощание — незнамо кому.
— Кажется, я ничего не сделал в своей жизни, — сказал Хикок через некоторое время; он не смотрел на Коди, говоря это, всё дивился на деревья в ночи. — Сегодня, когда вы сказали мне о Кастере и Ёсии, я ни капли не опечалился. Удивился слегка, но не скорбел о них. Теперь знаю почему: я им завидую. Не смерти, конечно, но славе. Через сто лет, а может и больше, их будут помнить, а обо мне уже через месяц после кончины никто слова доброго не скажет. Да какой там месяц…
Коди протянул руку и открыл окно, впуская приятный прохладный ветер. Он постучал трубкой по борту вагона снаружи. Искры прянули в ночь светлячками. Оставив окно приоткрытым, Коди спрятал трубку в карман.
— Знаете, — произнес он, — я хотел поехать на Запад во время японских войн: когда японцы пытались вторгнуться в Колорадо ради золота, которое мы там нашли, и из-за того, что мы отобрали у них это место, когда оно было частью Новой Японии. Я был тогда молод… надо было решиться. Я хотел быть солдатом, мог бы стать великим следопытом или охотником на бизонов, если бы моя жизнь тогда сложилась иначе.
— Вам никогда не казалось, что мечты — это наша настоящая жизнь, Коди? Что если в них крепко уверовать, они обретут реальность? Возможно, наши мечты — это поезда, не везущие никуда.
— В смысле?
— Они — наше потенциальное будущее. Будущее, которое не наступило по нашему недосмотру, при этом все еще где-то и как-то существующее.
— Вообще я о таком мало думаю, но мне нравится, как это у вас звучит.
— Вы будете смеяться, если я поделюсь с вами моей мечтой?
— Как я могу? Я ведь только что выдал вам собственную.
— Иногда я мечтаю о том, чтобы стать стрелком. С такими-то глазами, как у меня, что на яркий свет жалуются, — это просто смешно! Но что есть, то есть. Я хотел бы стать одним из длинноволосых ковбоев, как в бульварных романах… или хотя бы как тот реальный парень, Дикий Джек Макколл. Я хотел бы, чтобы некий трус, у которого не хватило духу встретиться со мной лицом к лицу, застрелил бы меня исподтишка в спину… меня устроила бы такая участь. Понимаете, меня бы помнили, совсем как солдат, что бились за Литтл-Бигхорн. Мечта так сильна, что мне нравится верить, будто где-то, в другом мире, со мной все это действительно случилось. Что я — человек, каким хотел бы быть.
— Думаю, я понимаю, о чем вы говорите, дружище. Я даже завидую Морзе с этими его поездами, телеграфами, биением токов… Открытия заставят его жить вечно. Всякий раз, когда по всей стране проносится сообщение и новый поезд пролетает вдоль линии прирученного огня… я вижу, как тысячи людей скандируют его имя. И тогда… я тоже хочу, чтобы моя мечта когда-нибудь стала явью.
Они сидели молча. Затененные ветви вишневых деревьев проносились мимо, иногда впуская в просветы тусклый свет луны и звезд.
Наконец Коди сказал:
— Ладно, я спать. Завтра у меня ранний подъем в Вишневом Наделе. — Открыв крышечку карманных часов на цепочке, он уточнил время. — Меньше четырех часов осталось. Если жена проснется и поймет, что я не в постели, созовет всю королевскую рать.
Когда Коди встал, Хикок произнес:
— Возьмите, вам нужнее, — и протянул ему зажигалку.
Коди улыбнулся.
— Когда свидимся в следующий раз, может, я и собственной разживусь в кои-то веки. — Перед тем как скрыться в проходе между вагонами, он добавил: — С вами приятно общаться.
— Взаимно, — ответил Хикок. — Счастливее я не стал, но чуть менее одиноким — определенно.
— Может, это лучшее, на что стоит рассчитывать.
Хикок вернулся к себе, уже не стараясь производить как можно меньше шума. В том не было нужды: напиваясь, Марта Джейн спала мертвым сном.
Раздевшись, он забрался в кровать. Лежал, ощущая тепло плеча и бедра жены, вдыхая алкогольный аромат ее дыхания. Он помнил время, когда они не могли забраться вместе в постель, не прикасаясь друг к другу, не выразив свою любовь. Теперь он не хотел прикасаться к ней. Не хотел, чтобы она прикасалась к нему. Он не помнил, когда она в последний раз потрудилась сказать ему, что любит его, и не помнил, когда в последний раз говорил это сам. И в этом не было ни капли самообмана.
Еще раньше, перед обедом, он припомнил старые добрые времена — и вновь почти проникся к ней обожанием. Теперь, лежа рядом, он ощущал лишь досаду. Ей все-таки все равно. Он всегда шел навстречу, извинялся перед ней первым — даже когда понимал, что извиняться не за что.
Поезда на разных путях шли в противоположных направлениях. В ночи они быстро проносились мимо друг друга, никуда по-настоящему не направляясь. И это все о них двоих. Вот кем они на самом деле были.
Закрыв глаза, он мгновенно уснул, и ему приснилась прелестная блондинка в бело-голубом ситцевом платье, перехваченном черным японским поясом из плотной ткани. Она снилась ему без ситцевого платья, лежащая здесь, рядом, белокожая, нежная и страстная, ни капли не похожая на его жену.
Но сон закончился, и Джеймс понял, что лежит без дела с саднящим в груди сердцем. Он встал, оделся и вышел в вагон. Там было пусто и темно. Он сидел и курил сигарету. Открыл окно, внял запаху ветра. Это была превосходная ночь. Ночь влюбленных.
Потом он почувствовал, что поезд замедляет ход.
Неужто Вишневый Надел?
Нет, для него слишком рано. Что же это за остановка?
В следующем вагоне внезапно зажглась лампа, выхватив из мрака острое лицо носильщика-индейца. За ним, прижимая к ногам сумки, стояли три человека: почтенная дама, мальчик, который любил поезда, и красивая блондинка.
Поезд продолжал замедлять ход.
Уже выходят. Именно здесь, все трое.
Хикок достал свое маленькое, скомканное расписание поездов и прижал его к колену. Запалил зажигалку, которую отказался взять Коди, и осторожно поднес к бумаге, стараясь не запалить и ее. Два пятнадцать. Джеймс достал часы, поднес их к огню — время совпадало. Это была запланированная остановка — маленький городок-форт за Вишневым Наделом. В своих дневных раздумьях о девушке он оказался неожиданно прав: именно у форта она сходила с поезда.
Хикок сунул расписание в карман вместе с погашенной зажигалкой. Даже с того места, где он сидел, была видна блондинка. Как всегда, она улыбалась. Носильщику понравилась ее улыбка, и он ответил ей тем же.
Поезд начал останавливаться.
На мгновение Хикоку показалось, что он тоже выходит здесь и что блондинка — его возлюбленная. Может, пока еще нет, но потом — непременно станет. Они встретятся на вокзале, поболтают, и она окажется одной из тех женщин нового времени, что не возражают, когда мужчина угощает их выпивкой на людях. Но она не будет похожа на его жену. Она будет пить для вкуса, а не для эффекта.
И они сразу полюбят друг друга, порой будут гулять при луне вдоль этих путей, стоять под вишневыми деревьями и смотреть, как мимо несутся поезда. А потом — лягут прямо под вишнями и займутся любовью, тени послужат им пологом, а звезды — светом. И когда все закончится, они, счастливые и немного утомленные, пойдут рука об руку обратно в город или в форт…
Видение развеялось, когда блондинка спустилась по ступенькам и вышла из поезда. Хикок смотрел, как носильщик передает ей сумки. Он хотел бы все еще видеть молодую девушку, но для этого пришлось бы высунуть голову из окна, а он был уже достаточно стар, чтобы понимать — выглядеть будет без меры глупо.
Прощай, красавица, подумал он. Я буду часто грезить о тебе.
Внезапно он понял, что плачет. Разочарованный и одинокий. Интересно, за своими лучезарными улыбками знает ли та юная светловолосая девушка что-нибудь о том, каково это — быть по-настоящему одиноким?
Он встал и пошел к свету как раз в тот момент, когда носильщик потянулся, чтобы выключить его. — Прошу прощения, — сказал ему Хикок, — я тоже хотел бы сойти здесь.
Носильщик моргнул.
— Не рановато ли, сэр? У вас, насколько помню, выход в три.
— У меня билет до Вишневого Надела, но я передумал. Хочу сойти здесь.
— Как пожелаете, сэр. — Индеец зажег лампу. — Но поторопитесь, поезд скоро отправляется. Смотрите под ноги. У вас есть багаж?
— Нет, только я сам.
Хикок быстро спустился по ступенькам и исчез в ночи. Те трое, за которыми он следил, исчезли. Он напряг зрение и увидел между вишневыми деревьями тропинку, по которой они шли к огням железнодорожной станции.
Он снова повернулся к поезду. Носильщик погасил свет, его больше не было видно. Поезд затянул свою песнь. Рябь бело-голубого пламени пробежала по стальному тросу над крышей вагона. Затем состав издал звук, похожий на свист кипящего чайника, и начал двигаться.
На мгновение Джеймс подумал о жене, оставшейся в вагоне. Подумал о том, как она просыпается в Вишневом Наделе и не находит его. Он не знал, что она предпримет. Не знал, что предпринял бы сам.
Возможно, блондинка не захочет иметь с ним ничего общего. А может, она вообще замужем. Или у нее есть возлюбленный.
Неважно. Именно ее честолюбие подняло его из старого погребального костра, и, подобно фениксу, только что покинувшему пламень, он намеревался расправить крылья и воспарить.
Поезд набирал скорость, мимо Джеймса пролетали тени. Он повернулся к нему спиной и посмотрел на простершуюся впереди тропу под сенью вишен. Трое путников уже достигли здания железнодорожной станции и вошли внутрь.
Поправив воротник и застегнув пиджак, Джеймс пошел следом — к станции и хорошенькой блондинке с лицом, полным надежд.
Тугие стежки на спине мертвеца
Из дневника Пола Мардера
Посвящается Ардату Мэйхару
(Бум!)
Маленькая шутка в стиле ученого, отличный способ начать. Насчет цели дневника я пока не уверен. Возможно — упорядочить мысли и не сойти с ума.
Нет. Наверное, чтобы потом читать и представлять, что со мной разговаривают. А может, ни по одной из этих причин. Неважно. Я просто хочу писать, и хватит об этом.
Что новенького?
Ну, мистер Дневник, после стольких лет я опять занялся боевыми искусствами — или, по крайней мере, стойками и гимнастикой тхеквондо. Здесь, на маяке, спарринговаться не с кем, так что сойдут и стойки.
Конечно, есть Мэри, но она предпочитает устный спарринг. А в последнее время и того нет. Давно я не слышал, чтобы она называла меня «сукиным сыном». Или хоть как-то. Ее ненависть ко мне стала стопроцентной чистоты, выражать ее словами больше необязательно. Будто морщинки в уголках ее глаз и рта, жар эмоций от ее тела, как губная лихорадка, ищущая себе место, — и есть ее голос. Она (лихорадка) живет только ради момента, когда может врасти в меня с помощью игл, чернил и нитей. Жена живет только ради рисунка на моей спине.
Впрочем, как и я. Мэри каждый вечер дополняет рисунок, а я наслаждаюсь болью. На татуировке — огромный ядерный гриб взрыва, в котором проступает призрачное лицо нашей дочери, Рэй. Ее губы поджаты, глаза закрыты, глубокие стежки изображают ресницы. Если двинуться быстро и резко, они надрывают кожу, и Рэй плачет кровавыми слезами.
Вот одна из причин моих тренировок. Они помогают рвать швы, чтобы моя дочь плакала. Теперь я могу дать ей только слезы.