Дорога мертвеца. Руками гнева

Она кивнула, и я повторил. Повторил не раз. Нехитрый ритм — почти отсчитанный метрономом, размеренный и мелодичный.

— Нравится? — вновь спросил я, и она застонала:

— О да. Да.

Позже, когда я развязал ее, вытер кровь с губ и носа, мы предались жестким плотским утехам. В процессе я душил ее, а она полосовала мне спину ногтями. Когда мы закончили, она предложила мне:

— Давай убьем кого-нибудь.

Так мы начали. Оглядываясь на прошлое, я и сейчас благодарю судьбу и за Глорию, и за воспоминания о криках, крови и длинных острых ножах, что проходятся по коже с нежными напевами — звуча как отголоски влюбленных, что признаются друг другу в своих чувствах где-то в темноте.

Да, мне нравится вспоминать, как я шел, засунув руки в карманы, по темным пристаням в поисках того особенного места, где, как говорили, были особенные женщины с особыми удовольствиями — для такого особенного мужчины, как я.

Я шел до тех пор, пока не встретил моряка, который стоял, прислонившись к стене, и курил сигарету. Он сказал, когда я спросил об этом месте:

— Ну да, я и сам по такому тащусь. Два квартала вниз, свернешь направо, а там между складами, до самого конца. Ты сразу увидишь свет. — И он показал мне, и я пошел дальше, ускорив шаг.

Найти то место, заплатить за вход и встретиться с Глорией было пределом моей мечты. Для этой нахальной темноволосой мамочки с блестящими глазами я был больше чем клиент. Мы были как отлитые друг для друга связующие звенья — и как только сомкнулись друг на друге, родилась весьма прочная, космическая без приукрашивания связь. Можно было ощутить энергию, что текла сквозь наши тела, почувствовать сталь нашей воли. Наш брак был счастливо заключен в аду.

Так проходило время. Я ненавидел дни и жил ночами, когда бил ее, истязал, царапал, а она делала то же самое со мной. Но однажды ночью она сказала:

— Этого мало. Этим мы уже не наедимся. Твоя кровь сладка, твоя боль — того слаще, но я хочу увидеть смерть, как в кино, попробовать ее на вкус, словно корицу, понюхать, словно цветы, коснуться ее — как холодного твердого камня.

Я рассмеялся тогда и сказал:

— Крошка, я подведу тебя к самой черте смерти. — После я схватил ее за горло и держал крепко до тех пор, пока ее дыхание не стало свистящим, а глаза не выпучились, как раздутые газами животы трупов.

— Я не это имела в виду, — выдавила она и следом сказала те судьбоносные слова, с которых все началось: — Давай убьем кого-нибудь.

Я рассмеялся и отпустил ее.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду? — спросила она. — Я сейчас предельно серьезно говорю, не в шутку, не понарошку.

— Я знаю. И прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. — Я улыбнулся. — Я не глупый и не глухой. — Тебе ведь уже приходилось?.. Да?

— Однажды, — сказал я. — На верфи, не так давно.

— Расскажи мне об этом. Боже, пожалуйста, расскажи.

— Ну, было темно, и я сошел с корабля после шести месяцев плавания, долгих шести месяцев с людьми, кораблем и морем. И вот я иду по темному переулку, наслаждаясь ночью, как обычно, ищу местечки потемнее да позлачнее, в нашем с тобой духе, и вдруг — натыкаюсь на этого старого алкаша, лежащего в проеме с бутылкой, прижатой к лицу, да так прижатой, будто это рука прекрасной дамы.

— И что же сделал?

— Для начала пнул, — сказал я, и ответная улыбка Глории была прелестна.

— Продолжил?

— Видит бог, пнул со всех сил. А потом стал топтаться у него на лице, пока не осталось ни носа, ни губ, ни глаз, только красное месиво, облепившее череп. Его голова стала похоже на дыню, которую сбросили с высоты в груду битой белой керамики. Потом я дотронулся до его лица. И даже попробовал на вкус — коснулся губами, провел языком…

— О! — Она вздохнула, наполовину смежив веки. — Он кричал?

— Вскрикнул разок. Всего разок. Я пнул его слишком сильно и слишком резко. А потом бил его по голове носками ботинок до тех пор, пока отвороты у брюк не промокли и не прилипли к лодыжкам. — О боже, — сказала она, прижимаясь ко мне. — Давай сделаем что-нибудь такое. Давай?

И мы сделали. В первый раз была дождливая ночь, и мы поймали старую женщину. Ей с нами было очень хорошо, покуда мы не достали ножи, и смерть как-то слишком быстро не прибрала ее к рукам. Следующим был калека, которого я выманил от театра в центре города, и то, как мы с ним обошлись — просто гениально, высший класс. Его инвалидное кресло вы найдете недалеко от того места, где нашли фургон и другие вещи.

Но это неважно. Вы знаете, что мы делали, какие у нас были инструменты, как мы вешали того калеку на мясной крючок в моем фургоне, и он качался там, пока мухи не облепили двери — жирные такие, каждая размером с виноградину.

И конечно, та маленькая девочка… Это была блестящая идея Глории — подключить к расправе детский трехколесный велосипед. То, что она вытворяла со спицами… о, эта женщина была знатоком боли!

Мы убили еще двоих. Обе расправы удались на славу — хотя, конечно, были и близко не столь хороши, как та девчонка. Но однажды ночью Глория как-то по-особому посмотрела на меня и сказала:

— Этого мало. Нужно что-то еще.

Я улыбнулся и ответил:

— Ну уж нет, детка. Я тебя люблю, но убить себя все равно не дам.

— Нет-нет! — выдохнула она и взяла меня за руку. — Ты не понял, куда я клоню. Мне самой нужна боль. Мне недостаточно просто наблюдать. Они страдают, а я сама ничего в себе не чувствую. Разве ты не понимаешь, что мне нужно?

Я посмотрел на нее, гадая, правильно ли все понял.

— Ты любишь меня?

— Да, — твердо ответил я.


— Тогда знай — остаток жизни я хочу провести только с тобой, глядя в лицо твое, купаясь в боли, что ты даруешь мне, трепеща от ужаса.

И я понял, что ей от меня нужно, прекрасно понял. Прямо там, в машине, я схватил ее, схватил за горло и ударил головой о лобовое стекло, прижал к себе и придушил, потом отпустил, и снова придушил, и снова отпустил, всячески себя сдерживая, не давая хватке стать убийственной — я к тому времени стал в таких делах настоящим экспертом. Она кашляла, задыхалась… и улыбалась мне — с любовью и страхом в глазах. И, о боже, это было просто чудесно, прекрасно, то был самый восхитительный опыт из всех, что мы с ней делили на двоих. Когда она наконец обмякла на сиденье, я весь дрожал и был счастливее целого света — никогда в жизни ничего подобного не испытывал и уже не испытаю. И Глория была так прекрасна в тот момент — ее глаза закатились, синюшные губы растянулись в довольной улыбке.

Я продержал ее у себя дома несколько дней. Держал в своей постели, пока соседи не начали жаловаться на запах. Я уже говорил с психоаналитиком, или кем был тот парень? У него на мой счет есть кое-какие догадки. Он считает меня зачинателем традиций на целое поколение вперед, и это пугает его до чертиков. «Социальная мутация», вот как он сказал. «Первобытная природа человека, вошедшая в ослепительный зенит».

О дьявол, мы все здесь одинаковые, так что не смотрите на меня так, будто я какой-то урод. Что тот парень делает в пятницу вечером? Смотрит футбольный матч, ралли или боксерские матчи — и ждет, когда перевернется машина, когда какого-нибудь парня вынесут с ринга с кашей вместо мозгов. Да, мы с ним очень похожи — почти родные братья. Видите ли, эта болезнь есть в каждом из нас. Мелодия низкого тона зачастую не слышна, но все равно есть. Во мне она — сущее крещендо, барабаны, духовые и струнные разом. Не бойтесь ее. Дайте ей волю. Задайте ритм и наращивайте темп.

Говорю вам, любовь в сопровождении такой музыки — самая прекрасная, самая счастливая любовь.

Что ж, я сказал все, что хотел, и добавлю лишь следующее — когда пристегнут мои руки и лодыжки к стулу, когда наденут на голову колпак, надеюсь, что почувствую боль и удовольствие от этого, прежде чем мозг зажарится дочерна. Надеюсь, успею уловить запах, с каким подгорает моя собственная порочная плоть…





Письмо с южной стороны, что в двух лунах от Накодочеса




Посвящается Миньон Гласс





Дражайший Ястреб!

В своем письме ты писал, что в силу схожести твоих собственных моральных устоев с моими до сих пор не можешь поверить в то, что я не баптист. Твоя позиция меня порядком удивляет. Как ты можешь думать, что одни лишь баптисты — хорошие люди и только им обеспечена счастливая жизнь? Уж ты-то знаешь меня лучше, чем хочешь показать, пусть даже изрядная доля нашего общения приходится на письма и телефонные звонки.

Я мог бы задать тебе тот же вопрос, что задаешь мне ты: как можешь ты принимать столь глупую языческую религию? Если хочешь обратиться к вере, почему бы не вернуться к наследию предков, вместо того чтобы постигать чуждую еврейскую мифологию?

И как ты можешь верить, что баптизм делает тебя счастливее других?

Я вполне счастлив, смею заверить. Конечно, бывают полосы черные, бывают — белые, но, судя по твоим письмам и открыткам, случайным телефонным разговорам, у тебя точно так же. И разве не так у всех нас?

Отвечая на твой вопрос о том, почему не верую я более полно, могу только сказать, что изучал религии в почти академическом ключе всю жизнь и не нашел ничего такого, что превозносило бы баптистов над иными приверженцами любой иной веры — независимо от происхождения оной. Только ацтеки с их отвратительным обычаем человеческих жертвоприношений могут быть хуже, и я скажу тебе, пускай это не относится к теме — думаю, что старый вождь этой страны обуян безумием, раз подумывает продать им чертежи ядерного реактора. Это слишком рискованное дело для «простого изъявления дипломатического дружелюбия», как это дело пытаются подать. Лихие вырезатели сердец рано или поздно доберутся до нас, и тогда мы узнаем, что такое трудные времена, приятель. Почитай одними палками и камнями они прогнали испанцев — так что я уверен, что не хочу видеть на их стороне бомбы. Они пожестче нас будут, тут отпираться нечего — пусть хотя бы наша техника останется подспорьем, потому что ацтеки, привыкшие к кровожадности и жертвам, не станут с нами церемониться.

Но что-то я, как водится, отвлекся.

Почему я не баптист, спрашиваешь? Давай начнем с основ. Если не веришь мне — обратись к учебнику истории. Хотя, подозреваю, ничто не помешает тебе прочесть их так, как тебе угодно, или выбрать те, где написано именно то, что ты хочешь услышать, — я помню наш спор о гражданской войне с японцами и лишь хочу сказать, что не понимаю, как ты можешь быть на стороне этого отребья после всего того, что они сделали с нашим народом на Западном побережье. Возможно, моя просьба почерпнуть мудрости в анналах истории не является разумным советом с моей стороны, и ты наверняка воспримешь ее как сокрытую издевку. Но история показывает, Ястреб, что Иоанн Креститель был не единственным религиозным фанатиком тех времен, и только судьба дала ему честь (сомнительную, сдается мне) выступить как мессия. Я про драматическую смерть, конечно — обезглавливание и подача головы на серебряном (кстати, серебряном ли, не могу вспомнить и слишком ленив, чтобы проверить) блюде, да еще тот факт, что казнь была свершена по просьбе танцовщицы, желавшей ту голову в подарок… Люди любят подобные эффектные выпады, им по нраву острая драма.

Мне всегда приходит в голову, что Иисус из Назарета, кратко упомянутый в твоей так называемой священной книге, двоюродный брат или родственный Иоанну человек, если мне не изменяет память, выступал столь же вероятным кандидатом на мученичество, сколь и сам Иоанн. Если бы не судьба, он вполне мог бы быть тем, кому поклоняется твоя паства.

Однако он, несмотря на большое сходство с Иоанном, имел несчастье пострадать меньше и принял не мученическую долю, а «простую» смерть под колесами телеги, влачимой ослом, да еще оказался пред ликом смерти (опять же, не поручусь за точное цитирование священных текстов) «позорно наг».

Я верю, что именно бесславная смерть Иисуса, более чем что-либо другое, привела его к низкому положению в иерархии мессианства (интересно, сам этот термин где-то употребим или я его только что выдумал?). У него было все то же, что и у Иоанна — приверженность, венец небесной вечности, обещание загробной жизни, все в таком духе. Но, похоже, такова наша природа — тяжкую и драматическую смерть вроде обезглавливания мы предпочтем смерти от наезда телеги и превознесем именно первую; а жертву последней вдобавок сглазил тот факт, что она оказалась протащена колесом по пыльному бордюру с голым задом на потеху миру.

И будь мы чуть менее предубежденными, религия могла бы сформироваться и вокруг жертвы Иисуса, и вместо маленьких медальонов с отрубленной главой на блюде, которые носят многие твои прихожане, верующие украшали бы себя маленьким слепком ягодиц с отпечатком тележного колеса поверх.

Это лишь предположение. Не серчай.

Еще одна вещь, которую ты упоминаешь — блюдо из Турина. Признаю, оно овеяно таинственными и увлекательными домыслами. Но я никогда не видел и не читал ничего, что убедило бы меня в том, что проявляемое на блюде — и я признаю, это действительно похоже на отпечаток кровоточащего шейного обрубка, — на самом деле является знаком Иоанна Крестителя. Даже если это и впрямь знамение и его смертная рана навеки запечатлелась на том блюде, это все равно не значит, что Он суть Истинный Мессия.

Взять хотя бы статую Кастера на месте битвы при Литтл-Бигхорн. Очевидцы сообщают — сдается мне, как-то раз явление даже сняли на пленку, — что время от времени у нее идет кровь изо рта, носа и ушей. Некоторые в итоге уверовали, что Кастер — святой, а статуя способна исцелять болезни. Из прежних наших писем я хорошо знаю, что ты генерала за святого не считаешь — по-твоему, он то еще дьявольское отродье.

И вот что я хочу по сему поводу сказать — в мире много тайн, Ястреб, и еще больше толкований. Все, что остается — выбрать ту тайну и то толкование, что тебе приходятся по душе.

Что ж, пора заканчивать со всем этим. Надо одеваться. Сегодня вечером у нас собрание. Грядет еще одна публичная казнь — толпу негров распнут на улице Каддо, и я не хочу пропустить зрелище. Эти скудоумные черные ублюдки, думающие, будто они столь же хороши, сколь нормальные люди, приводят меня в истую ярость. Я специально для этого случая накрахмалил капюшон и мантию и собираюсь зажечь одного из умытых смолой негров в самом конце шеренги, чтобы обеспечить остальным свет. Возможно, мне уготована должность главы разведывательного отряда, так что — пожелай мне удачи.

И чуть не забыл! Если еще не читал об этом — мы наконец отловили нарушителя спокойствия, Мартина Лютера Кинга, и он сегодня — наш почетный гость. Из писем я знаю, что ты питаешь к нему какое-то завистливое уважение, и должен признать, что его партизанская деятельность, проводимая лишь с двадцатью двумя людьми в распоряжении по всему Югу, была блестящей — по меркам кустаря-одиночки. Но по истечении сегодняшнего вечера он больше не будет досаждать Югу.

Как я уже сказал, жаль, что ты не можешь присутствовать здесь самолично, но я знаю, что и у вас на носу децимация — жаль, не могу ее лицезреть. Как по мне, белая рвань хуже здешних негров; достойно видеть лучших мужей твоего племени сдирающими кожу с этих отбросов. Насколько мне известно, они почти изведены под корень — отрадно слышать!

Только одно беспокоит меня в баптизме, и я выкажу опасения свои, не кривя душой, — так что не обессудь. Мы изводим белых и негров, а ты со своей паствой в итоге принял их глупую религию! Признаю, наши собственные верования подчас смехотворны — с их Великими Духами Гитче Маниту и всем прочим, — но разве перенятие религиозных устоев не обеспечивает этим отбросам своего рода дальнейшую жизнь в наших благих кругах? Подумай над сим хорошенько!

Хоть я и говорю о них преимущественно в дурном ключе, не могу притом не признать, что выступаю против тенденции отказа от всяческого их наследия. Например, отсчитывать расстояния в лунах и солнцах не очень удобно, а теперь, когда автомобили низвели длительность путей с дней на часы, подобная система видится досадным пережитком. Да и переход с их языка на наш, насаждение письменности чероки среди всех племен сулит одни трудности. Я вот к чему: мы все говорим на племенных языках, но письменные свидетельства переводим на язык чероки, а когда все соберемся вместе, как нам общаться? На каком языке? Чероки хорош для письма благодаря четко выработанному алфавиту, но какой племенной язык станет единственно верным для устных речей, и придется ли он по душе другим племенам, когда выбор будет сделан?

Что ж, обо всем этом еще думать и думать, а я пойду растормошу старуху — иначе опять долго будет возиться со сборами на выход в свет.

Искренне твой,

Бегущий Лис