Дом сестер

— Несколько лет она заставляла его просить и умолять ее. А теперь вдруг начинает бегать за ним…

Джон улыбнулся. Фрэнсис, покраснев, резко встала.

— Ты подумал, что это напоминает нас, да? Что я начала бегать за тобой после того, как ты женился на моей сестре? Но я до этого не заставляла тебя ждать, потому что якобы хотела поиграть с тобой, Джон. Просто сказала тебе: «Мне необходимо на какое-то время поехать в Лондон». И ничего другого.

Улыбка исчезла с его лица, на нем опять появилась прежняя напряженность.

— Забудь наконец эти старые истории, — сказал он с раздражением, — все это никому больше неинтересно. Это было так давно… Сейчас другое время, другая жизнь. Все так, как есть, и мы ничего не изменим, постоянно говоря об этом.

«Все как у Джорджа, — подумала Фрэнсис, — до него не достучаться. Он весь в себе. Он живет теми картинами, которые не может забыть, и кроме этого его ничего больше не интересует».

С робостью, которая вообще-то была ей несвойственна, она сказала:

— Пока ты здесь, я могла бы остаться с тобой. Если ты, конечно, хочешь. Я могла бы снять комнату в деревне, и…

Он пожал плечами:

— Ты можешь делать что захочешь.

Теперь уже разозлилась она. Понятно, что Джон многое пережил, но и ей было нелегко. Фрэнсис понимала, что он подавлен — то впадает в агрессию, то уходит в себя, — но с этим ранящим равнодушием она не смирится никогда.

Раздавив окурок в пустой чашке из-под кофе, стоявшей на столе, она холодно сказала:

— Хорошо, я поняла. Знаешь, провести ноябрь в какой-то забытой богом дыре на французском побережье Ла-Манша я и так никогда не мечтала. Я наверняка очень быстро найду возможность, чтобы вернуться из Гавра в Англию.

Когда ее рука уже лежала на дверной ручке, Фрэнсис услышала голос Джона.

— Останься, — сказал он. Это прозвучало резко и решительно, как приказ. Очевидно, он тоже это заметил, потому что, пока Фрэнсис медленно поворачивалась, тихо добавил: — Пожалуйста!

Она увидела в его глазах безутешность, ужас, который за это время сотню раз видела на лицах других. Джон напомнил ей раненое животное, разозленное и испуганное одновременно. Он укусил бы любую руку, которая к нему протянулась, — и в то же время жадно ждал эту руку.



Она часто размышляла о том, как бы описала эти ноябрьские недели в маленькой северофранцузской деревушке под Гавром, если б вела дневник, — но в этом не было необходимости, потому что Фрэнсис обладала феноменальной памятью и ей не нужно было фиксировать факты в письменном виде.

О днях в Сен-Ладюне она сказала бы, что они были сплошь дождливыми, с сильными штормами; потом опять опускался туман и наступали штиль и гнетущая тишина, нарушаемая лишь криками чаек откуда-то из непроницаемой серой пелены. Если начинался ветер, холодный и сильный, дувший с моря на берег, облака разрывались, и между ними пробивалось бледное ноябрьское солнце; оно не грело, но на короткое время освещало все вокруг, пока снова не скрывалось за плывущими темно-серыми облаками. Если начинался дождь, то это происходило резко и внезапно, и холодные капли ощущались на коже, как уколы иголок.

От деревни до побережья было примерно минут двадцать ходу. Здесь располагалось несколько деревянных домиков — в них летом и в более радостные времена продавали сладости и кофе, — белый павильон в дюнах, где играли музыку, когда отдыхающие прогуливались вдоль берега: дамы в красивых платьях и больших шляпах, с кружевными зонтиками от солнца, и мужчины в начищенных до блеска туфлях, которые, уступая атмосфере песка и моря, позволяли себе пиджаки, небрежно наброшенные на плечи, и рубашки с закатанными рукавами.

Теперь маленькие домики были огорожены и забиты, в павильоне нашли приют несколько чаек, спрятавшихся от шторма. Берег был безлюдным и опустевшим, усеянным только водорослями, илом, древесиной и всевозможным мусором, который приносило море.

Дни в Сен-Ладюне — это также крошечная каморка в деревенском доме, где жила Фрэнсис. Обычно хозяйка сдавала комнату только летом, но была рада, что нашла нежданную гостью поздней осенью. В комнате с покрытым белой краской дощатым полом стояли широкая уютная кровать с большой перьевой подушкой, шкаф с полками, аккуратно застеленными цветной бумагой, от которых исходил слабый запах лаванды, что напоминало Фрэнсис о бабушке Кейт, и умывальный столик с фарфоровой чашей и кувшином с холодной водой. На подоконнике лежала желтого цвета морская раковина, из которой сыпался мелкий белый песок, если Фрэнсис поднимала ее вверх. Такие раковины она собирала еще ребенком в Скарборо, когда они всей семьей ездили на морской курорт на восточное побережье Йоркшира. Раковина словно улыбалась ей из другого времени.

Фрэнсис непременно должна была упомянуть и мадам Вероник, хозяйку. Она была вдовой вот уже два года — и не пролила ни одной слезинки по своему умершему мужу, как она доверительно поведала Фрэнсис. Вероник была миловидной стройной женщиной с тонкой белой кожей и черными как угольки глазами. Она разрешила Фрэнсис беспрепятственно передвигаться по всему дому.

— Не прячьтесь там, наверху, в маленькой комнате, — говорила она, — спускайтесь вниз и устраивайтесь у камина. Мне вы не мешаете. Я и так слишком часто бываю одна.

Лучшее, что было у Вероник, это ее почти неисчерпаемый запас виски и сигарет. И это было не просто какой-то виски, а настоящий скотч. Вероятно, в связи с ним существовала некая темная история, потому что Вероник тут же замолкала, если речь заходила о ее хранящихся в подвале сокровищах. Афера с каким-то шотландцем? Сделка с контрабандистами? По Вероник было видно, что в ее жизни были какие-то тайны, но она ими не делилась. Однако тем, что у нее было, щедро делилась с Фрэнсис.

Сен-Ладюн… Часовые прогулки по берегу, только Джон и Фрэнсис, большей частью в полном молчании, несмотря на нескончаемый дождь и холод. Часто они промокали до нитки и промерзали до костей, когда возвращались в деревню. К Джону постепенно возвращалась его физическая сила; о том же, как обстояли дела с его внутренним состоянием, Фрэнсис говорить не хотелось.

Иногда, когда они сидели съежившись в какой-нибудь защищенной от ветра ложбине между дюнами, чтобы немного передохнуть, пока холод не заставит их отправиться дальше, она спрашивала:

— О чем ты думаешь?

И почти всегда Джон отвечал одно и то же:

— Ни о чем.

Его глаза, по которым она раньше могла что-то прочитать, были закрыты.

Англичане приостановили свои наступления на немецкие позиции на Сомме; в боях жертвами пали сотни тысяч солдат, но ничего не изменилось. Премьер Асквит высказался против позорного компромиссного мира, но в Англии рабочие начали выходить на улицы и проводить демонстрации в поддержку немедленного заключения мирного соглашения. По ту сторону Ла-Манша происходили волнения, о чем было известно даже в Сен-Ладюне.

Прежде всего, вспоминая эти недели, Фрэнсис сказала бы: «Это было как на острове. Вокруг нас царили смерть и насилие. Ничего из этого до нас не доходило. Мы получили в подарок небольшой отрезок времени вне реальности. Мы осознавали тот короткий срок, который нам остался. Но были слишком далеко, чтобы думать о том, что будет потом».

Иногда Фрэнсис спрашивала себя, как наказывается измена с мужем сестры. Она не знала точно, откуда должно прийти это наказание, потому что ее вера в бога или другие небесные силы, мягко говоря, зиждилась на песке. Фрэнсис была воспитана в англиканской вере английской официальной церкви, но ее мать и бабушка, которые были католичками, несомненно, оказали на нее свое влияние, и такие понятия, как «чистилище» и «отпущение грехов», всегда играли роль в ее сознании. Она никогда не решалась жестко отмахнуться от них, как от вздора.

Теперь она думала, что если во всем этом есть хотя бы доля правды, то она вряд ли может рассчитывать на прощение и, вероятно, долго будет жариться в аду. Иногда Фрэнсис горячо молилась, читала по несколько раз «Аве Мария» и «Отче наш», как это делала Кейт, перебирая свои четки; но считала, что это не будет иметь особого значения, потому что она не была истинной верующей, а всего лишь боялась возмездия. Как по божественным, так и по светским законам она, несомненно, совершила великий грех.

Все бы было проще, если б они могли предаться любви где-нибудь в дюнах, на море. Тогда они оправдали бы себя тем, что были одержимы страстью, придав, таким образом, их истории налет невинности. Но погода этого не позволяла. Поэтому они отправились в маленькую комнатушку в доме Вероник, и это превратило их встречу в преднамеренное и спланированное действие, отвратительное и безнравственное. Вероник никоим образом не ставила им палки в колеса, хотя Фрэнсис, утратив после выпитого виски бдительность, отказалась перед ней от версии о «женихе».

— Кто же он тогда? — спросила Вероник.


— Муж моей сестры, — ответила Фрэнсис.

— О… — воскликнула Вероник протяжно, и блеск в ее глазах говорил о том, что она обожает истории подобного рода.

В дальнейшем дни протекали по одному сценарию: утром Фрэнсис шла за Джоном в санаторий, потом они час за часом гуляли, независимо от погоды, несмотря на холод, туман или дождь, и во второй половине дня, в ранние зимние сумерки, возвращались в дом Вероник, поднимались в комнату Фрэнсис, снимали мокрую одежду и ложились в постель.

Джон был хорошим любовником, как и представляла себе Фрэнсис. По сравнению с бедным неопытным Филиппом, с ним все было по-другому: более агрессивно, более интенсивно, а потом опять неожиданно тепло и нежно. Но безмолвные, повторяющиеся изо дня в день действия — возвращение домой, избавление от мокрой одежды и постель — превратили их свидания в ритуал и некоторым образом сделали их бездушными.

Джон несколько месяцев провел на фронте и перенес психологическую травму. Похоже, он был не в состоянии проявлять более глубокие чувства. Да и Фрэнсис слишком хорошо знала: то, что ею движет, это не одно лишь желание и любовь: прежде всего она хотела найти то, что залечило бы ту ее рану, беспрерывно жгущую ее и причиняющую боль, начиная с того летнего дня пять лет тому назад, когда Фрэнсис приехала в Дейлвью и увидела Джона и Викторию в роли жениха и невесты.

И она действительно нашла успокоение в объятиях Джона, в его горячем быстром дыхании рядом со своим лицом, в его поцелуях, соленых от морских брызг. Она поняла, что у любви много мотивов и много путей. И иногда, в очень редкие, волшебные мгновения, снова видела девочку и мальчика, которые рука об руку бежали через луг, решив никогда не расставаться…

Все закончилось в последние ноябрьские дни. На улице за окном в воздухе кружились первые снежинки. Джон и Фрэнсис лежали, плотно прижавшись друг к другу, на смятых подушках и одеялах, после холодного дня наслаждаясь теплом своих тел под мягкой периной, когда он неожиданно сказал:

— Я получил сегодня письмо от Виктории.

Фрэнсис не могла слышать этого имени без учащенного сердцебиения. Она восприняла то, что он сказал, как злонамеренное проникновение окружающего мира в нежный кокон, образовавшийся вокруг них.

— От Виктории? Откуда она знает твой адрес?

— Я написал ей, что приехал сюда.

— Зачем?

Джон засмеялся. Казалось, что этот наивный вопрос рассмешил его.

— Ведь ей же сообщили, что я пропал без вести. Разумеется, я должен был написать ей, что жив и сейчас восстанавливаюсь здесь, на побережье.

— Ты хочешь сказать, что теперь она приедет сюда?

— Конечно, нет. Не думаю, что Виктория одна поедет через всю Англию и в этот бесконечный шторм пересечет Ла-Манш, чтобы попасть во Францию. Это для нее, где бы она ни была, равнозначно фронту.

— Я… — начала Фрэнсис, но Джон перебил ее:

— Виктория — это не ты. Некоторые вещи для нее исключены.

Ей показалось, что она услышала в его голосе некое преисполненное уважения признание, и это примирило ее с ужасом, в который ее вогнала сестра.

Так же непосредственно, как и до этого, Джон сказал:

— Еще одна неделя, и я вернусь в свой полк.

Фрэнсис села в постели.

— Это невозможно, — сказала она. У нее сразу пересохло во рту. — Врач не разрешит.

— Уже разрешил. Я в порядке. Нет никаких оснований оставаться в санатории и строить из себя больного.

Фрэнсис встала с постели и влезла в халат. В зеркале, висевшем над умывальной тумбой, она увидела, как побледнела.

— Никто не может от тебя этого потребовать, — настаивала она. — Ты уже сделал свой вклад в эту войну. Каждый понял бы…

— Я сам этого хочу. И мое решение неизменно.

Привычная бутылка виски и два бокала стояли наготове на подносе. Фрэнсис налила себе и выпила одним глотком. Ее руки слегка дрожали.

— Боже мой, — проговорила она тихо.

— Тебе лучше вернуться в Англию, — сказал Джон.

Она посмотрела на него. Он сидел в кровати. Его руки, которые только что обнимали ее, теперь расслабленно лежали на одеяле. Ничего в нем не принадлежало ей. Совсем ничего. У нее не было права, у нее не было влияния. Он сделает то, что хочет, не думая о ней.

— В истории с тем парнем, — сказала она, — ты ничего не изменишь, даже если снова подставишь свою голову.

Резким движением Джон отбросил одеяло, встал и начал одеваться.

— Прекрати, — бросил он, — я не хочу больше ничего об этом слышать!

— Джон, я считаю…

— Я сказал, что не хочу ничего слышать! — Фыркнув, он обеими руками провел по еще влажным растрепанным волосам, приглаживая их.

— Твои вещи еще не высохли, — проговорила Фрэнсис. — Давай просушим их внизу, у камина. Потом ты еще выпьешь виски и…

— …и передумаю? Большое спасибо, Фрэнсис! Нет. Я ухожу, и плевать на мокрую одежду!