Дом сестер
Часть 33 из 87 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
«Я и была бы ею, если б все пошло так, как должно было быть», — подумала Фрэнсис. Но вслух она сказала:
— Мы были раньше большими друзьями. Естественно, я беспокоюсь за него.
Однако Виктория стала догадливой. Через несколько дней она опять набросилась на сестру:
— Джон — мой муж! Я надеюсь, ты это помнишь!
Это прозвучало довольно агрессивно, хотя Виктория раньше ни с кем так не разговаривала. Она уже не была прежней Викторией, сильно изменившись за эти годы войны. Она постепенно поняла, что никогда не сможет иметь ребенка. Кроме того, она скучала по своему мужу, беспокоилась за него. В огромном мрачном доме, в котором Виктория была вынуждена жить с лишенной чувства юмора, строгой свекровью, она испытывала постоянный холод и одиночество, но не могла больше сбежать к своей семье в Уэстхилл, потому что была не в силах смотреть на свою беременную мать. Она все больше ныла и хандрила — и постепенно утратила то обаяние, которое раньше проявляла в общении с людьми.
Прошел сентябрь. Писем от Джорджа не было. Элис почти заболела от страха. До этого Джордж всегда регулярно писал. Но если в начале войны он пытался приукрасить свое положение и изобразить его оптимистическим, то в начале битвы на Сомме, очевидно, уже был не в состоянии сделать это. Два года войны подточили и изнурили его. Свои письма он писал стаккато, и они отражали ужасное, тяжелое положение солдат.
«Рядом с нами обрушился блиндаж, погибли все до одного. Эти проклятые блиндажи! В одну секунду они могут превратиться в братскую могилу… Дождь идет беспрестанно. У нас в блиндаже все залито водой на тридцать сантиметров. Все мокрое: одежда, обувь, одеяла, провиант… Это сплошная ледяная трясина. Один из моих солдат, несший еду, по-настоящему увяз, и двое других его вытаскивали…
…На пару дней мы разбили лагерь в пещере под землей; она была кем-то вырыта давным-давно. Воздух здесь такой ужасный, что никто не может долго выдержать. Невероятно холодно. Свечи, которые должны давать нам немного света, постоянно гаснут, потому что здесь очень мало кислорода…
…Постоянный артиллерийский обстрел с немецкой стороны. Мы опять сидим в блиндаже. Одно точное попадание, и мы погребены. Один солдат вчера потерял рассудок, начал говорить всякую бессмыслицу, и у него началась лихорадка. Позднее выяснилось, что его брат накануне погиб после ранения в живот…
…Я боюсь, Элис. Я еще никогда не испытывал такого страха. Предпочел бы получить пулю в голову, чем испытать состояние, когда над тобой рушится блиндаж. Я никогда не думал, что страдаю клаустрофобией, но здесь она проявляется у меня в большей степени, чем у многих других…
…Элис, когда это закончится? Когда это наконец закончится?»
Таким было последнее письмо. Потом от Джорджа не было никаких известий — в течение бесконечно долгих четырех недель.
— Это совершенно не значит, что произошло что-то плохое, — постоянно говорила Фрэнсис. — Ты только представь себе, что там происходит. Это было чудом, что до сих пор его письма приходили быстро и регулярно. Теперь всё не так.
— Не думаю. Другие же получают письма… — Элис наводила справки; доставка полевой почты из Франции в целом осуществлялась достаточно регулярно. — Он писал практически каждый день! Почему же теперь молчит?
— Не знаю. Я позвоню сегодня еще раз матери; может быть, она за это время что-то узнала…
Но Морин тоже не получала писем, хотя особенно не волновалась по этому поводу, потому что Джордж с начала войны и так прислал ей лишь четыре почтовые открытки, чтобы она знала, что он жив. Его отношения с родителями в известной степени так и не наладились. Своим звонком домой Фрэнсис добилась только того, что Морин теперь тоже забеспокоилась. Фрэнсис показалось, что голос матери на сей раз звучал иначе, чем обычно; он был не таким свежим и уверенным. А когда она спросила ее о самочувствии, Морин ответила, что беременность дается ей нелегко.
— Я просто старею. Раньше у меня не было никаких проблем.
Потом она добавила:
— Все происходит как-то одновременно: война, разлад между отцом и тобой… Ты знаешь, я на многое сейчас смотрю иначе. В жизни нельзя тратить слишком много времени на раздоры. Неожиданно все сразу может закончиться, и уже ничего нельзя будет поправить.
Что-то в голосе матери встревожило Фрэнсис. То, что она сказала, и как она это сказала, прозвучало пророчески. Морин действительно боялась. Боялась конца. Чьего конца? Она боялась того, что ничего нельзя будет исправить…
Теперь и Фрэнсис все больше беспокоилась за Джорджа.
В августе — после заключения пакта с Россией — в войну вступила Румыния. В середине сентября во Франции англичанами впервые были применены бронеавтомобили, благодаря чему появилась возможность преодолевать воронки от разрыва снарядов и окопы, — и английским войскам удалось продвинуться глубоко к рубежам немецкой обороны. Ликование в Англии было нескончаемым; многие предрекали, что мощные гусеничные машины сыграют решающую роль в дальнейших сражениях.
Но в действительности эйфория оказалась преждевременной; как часто бывало в этой войне, опять возникли проблемы с обеспечением. На фронт было отправлено слишком мало танков, и многие из них еще в пути вышли из строя. Оставшейся техники не хватало для широкомасштабного наступления. Короткий проблеск надежды быстро померк.
Однажды дождливым вечером в конце сентября Фрэнсис вернулась с фабрики и застала Элис в лихорадочных сборах в дорогу. В гостиной стояли два раскрытых чемодана, из-за чего в комнате практически не осталось места, где можно было бы стоять или ходить; несколько платьев было разложено на диване, который служил Фрэнсис кроватью. Между чемоданами балансировала Элис.
— Что ты делаешь? — удивленно спросила Фрэнсис, осторожно пробравшись в кухню, где поставила на стопку газет свои снятые в прихожей мокрые галоши.
— Я получила сообщение, — сказала Элис, — от командира батальона, где воюет Джордж. Он тяжело ранен.
Фрэнсис проглотила слюну.
— Что?
— Джордж лежит в лазарете в какой-то проклятой французской деревне. Он нетранспортабелен, — объяснила Элис.
Несмотря на плохие новости, она больше не казалась такой отчаявшейся и подавленной, как в предыдущие недели. Плохая новость была все же новостью. Неизвестность закончилась. Теперь она могла действовать.
С обмякшими коленями Фрэнсис опустилась на табурет.
— Боже мой, — прошептала она.
— У него при себе был мой адрес, а не адрес родителей. Поэтому написали именно мне, — сказала Элис, и в ее словах слышалось удовлетворение.
— Что же конкретно произошло? — спросила Фрэнсис. Она была в шоке.
— В его блиндаж попала граната. Он был засыпан. Все его товарищи погибли. Выжил только Джордж. У него довольно серьезное повреждение головы и более легкое — правой ноги. Майор пишет, что сейчас его жизни ничто не угрожает.
Засыпан в блиндаже… Самое большое опасение Джорджа. Был ли он в сознании, когда они его откапывали? Какой смертельный страх ему пришлось испытать!
— Это ужасно, — сказала Фрэнсис и, заметив взгляд Элис, добавила: — Я не имею в виду то, что его жизни ничто не угрожает, а то, что с ним случилось самое худшее. То, чего он больше всего опасался.
— Он, наверное, совершенно растерян, — продолжила Элис, — и это явно значительно бльшая проблема, чем его повреждения. Я еду к нему.
— Во Францию? На фронт?
— Лазарет, разумеется, находится за линией фронта. Мне кажется, Джордж нуждается сейчас в ком-то, кого он знает, кто ему близок.
Седцебиение у Фрэнсис постепенно нормализовалось. Она не знала, какие последствия для человека могут иметь раны, полученные на войне, поскольку никогда ничего об этом не слышала и не читала — иначе беспокоилась бы больше. Она думала только об одном: «Слава богу! Он не умрет. Всё в порядке!»
— В принципе, мы должны быть рады, — сказала она. — Кто знает, сможет ли он еще вернуться на фронт… Возможно, для него уже все позади.
Элис не могла разделить ее оптимизм.
— Не исключено, что он уже никогда не оправится от психических травм. Я слышала о солдатах, попавших в психиатрические больницы.
— Но не Джордж. Он сильный.
— Не такой сильный, как ты, возможно, думаешь, — возразила Элис. Она тщательно сложила шарф и положила его в чемодан. — В любом случае, я еду к нему. И без него оттуда не вернусь. Я привезу его назад в Англию. В одном ты права: он никогда не вернется на фронт. Никогда! Я этого не допущу.
К своему удивлению, Фрэнсис поняла, какими глубокими в действительности были чувства Элис к Джорджу. Она всегда думала, что Элис не может по-настоящему любить и Джордж обречен всю свою жизнь бегать за ней, получая назад в лучшем случае лишь половину тех чувств, которые отдал сам. Но, видимо, заблуждалась. Что-то в этом союзе, что-то в человеческих качествах Элис она вообще не понимала… Фрэнсис посмотрела на свою подругу с еще большим интересом и вновь вернувшимся уважением. И потом, не раздумывая больше ни секунды, сказала:
— Я с тобой. Я тоже поеду во Францию.
Октябрь — ноябрь 1916 года
Октябрьский день был солнечным и холодным, но в полуразрушенном амбаре, в котором англичане устроили лазарет, царила удушливая жара. Раненые были размещены на полевых койках, расположенных вдоль стен, но из-за того, что лазарет был переполнен, многие лежали просто на полу, завернутые в одеяла. Проходы между койками должны были оставаться свободными, однако и здесь находились раненые солдаты. Санитары, доставлявшие на носилках все новых раненых, каждый раз спотыкались о множество вытянутых рук и ног или случайно задевали ногами какого-нибудь беднягу, который от этого — если не лежал без сознания или уже находился на грани смерти — страшно вскрикивал или же просто, как извозчик, сыпал проклятьями. С помощью брезентовых навесов помещение увеличили, но это решило проблему лишь временно. Во вновь сооруженной части уже было столько же раненых, что и в амбаре, а на большой лужайке перед ним, на которой в хорошие времена проходили деревенские праздники, а светлыми майскими ночами устраивали танцы, сидели солдаты с легкими ранениями или уже почти выздоровевшие. Многие прогуливались и переговаривались, некоторые с прикрытыми от наслаждения глазами курили сигареты — редкий и вожделенный деликатес. Кто-то апатично сидел на траве под деревом или на скамейке и смотрел перед собой. Молодой человек, у которого были ампутированы обе ноги выше колен, сидел в инвалидной коляске с мертвенно-бледным лицом и дрожащими губами бормотал что-то невнятное. И над всем этим грохотал артиллерийский огонь находящегося в непосредственной близости фронта. Дым затуманил горизонт. Небо было залито насыщенной, глубокой осенней синевой, а деревья окрашены пестрыми красками осени.
Умирающие кричали.
«Это кошмарный сон, — думала Фрэнсис, — дикий, кошмарный сон, и нет другого желания, кроме одного — скорее проснуться…»
Кошмарный сон состоял из крови, гноя, экскрементов, рвотных масс, в которых копошились мухи, из грязных повязок, лихорадочно горящих лиц, наполненных ужасом глаз, спутанных бород и впалых щек, из рук, которые протягивались к каждому проходящему мимо с мольбой о воде или морфии, чтобы заглушить боль. Он состоял из криков тяжелораненого, которому измученный бессонными ночами врач в бывшем сарае для хранения дров, переоборудованном под операционную, удалял из живота пулю…
Кошмарный сон — это непрерывный грохот артиллерии. Это мужчина, которого двое санитаров несколько минут назад принесли в амбар; он кричал, обезумев от боли, и прижимал обе руки к животу. Его форма жалкими клочьями висела на теле. Между пальцами что-то просачивалось, и когда Фрэнсис, движимая странным внушением, несмотря на весь испытываемый ею ужас, присмотрелась, она поняла, что это кишки.
Впервые с тех пор, как Фрэнсис оказалась здесь — а она за это время увидела много, слишком много чего, — она не смогла справиться с собой. Отвернулась, и ее вырвало в жестяное ведро, стоявшее рядом с койкой пациента.
— Давайте, девушка, не стесняйтесь, — сказал тот устало, — все это может доконать любого.
Тихо постанывая, Фрэнсис выпрямилась и вытерла дрожащей рукой рот. Когда же наконец решилась опять повернуться, увидела, что санитары поставили носилки с раненым в живот всего лишь в нескольких шагах от нее. Руки мужчины вяло свисали по бокам, глаза были широко раскрыты и опустошенно смотрели в потолок. Крики стихли.
— Черт возьми, — проговорил один из санитаров, в то время как к ним уже стремительно направлялась энергичная дама в форме медсестры. Она быстрым взглядом оценила ситуацию и дала санитарам указание вынести умершего пациента.
— Быстро, быстро! Нам нужно место! И еще там, на койке в углу, тоже умерший! Побыстрее с ним, эта койка нужна для прооперированного!
«Они мрут как мухи, — подумала Фрэнсис, — и ничего с этим не поделаешь…»
Вот уже в течение нескольких недель фронт не продвинулся ни на миллиметр ни вперед, ни назад, но число погибших и раненых росло без конца.
Жители маленькой деревушки Сен-Равиль, недалеко от Бомона на реке Анкр, притоке Соммы, ежедневно приносили в лазарет продукты; некоторые добровольно варили суп и помогали при раздаче. При этом все жутко боялись, так как старый амбар располагался чуть за пределами Сен-Равиля и ближе к линии фронта, и иногда грохотало так, что, казалось, граната разорвалась прямо перед дверью. Несмотря на это, все делали свою работу спокойно и невозмутимо, словно всего в одном километре отсюда и не было светопреставления.
Фрэнсис тоже старалась чем-то помочь. Правда, у нее не было никакого опыта в уходе за больными, зато оказались крепкие нервы и способность решительно браться за дело. Она не была чрезмерно чувствительной, и это понравилось старшей сестре, энергичной пожилой даме из графства Сомерсет.
— Мисс Грей, вы не могли бы помочь здесь?
— Мисс Грей, вы не могли бы быстро помочь там убрать?
Такие призывы раздавались все чаще. Тот нервный срыв, который испытала Фрэнсис, когда проносили мужчину с ранением в живот, остался единственным случаем подобного рода. Она не чувствовала в себе ни малейшего призвания быть медсестрой, потому что в ней было слишком мало идеализма для данной профессии и в принципе слишком мало любви к людям; но с теми чувствами, которые возникали у нее при виде всего этого ужаса, она разобралась самостоятельно, найдя в себе мужество не сбежать от окружавшего ее кошмара.
Джордж сначала лежал на одной из полевых коек, но так как его телесные повреждения хорошо заживали, ему пришлось освободить ее для одного из новых тяжелых пациентов, и он временно расположился на одеяле сразу у входа. Элис решительно протестовала против этого и вообще не хотела успокаиваться, пока наконец не появился врач и грубо не отчитал ее, после чего она замолчала и, покраснев, отвернулась. Элис день и ночь сидела скорчившись возле Джорджа, спала по часам и ела так мало, что в течение недели страшно похудела. Она помогала Джорджу есть, мыла его, рассказывала ему какие-то истории и оберегала его сон.
Фрэнсис считала это чрезмерной заботой, хотя она сама испугалась, когда увидела своего брата в первый раз. Он был таким худым, что можно было подумать, что он состоит только из кожи и костей. Глаза провалились, в них не было ни жизни, ни эмоций. Все в нем казалось мертвым: тусклые и взъерошенные волосы, серая кожа, обескровленные губы. Не осталось ничего от привлекательного молодого человека с радушной улыбкой и живыми глазами.
«Как хорошо, что мама его не видит таким», — прежде всего подумала Фрэнсис.
— Мы были раньше большими друзьями. Естественно, я беспокоюсь за него.
Однако Виктория стала догадливой. Через несколько дней она опять набросилась на сестру:
— Джон — мой муж! Я надеюсь, ты это помнишь!
Это прозвучало довольно агрессивно, хотя Виктория раньше ни с кем так не разговаривала. Она уже не была прежней Викторией, сильно изменившись за эти годы войны. Она постепенно поняла, что никогда не сможет иметь ребенка. Кроме того, она скучала по своему мужу, беспокоилась за него. В огромном мрачном доме, в котором Виктория была вынуждена жить с лишенной чувства юмора, строгой свекровью, она испытывала постоянный холод и одиночество, но не могла больше сбежать к своей семье в Уэстхилл, потому что была не в силах смотреть на свою беременную мать. Она все больше ныла и хандрила — и постепенно утратила то обаяние, которое раньше проявляла в общении с людьми.
Прошел сентябрь. Писем от Джорджа не было. Элис почти заболела от страха. До этого Джордж всегда регулярно писал. Но если в начале войны он пытался приукрасить свое положение и изобразить его оптимистическим, то в начале битвы на Сомме, очевидно, уже был не в состоянии сделать это. Два года войны подточили и изнурили его. Свои письма он писал стаккато, и они отражали ужасное, тяжелое положение солдат.
«Рядом с нами обрушился блиндаж, погибли все до одного. Эти проклятые блиндажи! В одну секунду они могут превратиться в братскую могилу… Дождь идет беспрестанно. У нас в блиндаже все залито водой на тридцать сантиметров. Все мокрое: одежда, обувь, одеяла, провиант… Это сплошная ледяная трясина. Один из моих солдат, несший еду, по-настоящему увяз, и двое других его вытаскивали…
…На пару дней мы разбили лагерь в пещере под землей; она была кем-то вырыта давным-давно. Воздух здесь такой ужасный, что никто не может долго выдержать. Невероятно холодно. Свечи, которые должны давать нам немного света, постоянно гаснут, потому что здесь очень мало кислорода…
…Постоянный артиллерийский обстрел с немецкой стороны. Мы опять сидим в блиндаже. Одно точное попадание, и мы погребены. Один солдат вчера потерял рассудок, начал говорить всякую бессмыслицу, и у него началась лихорадка. Позднее выяснилось, что его брат накануне погиб после ранения в живот…
…Я боюсь, Элис. Я еще никогда не испытывал такого страха. Предпочел бы получить пулю в голову, чем испытать состояние, когда над тобой рушится блиндаж. Я никогда не думал, что страдаю клаустрофобией, но здесь она проявляется у меня в большей степени, чем у многих других…
…Элис, когда это закончится? Когда это наконец закончится?»
Таким было последнее письмо. Потом от Джорджа не было никаких известий — в течение бесконечно долгих четырех недель.
— Это совершенно не значит, что произошло что-то плохое, — постоянно говорила Фрэнсис. — Ты только представь себе, что там происходит. Это было чудом, что до сих пор его письма приходили быстро и регулярно. Теперь всё не так.
— Не думаю. Другие же получают письма… — Элис наводила справки; доставка полевой почты из Франции в целом осуществлялась достаточно регулярно. — Он писал практически каждый день! Почему же теперь молчит?
— Не знаю. Я позвоню сегодня еще раз матери; может быть, она за это время что-то узнала…
Но Морин тоже не получала писем, хотя особенно не волновалась по этому поводу, потому что Джордж с начала войны и так прислал ей лишь четыре почтовые открытки, чтобы она знала, что он жив. Его отношения с родителями в известной степени так и не наладились. Своим звонком домой Фрэнсис добилась только того, что Морин теперь тоже забеспокоилась. Фрэнсис показалось, что голос матери на сей раз звучал иначе, чем обычно; он был не таким свежим и уверенным. А когда она спросила ее о самочувствии, Морин ответила, что беременность дается ей нелегко.
— Я просто старею. Раньше у меня не было никаких проблем.
Потом она добавила:
— Все происходит как-то одновременно: война, разлад между отцом и тобой… Ты знаешь, я на многое сейчас смотрю иначе. В жизни нельзя тратить слишком много времени на раздоры. Неожиданно все сразу может закончиться, и уже ничего нельзя будет поправить.
Что-то в голосе матери встревожило Фрэнсис. То, что она сказала, и как она это сказала, прозвучало пророчески. Морин действительно боялась. Боялась конца. Чьего конца? Она боялась того, что ничего нельзя будет исправить…
Теперь и Фрэнсис все больше беспокоилась за Джорджа.
В августе — после заключения пакта с Россией — в войну вступила Румыния. В середине сентября во Франции англичанами впервые были применены бронеавтомобили, благодаря чему появилась возможность преодолевать воронки от разрыва снарядов и окопы, — и английским войскам удалось продвинуться глубоко к рубежам немецкой обороны. Ликование в Англии было нескончаемым; многие предрекали, что мощные гусеничные машины сыграют решающую роль в дальнейших сражениях.
Но в действительности эйфория оказалась преждевременной; как часто бывало в этой войне, опять возникли проблемы с обеспечением. На фронт было отправлено слишком мало танков, и многие из них еще в пути вышли из строя. Оставшейся техники не хватало для широкомасштабного наступления. Короткий проблеск надежды быстро померк.
Однажды дождливым вечером в конце сентября Фрэнсис вернулась с фабрики и застала Элис в лихорадочных сборах в дорогу. В гостиной стояли два раскрытых чемодана, из-за чего в комнате практически не осталось места, где можно было бы стоять или ходить; несколько платьев было разложено на диване, который служил Фрэнсис кроватью. Между чемоданами балансировала Элис.
— Что ты делаешь? — удивленно спросила Фрэнсис, осторожно пробравшись в кухню, где поставила на стопку газет свои снятые в прихожей мокрые галоши.
— Я получила сообщение, — сказала Элис, — от командира батальона, где воюет Джордж. Он тяжело ранен.
Фрэнсис проглотила слюну.
— Что?
— Джордж лежит в лазарете в какой-то проклятой французской деревне. Он нетранспортабелен, — объяснила Элис.
Несмотря на плохие новости, она больше не казалась такой отчаявшейся и подавленной, как в предыдущие недели. Плохая новость была все же новостью. Неизвестность закончилась. Теперь она могла действовать.
С обмякшими коленями Фрэнсис опустилась на табурет.
— Боже мой, — прошептала она.
— У него при себе был мой адрес, а не адрес родителей. Поэтому написали именно мне, — сказала Элис, и в ее словах слышалось удовлетворение.
— Что же конкретно произошло? — спросила Фрэнсис. Она была в шоке.
— В его блиндаж попала граната. Он был засыпан. Все его товарищи погибли. Выжил только Джордж. У него довольно серьезное повреждение головы и более легкое — правой ноги. Майор пишет, что сейчас его жизни ничто не угрожает.
Засыпан в блиндаже… Самое большое опасение Джорджа. Был ли он в сознании, когда они его откапывали? Какой смертельный страх ему пришлось испытать!
— Это ужасно, — сказала Фрэнсис и, заметив взгляд Элис, добавила: — Я не имею в виду то, что его жизни ничто не угрожает, а то, что с ним случилось самое худшее. То, чего он больше всего опасался.
— Он, наверное, совершенно растерян, — продолжила Элис, — и это явно значительно бльшая проблема, чем его повреждения. Я еду к нему.
— Во Францию? На фронт?
— Лазарет, разумеется, находится за линией фронта. Мне кажется, Джордж нуждается сейчас в ком-то, кого он знает, кто ему близок.
Седцебиение у Фрэнсис постепенно нормализовалось. Она не знала, какие последствия для человека могут иметь раны, полученные на войне, поскольку никогда ничего об этом не слышала и не читала — иначе беспокоилась бы больше. Она думала только об одном: «Слава богу! Он не умрет. Всё в порядке!»
— В принципе, мы должны быть рады, — сказала она. — Кто знает, сможет ли он еще вернуться на фронт… Возможно, для него уже все позади.
Элис не могла разделить ее оптимизм.
— Не исключено, что он уже никогда не оправится от психических травм. Я слышала о солдатах, попавших в психиатрические больницы.
— Но не Джордж. Он сильный.
— Не такой сильный, как ты, возможно, думаешь, — возразила Элис. Она тщательно сложила шарф и положила его в чемодан. — В любом случае, я еду к нему. И без него оттуда не вернусь. Я привезу его назад в Англию. В одном ты права: он никогда не вернется на фронт. Никогда! Я этого не допущу.
К своему удивлению, Фрэнсис поняла, какими глубокими в действительности были чувства Элис к Джорджу. Она всегда думала, что Элис не может по-настоящему любить и Джордж обречен всю свою жизнь бегать за ней, получая назад в лучшем случае лишь половину тех чувств, которые отдал сам. Но, видимо, заблуждалась. Что-то в этом союзе, что-то в человеческих качествах Элис она вообще не понимала… Фрэнсис посмотрела на свою подругу с еще большим интересом и вновь вернувшимся уважением. И потом, не раздумывая больше ни секунды, сказала:
— Я с тобой. Я тоже поеду во Францию.
Октябрь — ноябрь 1916 года
Октябрьский день был солнечным и холодным, но в полуразрушенном амбаре, в котором англичане устроили лазарет, царила удушливая жара. Раненые были размещены на полевых койках, расположенных вдоль стен, но из-за того, что лазарет был переполнен, многие лежали просто на полу, завернутые в одеяла. Проходы между койками должны были оставаться свободными, однако и здесь находились раненые солдаты. Санитары, доставлявшие на носилках все новых раненых, каждый раз спотыкались о множество вытянутых рук и ног или случайно задевали ногами какого-нибудь беднягу, который от этого — если не лежал без сознания или уже находился на грани смерти — страшно вскрикивал или же просто, как извозчик, сыпал проклятьями. С помощью брезентовых навесов помещение увеличили, но это решило проблему лишь временно. Во вновь сооруженной части уже было столько же раненых, что и в амбаре, а на большой лужайке перед ним, на которой в хорошие времена проходили деревенские праздники, а светлыми майскими ночами устраивали танцы, сидели солдаты с легкими ранениями или уже почти выздоровевшие. Многие прогуливались и переговаривались, некоторые с прикрытыми от наслаждения глазами курили сигареты — редкий и вожделенный деликатес. Кто-то апатично сидел на траве под деревом или на скамейке и смотрел перед собой. Молодой человек, у которого были ампутированы обе ноги выше колен, сидел в инвалидной коляске с мертвенно-бледным лицом и дрожащими губами бормотал что-то невнятное. И над всем этим грохотал артиллерийский огонь находящегося в непосредственной близости фронта. Дым затуманил горизонт. Небо было залито насыщенной, глубокой осенней синевой, а деревья окрашены пестрыми красками осени.
Умирающие кричали.
«Это кошмарный сон, — думала Фрэнсис, — дикий, кошмарный сон, и нет другого желания, кроме одного — скорее проснуться…»
Кошмарный сон состоял из крови, гноя, экскрементов, рвотных масс, в которых копошились мухи, из грязных повязок, лихорадочно горящих лиц, наполненных ужасом глаз, спутанных бород и впалых щек, из рук, которые протягивались к каждому проходящему мимо с мольбой о воде или морфии, чтобы заглушить боль. Он состоял из криков тяжелораненого, которому измученный бессонными ночами врач в бывшем сарае для хранения дров, переоборудованном под операционную, удалял из живота пулю…
Кошмарный сон — это непрерывный грохот артиллерии. Это мужчина, которого двое санитаров несколько минут назад принесли в амбар; он кричал, обезумев от боли, и прижимал обе руки к животу. Его форма жалкими клочьями висела на теле. Между пальцами что-то просачивалось, и когда Фрэнсис, движимая странным внушением, несмотря на весь испытываемый ею ужас, присмотрелась, она поняла, что это кишки.
Впервые с тех пор, как Фрэнсис оказалась здесь — а она за это время увидела много, слишком много чего, — она не смогла справиться с собой. Отвернулась, и ее вырвало в жестяное ведро, стоявшее рядом с койкой пациента.
— Давайте, девушка, не стесняйтесь, — сказал тот устало, — все это может доконать любого.
Тихо постанывая, Фрэнсис выпрямилась и вытерла дрожащей рукой рот. Когда же наконец решилась опять повернуться, увидела, что санитары поставили носилки с раненым в живот всего лишь в нескольких шагах от нее. Руки мужчины вяло свисали по бокам, глаза были широко раскрыты и опустошенно смотрели в потолок. Крики стихли.
— Черт возьми, — проговорил один из санитаров, в то время как к ним уже стремительно направлялась энергичная дама в форме медсестры. Она быстрым взглядом оценила ситуацию и дала санитарам указание вынести умершего пациента.
— Быстро, быстро! Нам нужно место! И еще там, на койке в углу, тоже умерший! Побыстрее с ним, эта койка нужна для прооперированного!
«Они мрут как мухи, — подумала Фрэнсис, — и ничего с этим не поделаешь…»
Вот уже в течение нескольких недель фронт не продвинулся ни на миллиметр ни вперед, ни назад, но число погибших и раненых росло без конца.
Жители маленькой деревушки Сен-Равиль, недалеко от Бомона на реке Анкр, притоке Соммы, ежедневно приносили в лазарет продукты; некоторые добровольно варили суп и помогали при раздаче. При этом все жутко боялись, так как старый амбар располагался чуть за пределами Сен-Равиля и ближе к линии фронта, и иногда грохотало так, что, казалось, граната разорвалась прямо перед дверью. Несмотря на это, все делали свою работу спокойно и невозмутимо, словно всего в одном километре отсюда и не было светопреставления.
Фрэнсис тоже старалась чем-то помочь. Правда, у нее не было никакого опыта в уходе за больными, зато оказались крепкие нервы и способность решительно браться за дело. Она не была чрезмерно чувствительной, и это понравилось старшей сестре, энергичной пожилой даме из графства Сомерсет.
— Мисс Грей, вы не могли бы помочь здесь?
— Мисс Грей, вы не могли бы быстро помочь там убрать?
Такие призывы раздавались все чаще. Тот нервный срыв, который испытала Фрэнсис, когда проносили мужчину с ранением в живот, остался единственным случаем подобного рода. Она не чувствовала в себе ни малейшего призвания быть медсестрой, потому что в ней было слишком мало идеализма для данной профессии и в принципе слишком мало любви к людям; но с теми чувствами, которые возникали у нее при виде всего этого ужаса, она разобралась самостоятельно, найдя в себе мужество не сбежать от окружавшего ее кошмара.
Джордж сначала лежал на одной из полевых коек, но так как его телесные повреждения хорошо заживали, ему пришлось освободить ее для одного из новых тяжелых пациентов, и он временно расположился на одеяле сразу у входа. Элис решительно протестовала против этого и вообще не хотела успокаиваться, пока наконец не появился врач и грубо не отчитал ее, после чего она замолчала и, покраснев, отвернулась. Элис день и ночь сидела скорчившись возле Джорджа, спала по часам и ела так мало, что в течение недели страшно похудела. Она помогала Джорджу есть, мыла его, рассказывала ему какие-то истории и оберегала его сон.
Фрэнсис считала это чрезмерной заботой, хотя она сама испугалась, когда увидела своего брата в первый раз. Он был таким худым, что можно было подумать, что он состоит только из кожи и костей. Глаза провалились, в них не было ни жизни, ни эмоций. Все в нем казалось мертвым: тусклые и взъерошенные волосы, серая кожа, обескровленные губы. Не осталось ничего от привлекательного молодого человека с радушной улыбкой и живыми глазами.
«Как хорошо, что мама его не видит таким», — прежде всего подумала Фрэнсис.