Дочь палача и король нищих

– Там… по разным причинам стало слишком опасно. Нет, теперь мы живем с гильдией нищих.

– Гильдией нищих?

– У меня договор с их королем, – немного резко ответил Симон. – Я вожусь с его больными, а он обеспечивает нашу безопасность.

– Хм, – Гесснер задумчиво склонил голову. – Не то чтобы мое дело, но этот король знает о лаборатории?

– Да, мы рассказали о ней Натану. А почему вы спрашиваете?

Управляющий щелкнул языком.

– Я бы на твоем месте не доверялся ему до такой степени. Ради денег Натан на все готов. А почему, ты думаешь, ему и его людям позволяют преспокойно жить в Регенсбурге?

– Вы полагаете…

– Я не полагаю, а знаю точно. Натан то и дело сдает кого-нибудь властям или снабжает стражников информацией. А за такой вот камень некоторые готовы выложить немалую сумму.

– Об этом я как-то не подумал… – Лекарь нахмурился. – Возможно, вы и правы. Нам действительно стоит сменить жилье.

– Можете у меня поселиться, если хотите, – Гесснер кивнул через плечо. – Здесь вы как у Христа за пазухой. Никто не найдет.

– Спасибо, но у меня, думаю, есть уже вариант получше, – тихо ответил Симон и встал.

– Как хочешь.

Портовый управляющий отворил замаскированную дверь. В комнату ворвался свет, и Симон невольно зажмурился: в первое мгновение он почти ослеп.

– В любом случае, если выясните еще что-нибудь, дайте знать, – сказал управляющий, окруженный ореолом света. – А что насчет комнаты… – Он притянул к себе лекаря. – Ты ничего не знаешь, ясно?

Симон почувствовал на лице его горячее, пропахшее перегаром дыхание.

– Никому ни слова. Обещаю.

– Чу́дно. – Гесснер хлопнул лекаря по плечу. – Не знаю, ящичек табака тебе подарить, что ли… Ты куришь?

Симон улыбнулся и помотал головой.

– Я – нет. Но знаю кое-кого, кто будет несказанно рад такому подарку. Правда, для начала нужно спасти ему жизнь.





11




Регенсбург, полдень 24 августа 1662 года от Рождества Христова

Спертый воздух, наполнявший подвал, не давал Куизлю нормально уснуть. Тойбер ушел всего пару часов назад, но палачу казалось, что он уже целую вечность просидел в этой дыре. Здесь хоть и не воняло мочой и экскрементами, как в тюремной камере, но не было света и воздуха: одни только мысли.

Куизль издал слабый стон и пошарил по полу вокруг себя, пока не зацепил что-то твердое. Кувшин с вином! Палач едва не опрокинул его, но в последний момент ухватил за край. Осторожно поднес кувшин ко рту. С прохладной, живительной влагой в него хлынули и новые силы. Вино было разбавленным, но все равно оказалось настолько крепким, что палача тут же стало клонить в сон.

Только собрался Куизль закрыть глаза, как послышался шорох. Винная бочка перед входом отошла в сторону, и в свете фонаря палач увидел залитое потом лицо Доротеи: дородная сводня, похоже, откатила тяжелую бочку без чьей-либо помощи. Во взгляде ее недоверие сменялось любопытством.

– Хотела посмотреть, здесь ли ты еще, – пробормотала она. – Тогда это не ты, видимо.

– Чего? – прохрипел Куизль. Он приподнялся и сел, прислонившись к холодной, влажной стене. – Что, видимо, не я?

– Я про сегодняшнее убийство в купальне, – ответила Доротея. – Или ты и к этому приложил как-то руку?

Куизль прищурился, свет фонаря бил прямо в глаза.

– Сегодняшнее? Не понимаю… Лизель и ее мужа уже больше недели как…

– Болван, – перебила его Доротея. – Я не про Гофманов купальню, а про другую, в Мотыжном переулке. Там задушили пекаря Хабергера. А купальщицу Мари Дайш с перерезанным горлом в бадье нашли. Это точно не ты был?

Палач молча помотал головой.

– Вообще-то, глядя на тебя, такое и представить-то трудно, – проворчала Толстуха Тея. – Ты сейчас и себе-то, наверное, глотку не перережешь.

Она поставила фонарь на пол и вошла в темную комнатку.


– Хотя некоторые и не прочь отыскать виновного для всех убийств, что за последнее время у нас случились. Мои девочки на улицу лишний раз выглянуть боятся, с тех пор как этот неизвестный бесчинствовать начал.

– Что за неизвестный? – слабо спросил Якоб.

Доротея окинула его недоверчивым взглядом.

– Ты совсем идиот или прикидываешься? Вот уже несколько недель в городе шлюхи пропадают. Не мог ты об этом не слышать!

Куизль покачал головой, и женщина тяжело вздохнула.

– Как бы то ни было, в гарнизоне сейчас переполох жуткий. Тебя вся стража Регенсбурга разыскивает, и ворота охраняют, будто сам дьявол сбежал! На тебя хотят повесить все убийства, какие произошли у нас за последние недели. Знатная будет травля.

– Откуда ты это все знаешь? – прошептал Якоб.

– Солдат из соседней башни рассказал. Сначала твой побег хотели в тайне держать, чтобы не опозориться. Но теперь, после убийства пекаря, всех стражников на уши подняли. Жителям пока ничего не сообщали, чтоб не пугать раньше времени. Но слухи быстро расползутся. Тогда каждую дыру начнут прочесывать. А у меня сегодня ночью советники собираются, будь они неладны!

Она врезала кулаком в стену, так что посыпалась штукатурка. Потом глубоко вдохнула и взглянула на палача здоровым глазом.

– Я обещала Тойберу приютить тебя, но не говорила на сколько. Достаточно и того, что ночью здесь прохода не будет от советников и солдат, а в подвале у меня монстр сидит… – Она задумалась на секунду. – Для меня слишком многое стоит на кону. Можешь оставаться до завтра, потом придется уйти. Я соберу для тебя кое-каких вещей, одежду, хлеба – все самое необходимое. Идти-то можешь?

Куизль кивнул.

– Попробую.

Доротея вздохнула.

– Не держи зла. У меня дочь, и…

– У меня тоже дочь, – пробормотал палач. – Я все понимаю. Завтра уйду.

– Хорошо. Тогда у меня всё.

Доротея вышла в кладовую и вернулась с куском жареного мяса и кружкой вина.

– Вот. Чтобы сил набрался. Можешь и новую одежду тут же надеть. Маловата, может, но пойдет. – Она бросила ему завязанный сверток. – Рубаха, штаны и башмаки. Будешь выглядеть в них как любой конюх. Старое свое рванье здесь оставь, потом выброшу.

– Спасибо.

Якоб взял мясо и впился в него зубами. Доротея молча наблюдала, как он ест.

– Как зовут твою дочь? – спросила она наконец.

Палач проглотил кусок.

– Магдалена. Чертовка та еще. Если встречу когда-нибудь снова, задницу надеру.

Женщина улыбнулась.

– Только горло ей на перегрызи. – Она задумчиво глотнула вина из принесенной кружки и неожиданно заботливо сказала: – Не будь таким строгим с дочерью. Повзрослевшие дети – они как молодые лошадки. Если не дашь им побегать, мечутся во все стороны.

– Но для этого ей не нужно было приезжать с возлюбленным в этот треклятый город и оставлять мать одну с близнецами, скотине этой! – Куизль вытер рот. – Может, малыши сейчас плачут во весь голос – а благородная мадам разгуливает по Регенсбургу…

Хотя больше всего он боялся того, что Магдалена могла угодить в лапы какого-то полоумного, который теперь пытал ее, чтобы отомстить Куизлю. Но об этом он вслух говорить не стал.

Доротея тихо присвистнула сквозь зубы.

– Эта Магдалена, должно быть, настоящая бестия. Что она удумала?

– Ну, сейчас она пытается спасти меня от эшафота, – пробормотал палач. – Надеюсь только, что с ней самой ничего не случилось. С ней и с этим разгильдяем-лекарем.



Магдалена забралась в самый дальний подвал катакомб и угрюмо уставилась на мерцающий огонек масляного светильника.

По древним каменным стенам скользили дрожащие тени; на штукатурке еще можно было разглядеть вытертые латинские буквы. Симон рассказывал, что когда-то на этом месте римляне основали поселение. На его руинах через столетия вырос город, позже обосновался еврейский квартал, и наконец, после изгнания евреев, раскинулась Новоприходская площадь с протестантской церковью. Здесь, в глубине, в самых недрах города, Магдалене казалось, что она слышит, как бьется сердце Регенсбурга – так громко, что собственное сердце боязливо притихало. Здесь она чувствовала себя укрытой, словно у матери в лоне.

«Мама…»

Девушка закрыла глаза. И как только она смогла оставить маму одну? Маму и близнецов. Ради какой-то мечты, ради жизни в этом чужом городе… Думала только о себе, себе и Симоне – а теперь оказалась ни с чем. Отец томился жертвой какого-то заговора в тюрьме Регенсбурга; совсем скоро местный палач потащит его на эшафот, а ей с Симоном придется смотреть, как отцу переломают кости. Что скажет мама, когда дочь вернется?

Да и могла ли она вернуться?

Магдалена подумала о Симоне. Куда он пропал? До сих пор злился из-за венецианца? И дались же ей эти насмешки… Снова погорячилась: никогда не умела сдерживать свой нрав!