Дочь лодочника
Часть 19 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Она налила себе третий стакан, закупорила бутылку и сделала глоток. Какое сдержанное питье, подумала Миранда. Оно только сейчас начинало действовать. Теперь приходили и слова.
– Мой отец, как и твой, не доверял колдовству. Но в отличие от лодочника, был жестоким и вероломным. Он умер в зиму моего десятого года. Его гроб мы привезли к церкви на телеге. Помню, как промерзла тогда земля, нам пришлось ломать ее кирками. Мы с матерью смотрели, как мужчины из нашего городка опускают его в землю. В тот день я не пела по Юрию Крупину.
Искра плюнула на пол.
Миранда вздрогнула от звука этого имени – резкого, неумолимого.
– В ту ночь мы с матерью сидели за столом. Дома было холодно. Когда мы разговаривали, я видела ее дыхание. До сих пор четко помню ее слова. Она сказала: «Восемь месяцев назад я положила руки на живот твоего отца, пока он спал, и прошептала: “До несущего смерть, что обитает в каждом из нас, я, Анна Крупина, беру этого человека себе на спину и восхожу на Великое Древо, дабы встать на порог, где брошу его кости к корням его вечного дома, где вьется белый змей, где роятся белые пчелы, где вечно живет болезнь. Пусть этот человек умрет. Такова моя воля”». Потом она взмахнула руками, Мышка, и я этого никогда не забуду.
Искра широко развела руки и положила ладони на стол. Будто в этом простом безмолвном движении заключалась людская смерть.
Она отняла руки от стола, и они зашуршали у нее на коленях. Из складок ее передника появилась табакерка в форме гробика, и она сунула себе за губу щепотку табака.
– Видишь ли, Анна Крупина никогда не носила ведьмину сорочку. Она никогда не распускала волосы. У нее не было ступы с пестом, чтоб летать. Она не сутулилась, не опиралась на трость и не показывала костлявыми пальцами на детей и не зыркала на них злыми глазами. Глаза у нее не были ни черные, ни косые. Она не была высокой. Она не была маленькой. Она вообще выглядела обычно. Она не смеялась и не улыбалась. У нее были две глубокие складки здесь, между глазами, где провела свою борозду ее тревога. Она любила быстро и крепко, как если бы скручивала зверьку шею из милосердия. Но это все же была любовь. Когда она умерла…
Ее рука тряслась, когда она плюнула в свой стакан.
– Эту похоронную песню, которая излилась сегодня из девочки, – продолжила Искра, – я пела в день, когда она умерла.
Табак стекал по внутренней стороне стакана густой и медленной патокой.
Миранда наблюдала за ним.
– Они пришли за ней. Люди. Их вел молодой священник из церкви. Их малое поселение посреди прерии, видишь ли, не должно было казаться отсталым. Несмотря на то что Мать была целительницей и повитухой. Для них она была чем-то много хуже. Врожденной ведьмой. Самой страшной из всех. Врожденной ведьмой, обладающей силой по крови. И секретами, старыми, вечными. Совершенно не похожими на секреты людей. Ничтожные и мимолетные. Секреты моего отца вовсе не были секретами. Люди знали, что он был злым. Что его кулаки обрушивались на Анну Крупину, когда он напивался. Они знали. Но людей, Мышка, всегда волнуют только они сами.
Она опять сплюнула.
– Они ее повесили, – поведала Искра. – На поле в округе Прери, на единственном дереве, которое там было. Вороны прилетали клевать ее несколько дней, пока они не позволили мне срезать веревки и похоронить ее. В дешевом сосновом гробу. Как и ты, дитя, я сама выкопала яму. И там, на ее могиле, я закрыла глаза и открыла рот, и, сама не зная отчего, я запела. Протяжно, хрипло. Я посылала свой голос в пустоту, вытесняла скорбь из сердца. А когда песня закончилась, я закрыла глаза и слушала. Слушала голос в глубоких темных местах, где правит волшебство. Что-то, что меня утешало и что уверяло: Анна Крупина сумела переправиться. Что я привела ее в следующий мир. Поначалу я не слышала ничего, но потом – ветер в соснах произнес название реки. Этой реки. Голос из моих снов, Мышка. Огромный и древний. Вечный.
– Лешачиха? – сказала Миранда.
– Лешачиха. – Искра взяла стакан и сплюнула. – Рыбикову мать тоже сюда увлекло. Она была не из того теста, что Крупина, но, уж точно, Лена Коттон тоже была врожденной ведьмой. Мне хватило только дотронуться до ее руки, чтобы почувствовать в ней силу. Я взяла ее и увидела…
Здесь старуха запнулась. По ее лицу словно пробежала тень, потом тень пронеслась по комнате, и Миранда поймала себя на том, что вспоминает слова пастора на руинах церкви в то утро: «Лена может видеть».
– Что? – спросила Миранда. – Что ты увидела?
Искра посмотрела на свои руки, лежащие на коленях. Грубые, сухие, пустые.
– Я увидела, что она была сломлена, – сказала Искра. – Мужчиной, который поклялся ее любить, но любил только себя. Это было истинным грехом – то, что он с ней сотворил. Грехом против ее силы. Против силы этого места. Все, что произошло в ту ночь, и все, что произошло после, вплоть до этого самого момента, – все привела в действие бритва Билли Коттона.
Миранда вспомнила порез, который заметила в ту ночь у мальчика на горле. Это была вовсе не игра теней. Она прикрыла рот рукой.
– Все эти годы я работала на него, – сказала она. – Он сделал такое, а я работала на него…
– Сейчас у нас нет времени на сожаления, Мышка. Только на истину.
Старуха набрала в грудь воздуха. Затем выдохнула.
– У лешачихи свои планы, – произнесла она и плюнула в стакан. – И мальчик в них входит. Он всегда входил. Лодочник тоже сыграл свою роль. Как и я – свою.
«Еще одна история», – подумала Миранда. И замерла, точно сама была стрелой, вставленной в гнездо и оттянутой на тетиве. Внезапно заметила каждую пылинку, что кружились вокруг них в тусклом свете лачуги.
Миранда почувствовала, что сейчас грядет, будто кто-то потянул за рычаг, выключив механизм, который делал ее человеком. Она шагнула из своего тела и увидела себя, сидящую на стуле. Посмотрела на стол. На старую ведьму. Застыла в ожидании. Словно вместилище для какой-то ужасной правды. Ее горло будто зажали в кулак. Миранда сделала глоток, и еще. Опустошила свой стакан. Жидкость опалила ей горло и разлилась по животу, защипала глаза. Она ведь всегда это подозревала, так? Гнала прочь эти мысли, ибо думать об этом было все равно что следовать ходу рассуждений, которые поглотят ее и увлекут на дно.
Искра залезла в складку передника и достала красную гильзу от дробовика. Поставила ее на стол между ними. Она была обуглена после того, как ею стреляли много лет назад.
Миранда уставилась на гильзу.
Она не сводила взгляда, пока Искра рассказывала ее историю. О том, как Хирам проследовал за ней в то волшебное место в глубине леса, где она положила младенца в миску на диковинном лешачихином алтаре из грязи и кости. О том, как сотряслась земля и перевернулась миска и, когда это случилось, Хирам попытался поймать ребенка, хоть тот и вывалился мертвым. Глупый инстинкт пробудился в груди родителя. И он бросил дробовик, когда лешачиха незримо поднялась из болота, готовая принять жертву старой ведьмы. Не поднимая глаз от своих колен, Искра пробормотала:
– Ружье было рядом. Твой отец стоял спиной…
Миранда словно окаменела. Она пристально смотрела сквозь гильзу, сквозь Искру, на яркий день за окнами, и ждала.
– Он правильно не доверял мне, – сказала ведьма. – Хирам был прав. Моим величайшим секретом было одиночество. Годами я упрашивала лешачиху о благословении для себя самой, о чуде. «Заполни мое чрево», – молила я, но она хранила молчание.
У Искры по подбородку потек сок, и она вытерла его тыльной стороной ладони, а руку вытерла о передник.
– Потом появился мальчик, много лет спустя, гадкий и страшный. В ту ночь было тихо, после того как смолкли выстрелы. Такие громкие. Весь мир затих. Я взяла нож, и кровь из горла твоего отца наполнила мою миску и поглотила ребенка, и из этой новой теплой крови переродился твой брат. Я слышала смех лешачихи, она глумилась надо мною. Она дала мне вот это существо. Мое дитя. После того как я просила у нее дочь. Красивую, сильную. С которой я могла бы делить секреты. А не держать их. Лешачиха дала мне мальчика. Но я взяла тебя, Мышка.
В ее глазах заблестели слезы, но Миранда Крабтри не пошевелилась.
Искра предалась тишине. Скрипела только старая лачуга.
Наконец Миранда встала из-за стола, вынула стрелу из колчана, вставила ее в лук и медленно навела на старуху. Нацелила наконечник на ведьмовское сердце.
Искра потянулась через стол, взяла стакан Миранды и налила себе напоследок.
Острый
Хижина мальчика, как и баня, имела под собой фундамент из древесины и грязи. Она была узкая и вытянутая, с остроконечной черепичной крышей, покрытой зеленым мхом, снаружи стены поросли лишайником. Внутри под окошком был самодельный стол из фанеры, положенной поперек пары козел; на его поверхности лежали инструменты – молоток, отвертка, садовая лопата. Между дальними углами был натянут гамак. Сюда Малёк привел девочку, чтобы показать ей свои книги и комиксы. Они сели на корточки на полу, и она, взяв в руки комикс, уставилась на обложку, на которой зеленое чудовище встало на дыбы перед толпой людей, вооруженных лопатами, мотыгами и топорами, а из его сердца торчали громадные вилы. Но чудовище это было огромной горой из мха, дерева и плетей, созданием, порожденным самой землей, и люди разбивались о него, будто волны. За всем этим противостоянием виднелась женщина в белом платье, привязанная к дереву. У ее ног пылал огонь. Чудовище – почему-то это казалось единственной здравой частью картинки – занесло кулак, точно собираясь раздавить всю толпу своей мощью. Его глаза горели красным из глубоких черных впадин. Девочка долго разглядывала фотографию.
Мальчик осторожно протянул руку и перевернул страницу в ее руке.
«Видишь», – показал он жестами.
Создание вырвало из скалы дерево, прямо из земли, и женщина оказалась свободна. Она была высокой, сильной и красивой, ее длинные черные волосы развевались, будто крылья. Она призвала молнии, и те ударили из иссиня-черного неба. Люди стали кричать. Среди них был мальчик, ее брат, и мальчик с сестрой оказались в безопасности, когда облака расступились, потому что людей больше не было, а на том месте, где они стояли, теперь простиралось золотое поле цветов.
«Это был мальчик, – показал Малёк. – Это его волшебство, а не сестры. Он превратил плохих в цветы. Видишь?»
Девочка присмотрелась к чудовищу в последнем кадре истории – оно осталось стоять на краю обрыва и смотрело, как женщина с мальчиком уходят. Лицо чудовища было скрыто в тени. Узы любви между братом и сестрой в итоге остались такой же великой загадкой, как само существование чудовища.
– Он одинок, – сказала девочка.
Она перевела взгляд с книги на руки мальчика, потом на его лицо, потом снова на руки с перепонками между пальцев.
Мальчик не заметил этого. Он схватил енотовую шапку, висевшую на гвозде, торчащем из стены рядом с его гамаком. Накинул шапку девочке на голову. Она рассмеялась и, сняв ее, потерлась о шерсть щекой.
Затем надела шапку обратно, закрыла книгу, встала и подошла к рабочему столу.
Взяла ржавую пружину. Положила. Взяла наконечник стрелы и провела большим пальцем по острию.
Тоненькая струйка крови.
Малёк подскочил к ней и выхватил наконечник.
Она сунула палец в рот.
– Острее бритвы, – сказала она.
Мальчик провел одним указательным пальцем по другому.
– Острый. – Она кивнула.
Он ухмыльнулся, довольный тем, что она его поняла, и повторил жест.
Она поднесла палец к свету, проникавшему в маленькое окошко. Порез оказался неглубоким.
Мальчик вывел ее из домика, чтобы показать свой огород.
Цель
Миранда выпустила стрелу из фокуса и увидела за ней старухино нутро. Только оно и имело значение. Под передником, сорочкой и грудью билось сердце. Возможно, оно кричало, чтобы его наконец остановили. От сердца стрелу повело к рукам, сплетенным у старухи на коленях.
«Хирам мертв, мальчик жив».
Безумие слишком глубокое, чтобы его постичь. Щель у мальчика в горле, запечатленная у Миранды в памяти как игра света и тени. Но это была не игра. Билли Коттон вырвал дитя из лона своей жены и перерезал мальчику горло…
«А ты – ты работала на него все эти годы, на человека, который пытался убить твоего брата…»
Миранда вспомнила его на лестнице, в его руках был предмет, с которого капало что-то красное, и теперь она представила, как в горле ее отца открывается похожая щель – сделанная ведьминым ножом. Она увидела Хирама, висящего на черном дубе на лугу. Неужели все так и было? Ее отца повесили, как убитого зверя на каком-нибудь холодном, чужом болоте?
«Я осталась без отца из-за этой женщины, и у меня появился брат, потому что я лишилась отца. Я никогда не знала Коры, а Хирама знала слишком мало, чтобы узнать его так, как могла бы сейчас, если бы он остался жив, и вот она, эта женщина, которую я думала, что знала, но сейчас смотрю и вижу только массу странных и древних частей, но я знаю мальчика, и он хороший, настоящий, и я люблю его, а он родился в страшной обстановке, и это нельзя изменить, как нельзя изменить свое рождение, потому что все мы произошли из треснувших яиц и колючих гнезд».
– Мой отец, как и твой, не доверял колдовству. Но в отличие от лодочника, был жестоким и вероломным. Он умер в зиму моего десятого года. Его гроб мы привезли к церкви на телеге. Помню, как промерзла тогда земля, нам пришлось ломать ее кирками. Мы с матерью смотрели, как мужчины из нашего городка опускают его в землю. В тот день я не пела по Юрию Крупину.
Искра плюнула на пол.
Миранда вздрогнула от звука этого имени – резкого, неумолимого.
– В ту ночь мы с матерью сидели за столом. Дома было холодно. Когда мы разговаривали, я видела ее дыхание. До сих пор четко помню ее слова. Она сказала: «Восемь месяцев назад я положила руки на живот твоего отца, пока он спал, и прошептала: “До несущего смерть, что обитает в каждом из нас, я, Анна Крупина, беру этого человека себе на спину и восхожу на Великое Древо, дабы встать на порог, где брошу его кости к корням его вечного дома, где вьется белый змей, где роятся белые пчелы, где вечно живет болезнь. Пусть этот человек умрет. Такова моя воля”». Потом она взмахнула руками, Мышка, и я этого никогда не забуду.
Искра широко развела руки и положила ладони на стол. Будто в этом простом безмолвном движении заключалась людская смерть.
Она отняла руки от стола, и они зашуршали у нее на коленях. Из складок ее передника появилась табакерка в форме гробика, и она сунула себе за губу щепотку табака.
– Видишь ли, Анна Крупина никогда не носила ведьмину сорочку. Она никогда не распускала волосы. У нее не было ступы с пестом, чтоб летать. Она не сутулилась, не опиралась на трость и не показывала костлявыми пальцами на детей и не зыркала на них злыми глазами. Глаза у нее не были ни черные, ни косые. Она не была высокой. Она не была маленькой. Она вообще выглядела обычно. Она не смеялась и не улыбалась. У нее были две глубокие складки здесь, между глазами, где провела свою борозду ее тревога. Она любила быстро и крепко, как если бы скручивала зверьку шею из милосердия. Но это все же была любовь. Когда она умерла…
Ее рука тряслась, когда она плюнула в свой стакан.
– Эту похоронную песню, которая излилась сегодня из девочки, – продолжила Искра, – я пела в день, когда она умерла.
Табак стекал по внутренней стороне стакана густой и медленной патокой.
Миранда наблюдала за ним.
– Они пришли за ней. Люди. Их вел молодой священник из церкви. Их малое поселение посреди прерии, видишь ли, не должно было казаться отсталым. Несмотря на то что Мать была целительницей и повитухой. Для них она была чем-то много хуже. Врожденной ведьмой. Самой страшной из всех. Врожденной ведьмой, обладающей силой по крови. И секретами, старыми, вечными. Совершенно не похожими на секреты людей. Ничтожные и мимолетные. Секреты моего отца вовсе не были секретами. Люди знали, что он был злым. Что его кулаки обрушивались на Анну Крупину, когда он напивался. Они знали. Но людей, Мышка, всегда волнуют только они сами.
Она опять сплюнула.
– Они ее повесили, – поведала Искра. – На поле в округе Прери, на единственном дереве, которое там было. Вороны прилетали клевать ее несколько дней, пока они не позволили мне срезать веревки и похоронить ее. В дешевом сосновом гробу. Как и ты, дитя, я сама выкопала яму. И там, на ее могиле, я закрыла глаза и открыла рот, и, сама не зная отчего, я запела. Протяжно, хрипло. Я посылала свой голос в пустоту, вытесняла скорбь из сердца. А когда песня закончилась, я закрыла глаза и слушала. Слушала голос в глубоких темных местах, где правит волшебство. Что-то, что меня утешало и что уверяло: Анна Крупина сумела переправиться. Что я привела ее в следующий мир. Поначалу я не слышала ничего, но потом – ветер в соснах произнес название реки. Этой реки. Голос из моих снов, Мышка. Огромный и древний. Вечный.
– Лешачиха? – сказала Миранда.
– Лешачиха. – Искра взяла стакан и сплюнула. – Рыбикову мать тоже сюда увлекло. Она была не из того теста, что Крупина, но, уж точно, Лена Коттон тоже была врожденной ведьмой. Мне хватило только дотронуться до ее руки, чтобы почувствовать в ней силу. Я взяла ее и увидела…
Здесь старуха запнулась. По ее лицу словно пробежала тень, потом тень пронеслась по комнате, и Миранда поймала себя на том, что вспоминает слова пастора на руинах церкви в то утро: «Лена может видеть».
– Что? – спросила Миранда. – Что ты увидела?
Искра посмотрела на свои руки, лежащие на коленях. Грубые, сухие, пустые.
– Я увидела, что она была сломлена, – сказала Искра. – Мужчиной, который поклялся ее любить, но любил только себя. Это было истинным грехом – то, что он с ней сотворил. Грехом против ее силы. Против силы этого места. Все, что произошло в ту ночь, и все, что произошло после, вплоть до этого самого момента, – все привела в действие бритва Билли Коттона.
Миранда вспомнила порез, который заметила в ту ночь у мальчика на горле. Это была вовсе не игра теней. Она прикрыла рот рукой.
– Все эти годы я работала на него, – сказала она. – Он сделал такое, а я работала на него…
– Сейчас у нас нет времени на сожаления, Мышка. Только на истину.
Старуха набрала в грудь воздуха. Затем выдохнула.
– У лешачихи свои планы, – произнесла она и плюнула в стакан. – И мальчик в них входит. Он всегда входил. Лодочник тоже сыграл свою роль. Как и я – свою.
«Еще одна история», – подумала Миранда. И замерла, точно сама была стрелой, вставленной в гнездо и оттянутой на тетиве. Внезапно заметила каждую пылинку, что кружились вокруг них в тусклом свете лачуги.
Миранда почувствовала, что сейчас грядет, будто кто-то потянул за рычаг, выключив механизм, который делал ее человеком. Она шагнула из своего тела и увидела себя, сидящую на стуле. Посмотрела на стол. На старую ведьму. Застыла в ожидании. Словно вместилище для какой-то ужасной правды. Ее горло будто зажали в кулак. Миранда сделала глоток, и еще. Опустошила свой стакан. Жидкость опалила ей горло и разлилась по животу, защипала глаза. Она ведь всегда это подозревала, так? Гнала прочь эти мысли, ибо думать об этом было все равно что следовать ходу рассуждений, которые поглотят ее и увлекут на дно.
Искра залезла в складку передника и достала красную гильзу от дробовика. Поставила ее на стол между ними. Она была обуглена после того, как ею стреляли много лет назад.
Миранда уставилась на гильзу.
Она не сводила взгляда, пока Искра рассказывала ее историю. О том, как Хирам проследовал за ней в то волшебное место в глубине леса, где она положила младенца в миску на диковинном лешачихином алтаре из грязи и кости. О том, как сотряслась земля и перевернулась миска и, когда это случилось, Хирам попытался поймать ребенка, хоть тот и вывалился мертвым. Глупый инстинкт пробудился в груди родителя. И он бросил дробовик, когда лешачиха незримо поднялась из болота, готовая принять жертву старой ведьмы. Не поднимая глаз от своих колен, Искра пробормотала:
– Ружье было рядом. Твой отец стоял спиной…
Миранда словно окаменела. Она пристально смотрела сквозь гильзу, сквозь Искру, на яркий день за окнами, и ждала.
– Он правильно не доверял мне, – сказала ведьма. – Хирам был прав. Моим величайшим секретом было одиночество. Годами я упрашивала лешачиху о благословении для себя самой, о чуде. «Заполни мое чрево», – молила я, но она хранила молчание.
У Искры по подбородку потек сок, и она вытерла его тыльной стороной ладони, а руку вытерла о передник.
– Потом появился мальчик, много лет спустя, гадкий и страшный. В ту ночь было тихо, после того как смолкли выстрелы. Такие громкие. Весь мир затих. Я взяла нож, и кровь из горла твоего отца наполнила мою миску и поглотила ребенка, и из этой новой теплой крови переродился твой брат. Я слышала смех лешачихи, она глумилась надо мною. Она дала мне вот это существо. Мое дитя. После того как я просила у нее дочь. Красивую, сильную. С которой я могла бы делить секреты. А не держать их. Лешачиха дала мне мальчика. Но я взяла тебя, Мышка.
В ее глазах заблестели слезы, но Миранда Крабтри не пошевелилась.
Искра предалась тишине. Скрипела только старая лачуга.
Наконец Миранда встала из-за стола, вынула стрелу из колчана, вставила ее в лук и медленно навела на старуху. Нацелила наконечник на ведьмовское сердце.
Искра потянулась через стол, взяла стакан Миранды и налила себе напоследок.
Острый
Хижина мальчика, как и баня, имела под собой фундамент из древесины и грязи. Она была узкая и вытянутая, с остроконечной черепичной крышей, покрытой зеленым мхом, снаружи стены поросли лишайником. Внутри под окошком был самодельный стол из фанеры, положенной поперек пары козел; на его поверхности лежали инструменты – молоток, отвертка, садовая лопата. Между дальними углами был натянут гамак. Сюда Малёк привел девочку, чтобы показать ей свои книги и комиксы. Они сели на корточки на полу, и она, взяв в руки комикс, уставилась на обложку, на которой зеленое чудовище встало на дыбы перед толпой людей, вооруженных лопатами, мотыгами и топорами, а из его сердца торчали громадные вилы. Но чудовище это было огромной горой из мха, дерева и плетей, созданием, порожденным самой землей, и люди разбивались о него, будто волны. За всем этим противостоянием виднелась женщина в белом платье, привязанная к дереву. У ее ног пылал огонь. Чудовище – почему-то это казалось единственной здравой частью картинки – занесло кулак, точно собираясь раздавить всю толпу своей мощью. Его глаза горели красным из глубоких черных впадин. Девочка долго разглядывала фотографию.
Мальчик осторожно протянул руку и перевернул страницу в ее руке.
«Видишь», – показал он жестами.
Создание вырвало из скалы дерево, прямо из земли, и женщина оказалась свободна. Она была высокой, сильной и красивой, ее длинные черные волосы развевались, будто крылья. Она призвала молнии, и те ударили из иссиня-черного неба. Люди стали кричать. Среди них был мальчик, ее брат, и мальчик с сестрой оказались в безопасности, когда облака расступились, потому что людей больше не было, а на том месте, где они стояли, теперь простиралось золотое поле цветов.
«Это был мальчик, – показал Малёк. – Это его волшебство, а не сестры. Он превратил плохих в цветы. Видишь?»
Девочка присмотрелась к чудовищу в последнем кадре истории – оно осталось стоять на краю обрыва и смотрело, как женщина с мальчиком уходят. Лицо чудовища было скрыто в тени. Узы любви между братом и сестрой в итоге остались такой же великой загадкой, как само существование чудовища.
– Он одинок, – сказала девочка.
Она перевела взгляд с книги на руки мальчика, потом на его лицо, потом снова на руки с перепонками между пальцев.
Мальчик не заметил этого. Он схватил енотовую шапку, висевшую на гвозде, торчащем из стены рядом с его гамаком. Накинул шапку девочке на голову. Она рассмеялась и, сняв ее, потерлась о шерсть щекой.
Затем надела шапку обратно, закрыла книгу, встала и подошла к рабочему столу.
Взяла ржавую пружину. Положила. Взяла наконечник стрелы и провела большим пальцем по острию.
Тоненькая струйка крови.
Малёк подскочил к ней и выхватил наконечник.
Она сунула палец в рот.
– Острее бритвы, – сказала она.
Мальчик провел одним указательным пальцем по другому.
– Острый. – Она кивнула.
Он ухмыльнулся, довольный тем, что она его поняла, и повторил жест.
Она поднесла палец к свету, проникавшему в маленькое окошко. Порез оказался неглубоким.
Мальчик вывел ее из домика, чтобы показать свой огород.
Цель
Миранда выпустила стрелу из фокуса и увидела за ней старухино нутро. Только оно и имело значение. Под передником, сорочкой и грудью билось сердце. Возможно, оно кричало, чтобы его наконец остановили. От сердца стрелу повело к рукам, сплетенным у старухи на коленях.
«Хирам мертв, мальчик жив».
Безумие слишком глубокое, чтобы его постичь. Щель у мальчика в горле, запечатленная у Миранды в памяти как игра света и тени. Но это была не игра. Билли Коттон вырвал дитя из лона своей жены и перерезал мальчику горло…
«А ты – ты работала на него все эти годы, на человека, который пытался убить твоего брата…»
Миранда вспомнила его на лестнице, в его руках был предмет, с которого капало что-то красное, и теперь она представила, как в горле ее отца открывается похожая щель – сделанная ведьминым ножом. Она увидела Хирама, висящего на черном дубе на лугу. Неужели все так и было? Ее отца повесили, как убитого зверя на каком-нибудь холодном, чужом болоте?
«Я осталась без отца из-за этой женщины, и у меня появился брат, потому что я лишилась отца. Я никогда не знала Коры, а Хирама знала слишком мало, чтобы узнать его так, как могла бы сейчас, если бы он остался жив, и вот она, эта женщина, которую я думала, что знала, но сейчас смотрю и вижу только массу странных и древних частей, но я знаю мальчика, и он хороший, настоящий, и я люблю его, а он родился в страшной обстановке, и это нельзя изменить, как нельзя изменить свое рождение, потому что все мы произошли из треснувших яиц и колючих гнезд».