Дочь лодочника

Она натянула тетиву сильнее, вернув фокус к наконечнику и нацелив его старухе в глаз.

Неустрашимая сила. Этому ее научил Хирам.

Чтобы содрать шкуру со зверя и надеть ее на себя.

Та же сила, которой обладала старая ведьма. Это она привела ее руку к горлу Хирама.

Миранда задрожала.

Мальчик, девочка – две нити, переплетенные с ней самой. Яркие краски среди тусклого, блеклого.

«Какие ужасы, должно быть, ведомы девочке, раз она смотрит на человека и видит его целиком!»

«Мы – то, что мы выбираем».

Она опустила глаза на гильзу, которая по-прежнему стояла на столе.

Миранда сделала свой выбор.





Здесь не укрыться




Пока из сада доносился заливистый детский смех, лачуга, казалось, исходила стонами, пока дочь лодочника и ведьма находились в ней, и ее доски яростно выгибались.

– Смирно, дом, – велела Искра. – Меня еще не застрелили.

Лачуга затихла.

– Ну, – сказала старуха. – Это все?

Миранда ничего не ответила.

Старуха сжала губы и сомкнула руку в кулак.

Миранда выпустила стрелу.



Тень полупустой бутылки спиртного меняла положение на столе, перемещаясь вместе с солнцем. Рядом лежала открытая Библия с вырезанными страницами. Стрела, выпущенная Мирандой, торчала по центру старухиного стола, красная гильза от дробовика была расколота ею надвое.

Ведьма представлялась Миранде догорающим костром, в котором не осталось ничего, кроме углей и пепла. Она тихо сидела, пока дети играли снаружи, и было слышно, как смеется девочка. Миранда отошла к окну, чтобы взглянуть на детей, и увидела через стекло, что девочка следует за Мальком по его огороду, а за ними плывет туча из комаров. Мальчик метнулся за стебель помидора, который был увешан пустыми консервными банками. Девочка, в енотовой шапке и с комиксом в руке, пробежала между растениями.

Искра оттолкнулась от стола дрожащей рукой и отнесла стаканы в раковину, ее походка стала неуверенной, она волочила одну ногу. Старуха прислонилась к раковине, будто не могла устоять без поддержки.

Снаружи Малёк указал на кольцо кобальтовых бутылок, насаженных на палки и отсвечивающих на солнце. Он говорил руками, а девочка слушала, пусть и не понимала, что он говорит.

– Им здесь небезопасно, так ведь? – спросила Миранда.

– Пастор найдет это место. Лешачиха об этом позаботится. Она будет чуть не лодку его направлять. А если он найдет девочку, то увидишь, найдет и мелкого, и именно этого хочет лешачиха. Так что да, им здесь небезопасно.

– К черту твою лешачиху, – сказала Миранда.

– Она не моя. Она ничья. Противостоять такой силе… – Искра пренебрежительно махнула рукой. – Это все равно что пытаться изменить течение реки.

Миранда выглянула из окна в сад, где играли дети.

«Низины, – подумала она. – Я отвезу их в низины и спрячу. И ничего с ними там не будет. Это я смогу сделать без всяких договоров и колдовства».

– Думаешь, можешь? – спросила старуха, будто услышав ее мысли.

Миранда посмотрела на торчащую в столе стрелу. За этим болотом, за этими знойными землями, были и другие миры. Места, куда она могла уйти. Люди, которыми она могла быть. Теперь она чувствовала их, этих других себя, они колыхались, будто призраки в могиле ее души. Ее прошлое, течение времени и реки слишком сильно повлияли на нее, и она допустила это сама.

Миранда вытащила стрелу из стола.

Коснулась острого как бритва наконечника.

Из пальца показалась кровь.


– Иди, – сказала старуха. – Здесь не укрыться.

Миранда вышла.





Все, что осталось




День, казавшийся Джону Эйвери самым долгим в его жизни, клонился к закату. Похоронив Кука, он ушел в оранжерею к своим растениям. И там то ходил между рядами, то просто сидел. Один раз даже уснул. В самое жаркое время дня он скурил последние косяки, что оставались перед ним на столе, но страх, поселившийся в нем, не исчез – только превратился в параноидальную уверенность, будто жирная туша Чарли Риддла рыщет где-то за затемненными окнами. Сомнения бурами сверлили ему череп. Желудок скручивался от страха за себя, за свою семью, за Миранду. От тревоги из-за этой последней, третьей ходки, которой требовал Коттон. Какой груз оставался? Вся готовая дурь ушла еще прошлой ночью. Не осталось ничего, кроме самих растений, а их на лодке ей было не перевезти. Что Риддл ему недоговаривал? Со стороны Миранды будет глупо прийти сегодня вечером. А она не дура. «Это ты дурак. Тебе нужно было уже уехать. После того как похоронил Кука. Нужно было сразу уехать с женой и ребенком и не оглядываться. С деньгами или без, с младенцем или без. Мир за этой границей едва ли так же жесток. Так почему ты не смог покинуть это проклятое место?»

Когда он вышел в поздние вечерние сумерки, деревья чернели на фоне красного неба, и всю землю, казалось, облекала кровавая оболочка. С деревьев разносилась погребальная, неуместная гулкая песнь насекомых. Он пересек дорожку, подойдя к последнему обитаемому «дому-ружью», шагнул внутрь и запер за собой дверь. На кухне достал из ящика длинный мясницкий нож и уставился на отражение землистого лица в его лезвии. Заткнул нож сзади за пояс, понял, что это неудобно, и заткнул спереди.

– Если себе отрежешь, какая от тебя будет польза? – произнес голос.

В проеме спальни стояла женщина, которую он любил, в шортах и майке с пятнами от пота. Одной рукой она провела по коротко остриженным волосам, другой почесала подбородок. В углу рта появилась улыбка.

Наступила ночь, темная и беззвездная.



Тейя провела пальцами по его волосам. Она стояла за ним у небольшого окна в потоке воздуха от вентилятора, его голова почти доставала до ее груди. Он держал Грейс, а Тейя – его. Он кормил дочь из подогретой бутылки, которую она принесла с кухни. Детский ротик крепко прижимался к соске. Они постояли так некоторое время в прохладе, и Эйвери был благодарен за недолгое время, когда его тревоги отступали в присутствии их последней оставшейся надежды, этого огонька, колышущегося во тьме. Он почувствовал, что ребенок перестал сосать молоко. Взял у дочери бутылку и передал ее Тейе, затем уложил младенца себе на плечо. Пронес по комнате, пока девочка не срыгнула.

Тейя поставила бутылку на комод и упала на кровать – провисшую, скрипучую кровать, на которой четыре месяца назад родила. Джон принимал тогда роды. «Мы сделали это сами, – подумал он, глядя на личико дочери. – И уж точно выдержим и остальное».

Тейя переползла на середину кровати и села во вмятине, которую продавили в ней их тела и тревоги. Ее футболка и тонкие боксеры пропитались летним потом.

На ночном столике, в пределах досягаемости – мясницкий нож.

Младенец срыгнул, и Эйвери передал его Тейе. Та взяла дочку и запела колыбельную. Когда дитя уснуло, она положила его у подушек, а сама передвинулась на дальний угол кровати к Эйвери, который сидел спиной к ней, поникший, с обнаженным торсом и понурив тяжелую голову. Она положила руки ему на плечи и стала их разминать.

– Ты опять весь насупился, – сказала она. – Думаешь свои мысли. – Она поцеловала его в ухо. – Где ты весь день прятался?

– Как обычно, – ответил он.

– Толстяка сегодня видел?

– Только утром. Он свалил куда-то.

– Это, наверное, неправильно.

– Неправильно.

– Думаешь, он все-таки нам не заплатит?

– Думаю.

– Тогда утром уедем.

– Утром, – ответил он тихо.

– Слушай, что еще?

– Ничего. Просто забавно. – Он рассмеялся. Не привычным теплым смехом, а неприятным, резким, похожим на звук ножа, царапающего по камню.

– Что, милый?

Он покачал головой.

– Рассказывай.

– Я хотел проповедовать, – признался он. – Давно. Разве это не забавно?

– Твоя душа – кладезь секретов, Джон Эйвери.

Молебен в поле у шоссе, сверкающая на солнце палатка. Гулкий голос выхватил его из темноты, и он ускользнул из чрева ночи, чтобы пройти сквозь завесу и переродиться в море тянущих руки душ. По усыпанному опилками проходу он следовал будто зачарованный, смутно сознавая, что за ним, как всегда, наблюдают, шел к платформе. Голос, что доносился из сухих пыльных досок, плача о любви и милосердии, принадлежал женщине. Сирене в домотканом хлопчатобумажном платье и мальчишеских ботинках на шнуровке, она стояла на перевернутом ящике из-под яблок с Библией в руках и читала проповедь в серебристый микрофон. Сама она была невелика, а вот голос ее звучал весьма мощно, и Джон Эйвери, шестнадцати лет от роду, оглядывался на этих людей и видел, что они тоже пребывали в полном восхищении. «Если залезть туда, наверх, – подумал он, – я мог бы быть большим, как она». Тогда на первом ряду металлических стульев женщина с длинными темными волосами, в которых пробивалась седина, затряслась в припадке, упала на опилки. Люди собрались вокруг нее, уставившись и не понимая – действительно ли это был припадок или какой-то религиозный экстаз? Девушка спрыгнула с платформы, опустилась перед женщиной на колени, прикоснулась к ней и, повернув ее голову к небу, возвестила:

– Я вижу! Вижу недуг в этой женщине, о Господи! Черные щупальца вьются в ней! Отпусти их, Господи, отпусти! – Она запричитала на каком-то непонятном языке и, когда толпа сомкнулась вокруг, коснулась все еще дергающейся женщины. Джон Эйвери стоял в стороне и наблюдал за всем в благоговейном ужасе.

Тейя выскользнула из кровати и, обойдя мужа, села перед ним на деревянный пол. Накрыла его руки своими и сжала их.