Дневник утраченной любви
Часть 8 из 10 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я боюсь снова остаться наедине с пустотой.
* * *
С самого раннего возраста меня терзал страх потерять маму. Стоило ей слегка задержаться на работе, и я неизбежно впадал в трагическое беспокойство. Я не желал понять, что эта сверхактивная и очень занятая женщина не только преподавательница, но и мать семейства. Тысячу раз я представлял ужасные ужасы: маму сбил грузовик, она лежит на асфальте, зажатая искореженным железом, автомобиль размазал ее по стене, поезд перерезал пополам на переезде, ведь она так неаккуратно водит!
Мама возвращалась – запыхавшаяся, с тяжелыми сумками – и сразу вставала к стиральной машине или к плите, не подозревая, какую боль мне причинила. В ответ на вполне невинную реплику: «А ты не торопилась…» – она простодушно восклицала:
– Ну кто-то же должен кормить людей в этом доме!
Я чувствовал стыд и кидался помогать – подносил пакеты, разгружал продукты.
Мама понятия не имела, как я паниковал в ее отсутствие. Мне удавалось скрывать страхи, и я встречал ее беззаботной улыбкой, которую она принимала за радость. Всего дважды она застала меня в полной прострации, с налитыми кровью глазами, в темном холле виллы. Я плакал навзрыд, повторяя между двумя всхлипами:
– Я беспокоился…
Мама растрогалась и принялась утешать меня, нежно поглаживая по щеке.
Страхи утомляли меня, изводили, рвали душу. Жизнь опровергала придуманные ужасы, и я осознавал, что это плод моего слишком богатого воображения, но избавиться от наваждения не мог.
Оно достигало пароксизма, если родители куда-то выходили вечером. Я смотрел на них, таких невыносимо прекрасных: элегантный папа в темном костюме и сияющая мама в платье с открытыми плечами, длинноногая, великолепная даже в скромных украшениях. Я любовался родителями и страдал, не понимая, кто эти незнакомцы. Передо мной была влюбленная пара, а не мои родители. Мама кокетничала – едва заметно, заигрывала с отцом и превращалась из моей матери в любовницу моего отца. А его взгляд становился «знойным», уголок рта приподнимался, он как будто провоцировал жену, чувствуя власть над ней… Я вздрагивал, слыша, как папа произносит: «Жаннин» – выдыхая звуки и округлив рот, как для поцелуя. Я смущался – и завидовал, меня очаровывало их соучастие, но чувствовал себя крошечным, смешным, нелепым. Ребенком. Всего лишь ребенком.
Моя старшая сестра Флоранс радовалась нашим «вольным» вечерам, и мы упоенно предавались играм, а потом ложились спать. Я накрывался одеялом, зажигал ночник и приступал к своему главному занятию – ожиданию. Лежал, сложив руки на груди, и ждал. Прислушивался к шуму улицы и ждал. Каждую секунду надеялся услышать, как в замке поворачивается ключ, и ждал.
Апокалиптические идеи то и дело нарушали мою сосредоточенность: сбежавший из лечебницы псих убивает моих родителей или поджигает дансинг и все гибнут в пожаре. Автоужасы уступили место более эффектным кошмарам. Я мужественно боролся с игрой воображения, успокаивал дыхание – и продолжал ждать.
Услышав, что в замок вставили ключ, я убеждался, что не останусь сиротой, переворачивался на живот и мгновенно засыпал.
Тревожность так и не изжилась, но приобрела более лаконичные, переносимые формы… В двадцать лет я вылетел из гнезда, научился жить на приличном расстоянии от матери, привык к редким встречам. И все-таки… три-четыре дня без контакта с ней повергали меня в смятение. Часто телефонный звонок пугал до смерти, заставляя подозревать худшее.
Страх перед маминой смертью заполнял мою жизнь.
Теперь все кончено. Смерть убила страх.
Я ничего не боюсь.
Жить с предчувствием было легче, чем с реальностью пустоты.
* * *
Я тысячи раз оплакал мамину смерть, у меня выработалась привычка, я опередил время.
Странно, что у меня осталось так много слез.
* * *
Метаморфозы любви…
С детства моя привязанность к матери выражалась в навязчивом страхе потери.
Теперь моя привязанность обрела форму печали.
* * *
Несколькими абзацами выше я неудачно выразился. Меня страшило не сиротство – я боялся, что с мамой случится беда. Я думал не о себе, а о ней.
* * *
Мне не хватает не матери.
Мне не хватает ЕЕ.
* * *
У меня не сохранилось самое первое воспоминание о маме, зато я никогда не забуду последнее.
За несколько дней до рокового вторника я приехал в Лион, чтобы в семейном кругу отпраздновать мамин восемьдесят седьмой день рождения. Она сказала, что все организует сама, «протестировала» вместе с подругами несколько ресторанов и повела нас – Флоранс, Алена, Тибо, Стефана и меня – в только что открывшееся и совершенно несуразное место.
За ужином мама не выглядела особенно веселой, ела без аппетита и несколько раз повторила, что очередная поездка в санаторий будет как нельзя кстати. Я заночевал в гостевой комнате и на следующее утро улетел домой.
В дверях я поцеловал маму, как всегда делал с пяти лет, хотел было обнять покрепче, но она отстранилась. Садясь в такси, я, как обычно, послал маме воздушный поцелуй, и она ответила – как всегда, с балкона, из-за рубиновых гортензий. Я по привычке повернулся, чтобы взглянуть на нее через заднее стекло. Она не уходила в комнату, и каждый из нас до последней секунды наслаждался присутствием другого. А еще я подумал – тоже как всегда, – что этот раз может стать последним.
Все пять лет, прошедших со смерти моего отца, я страшился этого момента. Упрекал себя за щемящее чувство, за беспокойную любовь, но добавлял inpetto[10], вымаливая отпущение грехов: «Однажды это случится на самом деле».
Случилось.
* * *
Я закончил книгу «Месть и прощение».
Первую из тех, которые она не прочтет.
* * *
Радость испарилась. Весеннее утро прогнало ее. Она улепетнула, как дикое животное, и неизвестно где укрылась…
* * *
Я тону. Работа держала меня на плаву, но плавать-то я не умею!
* * *
Я просыпаюсь и осознаю, что это не кошмар: уже несколько недель мир пуст без моей матери.
Краткий миг надежды между сном и явью нового дня.
Ядовитая надежда…
Страдание: мое счастье осталось в прошлом, беда поселилась в настоящем.
* * *
Ее отсутствие слышно в тишине.
* * *
– Как вы переносите траур?
Ограничиваюсь печалью и тоской, потому что сил вести себя «как положено» у меня нет.
* * *
«Никогда».
Я впервые не понимаю, но чувствую это слово.
Я больше никогда ее не увижу.
* * *
– Есть ли лекарство от слез?
* * *
С самого раннего возраста меня терзал страх потерять маму. Стоило ей слегка задержаться на работе, и я неизбежно впадал в трагическое беспокойство. Я не желал понять, что эта сверхактивная и очень занятая женщина не только преподавательница, но и мать семейства. Тысячу раз я представлял ужасные ужасы: маму сбил грузовик, она лежит на асфальте, зажатая искореженным железом, автомобиль размазал ее по стене, поезд перерезал пополам на переезде, ведь она так неаккуратно водит!
Мама возвращалась – запыхавшаяся, с тяжелыми сумками – и сразу вставала к стиральной машине или к плите, не подозревая, какую боль мне причинила. В ответ на вполне невинную реплику: «А ты не торопилась…» – она простодушно восклицала:
– Ну кто-то же должен кормить людей в этом доме!
Я чувствовал стыд и кидался помогать – подносил пакеты, разгружал продукты.
Мама понятия не имела, как я паниковал в ее отсутствие. Мне удавалось скрывать страхи, и я встречал ее беззаботной улыбкой, которую она принимала за радость. Всего дважды она застала меня в полной прострации, с налитыми кровью глазами, в темном холле виллы. Я плакал навзрыд, повторяя между двумя всхлипами:
– Я беспокоился…
Мама растрогалась и принялась утешать меня, нежно поглаживая по щеке.
Страхи утомляли меня, изводили, рвали душу. Жизнь опровергала придуманные ужасы, и я осознавал, что это плод моего слишком богатого воображения, но избавиться от наваждения не мог.
Оно достигало пароксизма, если родители куда-то выходили вечером. Я смотрел на них, таких невыносимо прекрасных: элегантный папа в темном костюме и сияющая мама в платье с открытыми плечами, длинноногая, великолепная даже в скромных украшениях. Я любовался родителями и страдал, не понимая, кто эти незнакомцы. Передо мной была влюбленная пара, а не мои родители. Мама кокетничала – едва заметно, заигрывала с отцом и превращалась из моей матери в любовницу моего отца. А его взгляд становился «знойным», уголок рта приподнимался, он как будто провоцировал жену, чувствуя власть над ней… Я вздрагивал, слыша, как папа произносит: «Жаннин» – выдыхая звуки и округлив рот, как для поцелуя. Я смущался – и завидовал, меня очаровывало их соучастие, но чувствовал себя крошечным, смешным, нелепым. Ребенком. Всего лишь ребенком.
Моя старшая сестра Флоранс радовалась нашим «вольным» вечерам, и мы упоенно предавались играм, а потом ложились спать. Я накрывался одеялом, зажигал ночник и приступал к своему главному занятию – ожиданию. Лежал, сложив руки на груди, и ждал. Прислушивался к шуму улицы и ждал. Каждую секунду надеялся услышать, как в замке поворачивается ключ, и ждал.
Апокалиптические идеи то и дело нарушали мою сосредоточенность: сбежавший из лечебницы псих убивает моих родителей или поджигает дансинг и все гибнут в пожаре. Автоужасы уступили место более эффектным кошмарам. Я мужественно боролся с игрой воображения, успокаивал дыхание – и продолжал ждать.
Услышав, что в замок вставили ключ, я убеждался, что не останусь сиротой, переворачивался на живот и мгновенно засыпал.
Тревожность так и не изжилась, но приобрела более лаконичные, переносимые формы… В двадцать лет я вылетел из гнезда, научился жить на приличном расстоянии от матери, привык к редким встречам. И все-таки… три-четыре дня без контакта с ней повергали меня в смятение. Часто телефонный звонок пугал до смерти, заставляя подозревать худшее.
Страх перед маминой смертью заполнял мою жизнь.
Теперь все кончено. Смерть убила страх.
Я ничего не боюсь.
Жить с предчувствием было легче, чем с реальностью пустоты.
* * *
Я тысячи раз оплакал мамину смерть, у меня выработалась привычка, я опередил время.
Странно, что у меня осталось так много слез.
* * *
Метаморфозы любви…
С детства моя привязанность к матери выражалась в навязчивом страхе потери.
Теперь моя привязанность обрела форму печали.
* * *
Несколькими абзацами выше я неудачно выразился. Меня страшило не сиротство – я боялся, что с мамой случится беда. Я думал не о себе, а о ней.
* * *
Мне не хватает не матери.
Мне не хватает ЕЕ.
* * *
У меня не сохранилось самое первое воспоминание о маме, зато я никогда не забуду последнее.
За несколько дней до рокового вторника я приехал в Лион, чтобы в семейном кругу отпраздновать мамин восемьдесят седьмой день рождения. Она сказала, что все организует сама, «протестировала» вместе с подругами несколько ресторанов и повела нас – Флоранс, Алена, Тибо, Стефана и меня – в только что открывшееся и совершенно несуразное место.
За ужином мама не выглядела особенно веселой, ела без аппетита и несколько раз повторила, что очередная поездка в санаторий будет как нельзя кстати. Я заночевал в гостевой комнате и на следующее утро улетел домой.
В дверях я поцеловал маму, как всегда делал с пяти лет, хотел было обнять покрепче, но она отстранилась. Садясь в такси, я, как обычно, послал маме воздушный поцелуй, и она ответила – как всегда, с балкона, из-за рубиновых гортензий. Я по привычке повернулся, чтобы взглянуть на нее через заднее стекло. Она не уходила в комнату, и каждый из нас до последней секунды наслаждался присутствием другого. А еще я подумал – тоже как всегда, – что этот раз может стать последним.
Все пять лет, прошедших со смерти моего отца, я страшился этого момента. Упрекал себя за щемящее чувство, за беспокойную любовь, но добавлял inpetto[10], вымаливая отпущение грехов: «Однажды это случится на самом деле».
Случилось.
* * *
Я закончил книгу «Месть и прощение».
Первую из тех, которые она не прочтет.
* * *
Радость испарилась. Весеннее утро прогнало ее. Она улепетнула, как дикое животное, и неизвестно где укрылась…
* * *
Я тону. Работа держала меня на плаву, но плавать-то я не умею!
* * *
Я просыпаюсь и осознаю, что это не кошмар: уже несколько недель мир пуст без моей матери.
Краткий миг надежды между сном и явью нового дня.
Ядовитая надежда…
Страдание: мое счастье осталось в прошлом, беда поселилась в настоящем.
* * *
Ее отсутствие слышно в тишине.
* * *
– Как вы переносите траур?
Ограничиваюсь печалью и тоской, потому что сил вести себя «как положено» у меня нет.
* * *
«Никогда».
Я впервые не понимаю, но чувствую это слово.
Я больше никогда ее не увижу.
* * *
– Есть ли лекарство от слез?