Дневник моего исчезновения

Полиция не причинит ему вреда. Мы все-таки не в Африке живем. Но что, если они не поверят ему и решат оставить под арестом?

Меня мучает еще одна мысль. Запретная мысль, о которой мне не хочется ни думать, ни говорить. Мысль, которая хуже всех чудовищ и стихийных бедствий вместе взятых.

Что, если папа правда замешан в чем-то?

Что, если его засадят за решетку и он исчезнет из нашей жизни, как уже исчезла мама?

Когда я думаю об этом, у меня ноет живот и слезы жгут глаза.

Не могу вообразить, чтобы папа убил кого-то. Это совершенно невозможно. Он на такое не способен. У него доброе сердце и слабый характер. Он не умеет печь блины, не умеет ходить на родительские собрания. Как он может кого-то убить? Но тогда откуда это ружье и рваная рубашка вся в крови на полу в прачечной?

К тому же в последнее время он был странный. Усталый, нервный. Еще больше, чем обычно.

Когда я думаю об этом, голова готова лопнуть от всех этих мыслей. Сломаться, как сломалась Эйфелева башня.

Я сажусь в постели и принимаюсь раскачиваться взад-вперед.

На улице темно. День почти закончился, а я так сегодня ничего и не сделал. Я вылезаю из кровати и иду в комнату Мелинды. Там темно и пахнет табачным дымом. Она прислала смс, что вернется к шести и принесет еды.

Подхожу к шкафу и берусь за ручку в форме ракушки, отлитой из блестящего пластика. Открываю и чувствую, как на меня снисходит спокойствие, словно одежда внутри шепчет, что все будет в порядке. Что папа скоро вернется домой и все будет как прежде.

Я снимаю футболку и надеваю обтягивающее черное платье. В слабом свете красного ночника моя кожа кажется розовой, как рождественская ветчина.

Одежда Мелинды сидит на мне лучше, чем мамина. Она меньше размером и сшита по фигуре и потому не болтается так сильно, как мамина.

Я тяну руку за красной помадой, лежащей на столе, и крашу губы. Это трудно, видимо, девушкам приходится долго тренироваться, чтобы аккуратно красить губы. Наверно, на то, чтобы достичь совершенства в этом деле, нужны годы.

Но я буду стараться.

Буду тренироваться, пока не научусь безупречно подводить глаза черным карандашом, красить губы красной помадой, наносить румяна на «самую высокую точку скул» и прокрашивать каждую ресничку тушью.

Буду тренироваться, пока не стану таким же красивым, как Мелинда.

Я кладу помаду обратно на стол, разглядываю свое лицо в увеличительное зеркало на столе. Два мерзких черных волоска торчат из кожи над верхней губой.

Роюсь в косметичке Мелинды в поисках пинцета, которым она выщипывает брови, и выдергиваю волоски с корнем.

Это больно до слез, но я доволен результатом. Встаю перед зеркалом в полный рост. Выпрямляю спину, убираю волосы за уши.

Улыбаюсь, и девушка в зеркале улыбается в ответ, как будто у нас с ней есть общий секрет.

«Однажды, – думаю я, – однажды я стану тобой по-настоящему».

Чудесная мысль, легкая как перышко, приятная, как первые лучи солнца после долгой зимы, волнующая, как нежные губы Саги, касающиеся моих.

Я парень. Я знаю, что никогда не смогу показываться на людях одетым как девушка. Это нездорово, это неправильно, это плохо. Это против Бога, и природы, и всех неписаных законов Урмберга.

Все равно что обоссать Библию.

Противоестественно. Это слово я узнал вчера, и оно прекрасно описывает мое состояние. Я загуглил его и прочитал синонимы: против природы, ненормальный, перверсивный, извращённый, нездоровый, болезненный.

Я противоестественный. Я против природы.

Почему мне так нравится быть противоестественным?

Однажды я стану мужчиной. И чтобы я ни делал, этого не изменить.

Это у меня в генах, в У-хромосоме. И в один прекрасный день эта хромосома запустит в организме производство мужских гормонов, которые превратят меня в чудовище. Волосатого, мерзкого, мускулистого монстра, который не дает прохода девушкам.

Как мусульмане в приюте. Как Винсент, Альбин и Мухаммед. Как все мужчины, которые когда-либо существовали на свете.

Даже папа.

Мы читали об этом в учебнике биологии. Я знаю, что это неизбежно. Так устроена природа.

При мысли об этом мне хочется плакать.

Я возвращаюсь к себе в комнату, по-прежнему одетый в платье Мелинды, сажусь на кровать и достаю дневник Ханне. Пролистываю до страницы с загнутым уголком. Косой почерк с завитушками теперь читается легко, как будто я сам все это написал.

Меня посещает мысль, безумная мысль.

Я по-прежнему зол на Ханне, но, думаю, она бы меня поняла. Думаю, она бы не нашла в моем поведении ничего противоестественного.


Снова в участке. Короткое собрание.

Наш единственный подозреваемый – Стефан Ульссон. И единственное основание – его собственная ложь.

Вот что нам о нем известно.

У него нет судимостей, хотя в четырнадцать лет он был под подозрением в поджоге лесопилки у реки. Вина была не доказана. Он жил обычной жизнью: жена, двое детей, работа в мастерской Бругренсов до увольнения за появление на работе в нетрезвом виде. После этого жизнь пошла под откос. Жена умерла, алкоголизм усугубился.



Я закусываю губу и чувствую во рту вкус крови, смешанный с помадой.

Старая лесопилка… Папа тысячу раз рассказывал, что ее подожгли скинхеды из Катринехольма. Зачем ему было ее поджигать?

И работу он потерял, когда завод закрылся. Или?..

В животе снова начинает ныть, словно я стою на краю обрыва и смотрю вниз. Я снова злюсь. Злюсь на Ханне за то, что она обвиняет папу в вещах, о которых понятия не имеет. Притом сейчас, когда я начал прощать ее за те пакости, которые она написала о нашей семье.

Внезапно я понимаю, почему мне так плохо.

Мне плохо от того, что я знаю, что никому нельзя доверять.

Я один во всем мире.

Я крепче сжимаю в руках дневник и продолжаю чтение.

Вечер и ТЕМНОТА. В буквальном смысле.

П. снова на пробежке. Я пользуюсь моментом и записываю свои мысли в дневник.

Недавно я усадила П. в кровать, чтобы поговорить (в комнате только один стул, так что другого подходящего места нет).

Он удивился, но после некоторых колебаний присел на край кровати и демонстративно скрестил руки на груди.

Я объяснила, что мне не нравится, что он в последнее время такой мрачный. Что он обращается со мной на работе, как с пустым местом.

Он сказал, что я преувеличиваю и что он меня любит. Наклонился и неуклюже попытался меня обнять.

А я…

Я дала ему пощечину! Сама не знаю, как это произошло. Я, вообще-то, противник насилия. Мне кажется, я никогда до этого никого не била, даже в детстве. Я была застенчивой полной девочкой в очках, интересующейся эскимосами.

Я впала в отчаяние. Без конца извинялась за случившееся.

П. сказал, что это не моя вина, это все «болезнь».

А потом ушел бегать.

Я осталась одна в номере. Сижу и пишу в дневнике. Ветер усилился и воет за окнами. Не лучшая погода для пробежки. В другой раз я бы переживала за П., боялась бы, что он подвернет ногу или попадет под машину.

Но сегодня после ссоры во мне не осталось больше чувств, одна пустота, мрачная, черная пустота без начала и конца.

Видимо, Урмберг поселился у меня внутри.



Мое чтение прерывает Мелинда, ворвавшаяся в комнату. При виде меня она резко останавливается. Улыбка сходит с ее лица. Я так поглощен чтением, что не сразу понимаю, в чем дело. Сперва решаю, что это из-за папиного ареста.

Потом на меня находит осознание, такое же жесткое и холодное, как снежки Винсента в лицо.

На мне платье Мелинды.

Я сижу на постели в черном облегающем платье с накрашенными красной помадой губами.

«Вот что такое смерть», – успеваю я подумать, прежде чем Мелинда вылетает из комнаты и захлопывает за собой дверь.





Малин